Февраль 91'
«Я взрослый!» — кричал Миша, пока в свои три года карабкался по лестнице на чердак на даче. Отпинывал ножками в красных сандалиях жилистые бабушкины руки, чтобы не смела ему помогать, потому что он сам может высоченную лестницу преодолеть. Он и так большой! «Я взрослый!» — кричал Миша, когда в семь лет первый раз сел на двухколесный велосипед. Падал, морщился от песка в разбитых коленках, но отгонял отцовские руки, которые хотели велосипед сзади за раму придержать. Он и так сильный! «Я взрослый!» — кричал Миша, когда в четырнадцать лет ударял кулаком по столу в споре с отцом. Кричал так, как сам не знал, что может — до того, когда сам себя пугаешься: своей ранее непрощупанной злобы и ярости. А всё потому, что он знал, как ему лучше, что не нужна ему эта вышка, ему бы в музыку, в свободный полет без гнёта отцовской клетки. Он взрослый! Его не страшит ненадежное будущее! Он сам всё знает! Но «быть взрослым» оказалось не про страх. «Быть взрослым» оказалось про ответственность. И к ней Миша был не готов. Сейчас, вопреки въевшейся на подкорке фразе «я взрослый! сам решу!», он хотел закричать «это не я! вы ошиблись!», хотел спрятаться в маминых объятиях или за большой папиной спиной. Стоял перед заплаканной мамой Веры и чувствовал себя трёхлетним ребёнком, которого отчитывают за разбитый стакан. Он плачет, да посуда уже разбита, её не склеишь. Пытается ответить — не может. Не знает. В голове предательское ничего: если постучишь, то зазвучит глухо, как от удара по пустой бочке. Женщина стояла, разбитая и рыдающая, трясла его тряпичное тело за плечи, хлестала по щекам. А он оглядывался беспомощно, словно ему четыре и он зимой потерялся на огромном рынке. Мама его уже ищёт: сейчас придёт, отгонит эту большую тётку со страшными глазами и возьмёт за руку, чтоб он больше уж точно не потерялся. Ещё и утешит, и обнимет, и извиняться начнет за то, что его потеряла. И купит пирожок у какой-нибудь круглой доброй бабушки, сидящей за маленьким прилавком с ведром горячей выпечки, накрытой полотенцем. «Да нет, она врёт. Вера — она не может быть мертва. Она перепутала. Она точно перепутала. Она вообще не про Веру. Это не её мама. Это просто другая женщина, на неё похожая. А Вера жива. Вера есть». Мозг отказывался принимать слова. Не слышал «Ты, тварь, дочку мою убил!». Услышать — значит признать. Поэтому он не слышал. Видел заплаканные глаза. Чувствовал что-то где-то далеко: на поверхности тела. Мысли вглубь ушли. Мысли не здесь. Видя шторм, они набрали побольше воздуха и ушли поглубже. Чтобы с закрытыми глазами отсидеться на дне в полуневесомости, пока ураган не стихнет. «Бред! Я видел её два часа назад — живую и тёплую. Не может такого быть. Мёртвые не могут плакать, а Вера плакала. Она живая! Вы перепутали! Я здесь ни при чем!». События доходили до него, как в пересказе. В обрывках мыслей всплыли эпизоды, как Лёша оттаскивал женщину от него. Фотографией в памяти отпечатались её пальцы с красным маникюром, которые вспарывали Лёшину руку на предплечье. Ещё Лёша закрывал дверь, выталкивая её из квартиры. А она ломилась, как изведённый голодом зверь ломится в заячью нору. Миша стоял у порога без движения. Он не знал, как нужно реагировать. Он не знал, какая реакция будет нормальна в такой ситуации. Эта ситуация вообще нормальна? Миша сидел на глубине разума, обхватив колени, шатаясь, как в припадке, с закрытыми глазами бормотал «это ошибка, она перепутала». Слышал, как плавают рыбы, как перебирает маленькими лапками планктон по дну, как двигают щупальцами медузы. Как трещит домашний телефон, пока кто-то набирает номер. Палец надавливает на цифру, крутит к верхушке, а круг с мелкими частыми щелчками возвращается в исходное положение. Всё возвращается в исходное положение. И Вера вернётся. Вот сейчас он может пойти и увидеть её. Всё возвращается в исходное положение. Не может быть иначе. Он идёт. Лёша бросает трубку и оттаскивает Мишу от двери. Сам решил своей смерти заново дверь открыть. — Я должен… должен, пусти! — кричит Миша так, как в детстве кричал «я взрослый!». Но Лёша хоть и младший, но сила благодаря постоянным игрушечным дракам с Мишей уже проклюнулась. Он говорит что-то, но у Миши в ушах только пульсация сердца и воды с расходящимися волнами от стука — с той стороны двери кто-то колотит кулаками по обшитому кожзамом дереву. Миша дерётся. Миша хочет показать — Вера жива. Пустите, и он покажет — жива. Лёша сдерживает. Приступ отпускает его так же быстро, как и берёт. Активное сопротивление и отрицание сдулось, как продырявленный воздушный шар. Осело безжизненным куском резины, навернув кульбитов за свои пять секунд предсмертной агонии. И Миша осел. Леша поставил его к стене. Миша не помнил страха, когда дверь открылась. За ней стояла женщина, но она уже не пугала. Потому что маленького Мишу ограждала от её злых рук непреодолимая папина спина. Папа — скала. Большая и безопасная. Через него не пройдёшь. Разговор был долгий и упорный. Выверенный голос Юрия Михайловича, как из-под воды. Миша при всём усердии сумел выхватить лишь отдельные фразы: — Внятно объяснить можете, что случилось? Фамилия, имя, отчество? Когда нашли тело? Записка была? Мой сын здесь при чём? Аккуратней с языком, безосновательно обвинениями не раскидывайтесь. В каком она состоянии? Тогда почему вы здесь, а не с ней? По этому номеру мне сообщите вечером. Разберёмся. Сейчас идите к ней. Идите, я сказал. Дверь закрылась, отец медленно развернулся, а Миша так и не сдвинулся. Юрий Михайлович профессиональным взглядом изучил обстановку. Лёша жался у косяка двери в их комнату, не решаясь посмотреть на отца. Миша тоже глаз не поднимал, уперся своим беспроглядно тупым взглядом под ноги, стоял солдатом без тела, которого к столбу привязали перед расстрелом. Юрий Михайлович молча подошёл к телефону. Набрал номер. Спокойно, как будто хлеб в магазине у продавщицы спрашивал, произнёс: — Алло, Вить. Слушай, запроси информацию по одному делу. В сто третьей ржевской можешь мне прояснить по поводу поступившей сегодня Веры Николаевны Серафимовой. Через десять минут пусть мне перезвонят лично. Спасибо. До связи. Юрий Михайлович повесил трубку. Посмотрел сначала на Лёшу, затем на Мишу. Приказал: — Ты — в комнату, ты — на кухню. — Уже шагнувшему к кухне Мише мужчина сказал: — через пятнадцать минут чтобы была готова твоя версия случившегося. Миша безвольно поплёлся в кухню. Брат проводил его тревожным взглядом, но скрылся в комнате. Юрий Михайлович вымыл руки и переоделся как раз к тому моменту, как затрезвонил телефон. Миша не разбирал слов, лишь слышал общий бесстрастный тон разговора. Он сел на табуретку перед столом спиной к проходу из коридора. Надо было пройти дальше и сесть напротив, чтобы сразу с отцом встретиться взглядом, а не ждать беззащитной спиной его появления. Не продумал. Он сидел, сложив руки на столе, как отличник в школе, и вслушивался в шаги, как приговоренный к расстрелу вслушивается в шорохи в коридоре в утро своей казни. Словно если он услышит шаги палача как можно раньше, это сможет что-то изменить. Юрий Михайлович сел напротив Миши и сцепил руки в замок на столе. Парень молчал, не смотрел, сжимал пальцами кожу на локтях. — Ну? — спросил отец. Миша облизнул дрожащие губы: — Что «ну»? — Дураком не прикидывайся. С самого начала. Кто такая, когда встречались, как всё шло, были ли с её стороны какие-то суицидальные наклонности, почему расстались, что конкретно ты сказал, и далее по списку. Юрий Михайлович разговаривал с ним не как отец с сыном, а как прокурор с подозреваемым. Слова перебирал, словно за ними не скрывалась человеческая жизнь. Миша ответит, отец занесёт это в какой-нибудь протокол, закроет и забудет. И не было Веры, и не было проблемы. — Что с ней? — Миша поднял красные глаза на отца. Губы сжимал в яростном остервенении, чтоб дальше не хлынуло. Михаил Юрьевич скользнул по нему неприятным взглядом: словно шёл в размен с преступником и оценивал, какую крупицу информации может ему поведать, чтобы взамен выяснить нужное. — Девочка выпила бензин. Сейчас в больнице в реанимации. Она пока жива. Лучше, если ты мне расскажешь о случившемся до того, как произойдет что-то ещё. — «Пока жива», — оцепенело повторил Миша. Выдавил: — она из-за меня? — Ты мне скажи. Миша втянул воздух. Он сбивчиво, теряясь в событиях и датах, пересказал то, что между ними было и чего не было. Сложно было, потому что надо было не только расходящийся в голове пазл из прошлых событий и причин складывать, но и душащее чувство вины и боли удерживать. — Ясно, — кивнул Юрий Михайлович, когда Миша умолк на несколько минут и не продолжал. — Это всё? — А что ещё надо? — Миша пытался щетиниться, но получалось, как у плохого актёра. Отец позвал Лёшу и попросил изложить то, что видел и знал он. Тот это разумно предвидел, поэтому разговор у них вышел быстрый и по делу. Юрий Михайлович отправил младшего сына обратно в комнату и вновь обратился в старшему: — Значит так, — таким тоном обычно говорят, когда многозначительно поправляют очки за дужки или закрывают папку с делом перед носом подозреваемого. — Стандартная ситуация: подростковые гормоны, девичьи эмоции, не больше. Прямой твоей причастности нет. Поджёг фитиль бомбы. — Нет? Правда? — Миша вскочил из-за стола. — А то, что она после того, как мы расстались, бензина глотнула, тебе ни о чем не говорит, детектив хренов?! — Сел! — рявкнул отец. И Миша сел. Вздохнув, мужчина невозмутимым тоном продолжил: — мне позвонят, когда состояние девчонки изменится. Допрос был окончен, приговор будет вынесен позже. Юрий Михайлович грузно встал и направился к выходу. Миша подал затухший голос: — Ты расскажешь маме? Отец остановился на минуту на пороге кухни, опёрся о дверной косяк, чуть повернулся: — Вот сам и расскажешь. Парень прикрыл красные от невыплаканных слёз глаза и сглотнул. Приговор будет вынесен позже, но наказание наступит раньше. — Миш, — прозвучал тихий, даже в чём-то сочувствующий голос отца из-за спины, — мне плевать, во что ты веришь и не веришь. Молись, чтобы она выжила. И неверующий Миша впервые этой ночью читал молитвы. Его юношеское, отвергавшее все устои сердце на самом деле было готово поверить. Оно нуждалось в возможности веры. Хотело обладать чем-то, что могло бы его утешить в этом мире, дать опору и объяснение тому необъяснимому, что происходит. Чтобы не он один в мир выброшен был, чтобы кто-то на него сверху любовно смотрел и оберегал. Чтобы не всё зря. Чтоб был в этом цикле «жизнь-смерть» смысл, чтоб билет не в один конец. На словах он Бога давно отрицал, но в душе ещё таился какой-то слабый огонёк надежды. Той последней, которая отчаянная и глупая, необходимая для самых страшных времен. Когда в падающем самолёте заклятый атеист вдруг искусанными губами метает давнее бабушкино «Отче наш», за которое сам её когда-то корил и тайно презирал. Момент готовности поверить. Миша нуждался в вере. Вере с заглавной и строчной буквы. Миша лежал на своей холодной кровати, свернувшись, словно эмбрион, которого выдернули из теплой маминой утробы и бросили одного в огромном мире, а он отчаянно жаждал вернуться обратно. Сквозь туман невнятных мыслей Миша услышал нарушающую ватное молчание телефонную трель. Он замер, пока чёрная дыра ожидания в груди разрасталась. Отец подошёл к телефону, за ним тут же Татьяна Ивановна, прикрывая рот дрожащей рукой. — Юрий Михайлович, у аппарата, — представился отец. Молчание. Короткое: — спасибо, что сообщили. Звонкое дребезжание повешенной на телефон трубки в гробовой тишине квартиры. Тяжелый вздох. Тихое мамино: — Господи, боже мой… Но Господа не было. Этой ночью вера умерла. Вера с заглавной и строчной буквы. Татьяна Ивановна зашла в комнату. Миша не смог сказать ей, когда она вернулась с работы пару часов назад. Сказал отец. Мама расстроилась. Мама заплакала. Мама с заплаканными глазами села сейчас на кровать к Мише и обняла. А холодный Миша прижался к ней и зарыдал. Она попыталась сказать, но в этом не было смысла — он и так всё понял. Миша жался к ней, как когда ему было меньше пяти, а он не знал ещё боли сильнее, чем боль от падения с лестницы второго этажа. А она гладила и утешала его так же, как и тогда. Обнимала, прятала от всего, целовала в спутанные волосы, перебирала их пальцами, словно пыталась сосчитать колосья в поле. «Смотри, Мишенька, я поцелую, где болит, и всё пройдет». Почему же не проходит? Потому что виноват. Хотелось, чтобы огромный и зубастый мир отстал от него, чтобы тепло и безопасно в родных руках. Обратно в тёплое безвоздушное пространство маминой утробы, обратно в мир без боли и последствий, обратно в мир без кричащей на него женщины с красными глазами и ногтями. Михаил Юрьевич стоял на пороге. Смотрел, сжимал бледные губы и молчал. Развернулся и вышел. Закурил в форточку окна на кухне. Лёша сидел в гостиной на диване и не знал, что ему можно делать. Свет не гас в их квартире до самого утра.***
Андрей набрал номер Горшеневых, но встретили его лишь гудки — словно трубку сняли с поручней телефона и забыли положить обратно. Позавчера Князев, воодушевленный и влюбленный, пришёл к Мише, но на пороге его развернул Юрий Михайлович под предлогом, что у них появилось важное семейное дело. Вчера всех парней обзвонил Лёша и сказал, что репетиции не будет. Сегодня Миша не отвечал на звонки, но обычно они собирались с парнями в шесть вечера. Андрей уже перекатал в голове всевозможные, на его взгляд, варианты развития событий, начиная от того, что Миша просто не хочет видеться, и заканчивая тем, что Юрий Михайлович узнал про их поцелуй. Каждый из приходящих на ум вариантов был хуже другого. «Это всё было ошибкой, — шептал мерзкий голос разума, пока Князев, кутаясь в куртку, шёл к метро. — Это глупая идея, я просто придурок. Миха не хочет видеться, вот и обрывает контакты. Понятное дело, что какая-то херня между нами произошла. И чего я теперь, как собака, за ним бегать должен? Но а вдруг что-то реально случилось? Не зря ж там семейное дело какое-то возникло». Андрей с закрытыми глазами динамично бился головой о поручень, пока стоял добрых полчаса в душном поезде метро. Галдеж, суматоха и толчки не прекращались. Но сесть — ещё хуже, ни на минуту не расслабиться. Тут же найдётся какая-нибудь особа, которая обязательно потребует уступить место. В час пик уж лучше стоять с отнимающимися ногами, чем с ними препираться. После очередного толчка он всё же разлепил смыкающиеся веки и сменил позицию возле поручня. Глаза случайно наткнулись на книгу в руках девушки, что сидела справа от него. Вместо обложки она была завернута в газету, приклеенную к краям, чтоб не видно было названия и автора. Но в верхних углах страниц Андрей выхватил: Ф. Ницше, «Весёлая наука». «Запрещёнку в метро читаем. Бесстрашно и глупо», — рефлекторно отметил про себя Князев. Сам он философию особо не любил, да и вообще, на манер большинства советских людей, склонялся к мнению, что это переливание из пустого в порожнее. Только фамилия Ницше подсознательно сплелась с фразой «Бог умер». Видно, от кого-то только услышал это. Возможно, в один из разов, когда Миша на перемене с другими ребятами как раз-таки про запрещенные книги трепался. Бог умер. А разве он когда-то жил? Андрей вынырнул с одного вагона и пересел на другую ветку метро. Душно. Жарко. Долго. И ради чего? Дверь ему открыла Татьяна Ивановна. — Здравствуйте. А Миша дома? У нас репетиция должна быть. Женщина замялась. Её пальцы на дверной ручке выстукивали какой-то нервный ритмический рисунок. — На самом деле, у нас сейчас… — Репетиция будет, — прервал голос, донёсшийся, словно из могилы. За плечом матери возник Миша. Полумрак коридора выдавливал на его лице чернющие круги под глазами, проводил тенями по скулам и осунувшимся чертам. Не человек, а его призрак. Ссутулившись ещё сильнее, чем обычно, Миша выплыл в коридор из своей комнаты. — Зайди за Шурой и Поручиком, через двадцать минут чтоб все были здесь, — приказал Горшенев. Татьяна Ивановна повернулась к сыну и, нежно взяв за плечо, что-то прошептала на ухо. Куда мягче, чем приказывал Андрею, Миша ответил ей, подёрнув плечом: — Нормально всё. — Что происходит? — Андрей поднял бровь и не сдвинулся с места. — Шура с Пором опаздывают на репу, — с раздражением пояснил Горшенев, — иди за ними. Миша отправлял его за двумя Сашами очевидно лишь потому, что не хотел оставаться наедине. И Андрея это взбесило. «Ни ответа ни привета несколько дней — и теперь ещё приказами козыряет», — но Князев унял всколыхнувшееся раздражение. Рядом стояла Татьяна Ивановна и с каким-то сожалением смотрела то на злобного Мишу, то на непонимающего Князева. Как будто женщина знала причину, и она была весьма веской. По крайней мере, для неё как для матери. — Андрюш, сходи за ними, пожалуйста, — попросила Татьяна Ивановна. — Ладно, — проскрипел в ответ парень. «Что произошло вообще?» — Андрей со злостью дробил эту мысль на зубах, пока вихрем спускался с восьмого этажа. Найдя и Балунова, и Щиголева у подъезда последнего с разобранной барабанной установкой, которую они тащили к Горшеневым, Князев вернулся с ними к Мише. — Гаврил, а почему вчера-то не репали? — спросил Шура, когда они закрылись в комнате. — Продолжение для песни придумал? — Миша с бесстрастным лицом взялся за гитару, проигнорировав его вопрос. Тон, как у отца, который решил ребенка за проступок отчитать. И Балунова такая ситуация явно не устраивала: — Слышь, ты чего злой такой? — А потому что у тебя три дня было, чтоб варианты придумать, а ты мне сейчас мозги компостируешь, — Миша сверкнул глазами. — Остынь, — Шура, увернувшись от летящего в него змеиного яда, невозмутимо сказал: — нечего негатив свой в музыку тащить. Лучше расскажи, что произошло, может, мы поможем как-то, ну. — Вот именно, — Андрей сидел на кровати и сверлил Мишу глазами. Ему на этот спор было плевать. Его волновало другое. Пустые стены. Ни одного Андреева рисунка, который они пару дней назад так заботливо и страстно лепили скотчем на советские обои. Всё снял. «Сам или предки заставили?» — задался вопросом Князев, но приступ раздражения смыл все адекватные мысли, оставив только обиженное детское: «ну и вообще ему свои рисунки показывать не буду больше, раз не надо». Горшенев перевёл взгляд с одного идиота на другого. Втянул расширившимися ноздрями горячий воздух и посмотрел на Щиголева: — Пор, скажи, что у тебя есть, чем меня порадовать, и ты выучил свою партию. Сашка сидел за дешевой барабанной установкой и недоумевал от происходящего. На вопросе он очнулся и кивнул. — Вот и хорошо. Тогда слушай первый варик гитары. На второй раз попробуем вместе. И Миша принялся играть ему свою более удачную переделку ранее придуманной мелодии. Первый раз отыграл, на второй подключил Поручика с барабанами. Шура тяжело вздохнул, выслушав партию и включился в доработку песни. Андрей сидел, не притрагиваясь к струнам, все четыре часа. Миша на это никак не реагировал, Шура пытался что-то ему сказать, но Князев нарочно притворялся идиотом и не понимал. «Двух друзей и разбойников», которых Миша с такими горящими глазами наигрывал Андрею после той репетиции, он даже не упомянул. Когда в комнату осторожно постучала Татьяна Ивановна в одиннадцать часов с просьбой заканчивать, вспыхивающий от каждого слова Миша не стал с ней пререкаться. Кивнул и попросил всю братию на выход. Балунов задержался, когда все вышли. — Мих, чё за хуйня? Я же вижу, что случилось что-то, — Шура положил руку Горшеневу на плечо. Вечно искрящийся раздражением и злобой взгляд Миши столкнулся с вопрошающим взглядом Шуры. И на секунду с карих глаз спала накинутая пелена злости. Мышцы на лице Горшенева дрогнули, и он поспешно отвернулся: — Ничего. — Любое говно легче вместе пережить, ты ж знаешь, блин. Горшенев не выдержал. Пробормотал сдавленно, уже без всякого приказа и злости: — Потом, может, расскажу. — Хорошо, вот это по-нашему, — Шурка слегка хлопнул его по плечу. — А теперь пошли, дверь закроешь. Они вышли в коридор, где стояли одетые Саша с Андреем. Последний облокотился на стену и скрестил руки на груди, встречая Мишу колким взглядом. «Прицепился же» — с раздражением подумал на него Горшенёв. Сегодня Татьяна Ивановна даже не вышла предложить им попить чаю или поужинать перед уходом. — Парни, вы идите, мне с Михой надо перетереть, — сказал Князев, когда все столпились у дверей. — Ну, бывай, — Поручик пожал ему руку вслед за Шурой. Балунов посмотрел на Мишу, но тот лишь кивнул. Они вышли, но Горшенев тут же ядовито прошипел: — Ты сейчас хочешь что-то обсудить? — Миша взглядом указал себе за плечо, где в гостиной сидел Юрий Михайлович, а на кухне хозяйничала мама с Лёшей. — Да, — Андрей не сдвинулся с места. Чувствуя, как и в него проникает Мишино раздражение, Князев медленно выдохнул и опустил сложенные на груди руки, примирительно предложил: — может, выйдем поговорим? Миша с этими вечно нахмуренными бровями закусил губу и холодно окинул Андрея взглядом. Он дёрнул подбородком в сторону входной двери, а сам надел отцовские тапки. Разговор предстоял короткий и конкретный. Прямо как у него отец умеет. Они оказались на лестничной клетке, и Миша прикрыл дверь. Оба прислушались к тишине подъезда. Только с первых этажей ещё ухали шаги и доносились отголоски голосов Шуры с Поручиком. Дверь грохотнула. Эти двое вышли на улицу. «А что говорить-то?» — мельтешит у Князева в голове, пока он нервно дёргает ухо. Слова складывались в набор банальных фраз, но мозг не был способен составить в этой шараде что-то новое. Андрей тихо спросил: — Мих, что произошло? Нормально же всё было, а потом ты вот так вот. — Как «так»? — В говноря превращаешься. — Превращаюсь? — оскалился Миша. — Я, может, такой и есть, просто ты розовые очки нацепил. Андрей тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Оградил себя от сыплющихся с Михи презрения и злости. Вновь открыл и посмотрел прямо и открыто. В темноте подъезда было не различить перелива карих глаз, можно лишь уловить общее настроение лица. — Позавчера. То, что случилось… — Хуйня. Ошибка. Это помешает развитию группы, — говорил Миша так, словно выучил эти фразы с бумажки и теперь воспроизводил, словно ленивый пятиклассник стишок на уроке литературы, — знаешь, сколько коллективов развалилась из-за вот этого? Не надо личное в музыку тащить. — Да что ты мелешь-то, ну? Тогда, ты ведь тоже хотел… Но Миша не дал ему закончить, обрубил гневным полушёпотом: — Не хотел. Мне нахуй такое не нужно, понимаешь, да? Таким только отморозки занимаются. Я не, — Миша метнулся глазами по коридору, чтобы никого рядом не было, и выплюнул: — пидор. Это у тебя просто мозги переклинило. Если пару дней назад губы горели от нежного поцелуя, то сегодня — от оскорблений. — Слышь, ты охуел? — Андрей сжал челюсти. Нужно было сказать что-то ещё, но он не знал что. Сжал дрожащие губы. Князев понятия не имел, что делать. В голове сверкали разрозненные мысли в диапазоне от «вот он тварь» до «это было очевидно». Андрей, может, и смирился со своими чувствами к парню, но такое едкое и режущее «пидор» от Миши било туда, куда нужно. Туда, где ещё не образовалось защиты. — Что ты от меня ждёшь? — Миша открыл было рот, чтобы дальше рявкнуть «пошёл нахуй отсюда!». Но не смог. Хриплый выдох вместо слов. Он закашлялся и отвернулся. Чтобы не замечать, как у Андрея в уголках глаз что-то блеснуло. Князев ударил его ладонями в грудь. Миша впечатался лопатками в дверь, а Андрей развернулся на пятках и тяжелыми шагами загрохотал по лестнице. Спускался быстро, с тлеющей в сердце ненавистью и обидой. Миша прижался затылком к обшитому кожзамом дереву двери, в которую пару дней назад колотила Верина мама в поисках правосудия. Горшенев нашарил ладонью ручку, вполз в квартиру. Скинул огромные ему тапочки отца. Как он-то справляется с такими вот разговорами? Ему же с людьми надо рубить с плеча, жёстко и конкретно. Сожалел ли он хоть об одном таком разговоре? Миша нырнул в ванную комнату. Дёрнул шпингалетом, ограждая себя от разговора матери с отцом на кухне: — Может, нам им помочь с похоронами как-то? — шептала Татьяна Ивановна. — Таня, не надо в это лезть. Что люди подумают, если мы Серафимовым помогать станем? Мы к этому не причастны, это их дочь. — После тяжелого вздоха Юрий Михайлович всё же добавил: — попрошу я знакомого им там оформление ускорить и подешевле участок подыскать. Миша сполз по кафельной стене на пол. Прижался коленями к груди и закрыл голову руками. Слёз уже не было. Было сухое отчаяние. «Если бы не Андрей, Вера была бы жива. Если бы не этот треклятый Андрюха!» — насильно думал Миша. Андрей его спровоцировал. Признать свои чувства к нему равнялось признать себя виноватым в смерти Веры, ведь из-за них они расстались. Пусть виноватым будет Андрей. Пусть кто угодно, но не он, не Миша. «Я же не хотел! — кричало в мыслях, — оно само вышло. Я не хотел. Честное слово, не хотел». «Не хотел» — смерти Веры, поцелуя Андрея, чувств к нему. Всё выходило само по себе. Он не виноват. Не может быть виноват. Защитный механизм психики такого просто не приемлет. Но ведь совесть душу всю изнутри выскабливала. Он прятался, убегал в далёкую хижину подсознания, вывешивая по пути таблички «это не я». Но совесть с сочувствующей улыбкой шла по пятам, пропуская эти знаки. Подходила к нему, сбившемуся в клубок в самом дальнем уголке, и гладила по голове. И тонкие руки её вызывали голое раскаяние.***
Князев не помнил, как вернулся домой. Заполз на порог к охающей матери в полуживом состоянии и царапался в её объятиях. Домой после Миши Андрей не пошел. Андрей пошёл пить. Не планировал, просто увидел знакомого с громыхающим стекляшками пакетом у подъезда. Зашёл. Выпил. Вернулся. — Андрей, что случилось? — строго спросила мать, ставя его в вертикальное положение. — Н-ничего, — пробормотал ватным языком. — Из-звини, не надо было… ну, так… Андрей пытался сказать, что не хотел возвращаться домой в таком состоянии. Надежда Витальевна со вздохом покачала головой. Она и не надеялась, что её семнадцатилетний сын вдруг вопреки всем стереотипам окажется добропорядочным трезвенником. В конце-концов, кто из них не пьёт? Она повела парня в комнату, уложила на его диван, стянула ботинки и куртку, пока Андрей всё бормотал обрывками: «мам, извини, я не специально». Не специально влюбился, выпил, припёрся пьяным. Список грехов был весьма большим. Уснул Князев быстро, хотя сон, несмотря на весь выпитый алкоголь, был беспокойным. Спустя неделю Андрей пришёл в себя. Андрей больше не думал о Мише. Раз Андрей Мише не нужен, то и Миша Андрею тоже больше не нужен. Справедливо? Справедливо. Рисунки почему-то не шли. Каждый раз, садясь за стол, Андрей упорно всматривался в лист и ощущал то, чего раньше не было. Пустоту. Пустоту художественную, когда все творческие возможности бессильны пред отсутствующим вдохновением и фантазией. Их выбивали мысли о Мише. Мысли о том, как тот его кинул. Да чего он, блять, ожидал? Конечно, бредово было фантазии строить. Но зачем тогда… всё вот это? Когда зазвонил телефон, Андрей выматерился. Схватил пустой лист, смял и швырнул в стену. Быстрыми шагами оказался у кофейного столика в гостиной и снял трубку. — Алло, Андрюх? — Кто говорит? — спросил Андрей без всякого интереса. Очевидно, Горшеневы. Только звонить мог кто угодно из них: до того похожи были голоса у отца и двоих сыновей. Уже натыкались на такую подставу, знаем. — Это Лёша. Слушай… — парень замялся. — Ну? — Ты давно у нас не был. Андрей вздохнул. Шура с Поручиком уже неделю звонили ему по этому поводу, но он вешал трубку. Зачем ему быть там, где его не хотят видеть? — Тебя Миха попросил позвонить? — холодно поинтересовался Князев, а внутри какая-то надежда разгорелась. Андрей тут же её злобой окатил, и она затухла. — Нет. Он делает вид, что всё окей, н-но я-то понимаю, что нет. — Лёх, зачем ты в это лезешь? — раздраженно спросил Князев. «Нашелся тут великий миритель. Пусть Миха сам своё говно разгребает». — Да потому что ситуация херовая. Я ж видел, как он с пацанами и с тобой общается последние дни. Он даже дома невыносимей обычного. Просто я-то знаю, что причина есть. Серьёзная. — И какая? — Если я тебе скажу, он меня убьёт, ты ж его знаешь. — Знаю. Не убьёт. Что за причина? — Просто поверь, — уклонился Горшенев. — Нет, Лёх, — Андрей с секунду помедлил, пережевывая слова на языке. — Он такой хуйни наговорил, что без должного объяснения я с ним никаких дел иметь не хочу. На том конце провода тяжело вздохнули. — Не телефонный разговор, на самом деле. Давай на площади Невского пересечемся завтра в четыре? — Мне деньги тратить и час на метро переться, чтобы мы десять минут поговорили? — Я буду там в четыре, а ты сам решай, приходить или нет, — Лёша говорил голосом уставшего гида, которому уже без разницы, что из его слов ухватят слушатели, ему главное свою задачу выполнить. Достаточно нервов и дома вытрепали, чтоб их ещё на Князева тратить. — Пока. Динамик запищал. Андрей бросил трубку на поручни телефона и грохнулся на диван. «Ещё чего. Буду я ради этого придурка куда-то ехать. Он меня послал со всеми вытекающими, а я под его истерики стелиться должен?». Нога Андрея неосознанно постукивала по полу. Взгляд скользнул в открытую дверь в его комнату. Возле угла дивана стояла гитара в чехле. Он не притрагивался к ней уже неделю. С Лёшей на следующий день он встретился. А ещё через два дня набрал Шуру и спросил, когда и где они репетируют. Стоя на пороге квартиры Балуновых, он ощутил дежавю. Место, где он впервые бросился Мишу целовать, а тот его нахуй послал и оттолкнул. Не очень хороший знак. Когда вроде и не веришь в приметы, а под треугольными столбами всё равно не ходишь, чтоб «ну на всякий». — Привет, Андрюх, заходи, — Шура открыл ему дверь и сунул руку для рукопожатия. Когда Князев зашёл в комнату, где все собрались, Миша вскинул на него удивленный взгляд. Мышцы на лице дрогнули. — Ты ему сказал, что мы репать собрались? — Миша сверкнул молниями в Шуру. Андрей у него в списке желанных гостей явно ниже самого Юрия Михайловича стоит. — Слушайте, вы задрали уже, честно, — Балунов закатил глаза и грохнулся на стул, беря в руки гитару. — У нас группа. Мы всё вместе делаем. А из-за ваших разборок нихуя репать нормально не получается, все взвинченные, как коты на кастрации. Шура откинулся на спинку стула и выжидающе перевёл взгляд с Горшенева на Князева. Поручик согласно кивнул. — У меня за спиной, значит, диверсию устроили? — процедил Миша. — Да как хочешь считай, — Шура безразлично пожал плечами. Он достал из кармана пачку сигарет и сунул одну из них в рот. Перекур. Что хотите, то и делайте. Миша перевёл взгляд на Князева. Андрей предложил: — Давай выйдем, поговорим? «В прошлый раз не наговорился?» — хотел ядовито выплюнуть Миша. Но слишком расходилось это с теми чувствами, что внутри всколыхнулись. Радость от долгого ожидания. Злость, что Андрей всё же пришёл, и Мише нужно искать новые оправдания и поводы его ненавидеть. Не звучали вместе струны души, как на расстроенной гитаре, где вместо единой мелодии разношерстная какофония. Они вышли только для того, чтобы Андрей, глядя ему в глаза, чётко обозначил: — Гаврил, я знаю, что произошло. С Верой. Это… это тяжело. Но ты не виноват, понимаешь? Блять, да оно просто так совпало. В конце концов, если ты себя винишь в случившемся, то… тогда и я частично виноват. Дели вину напополам. Миша молчал. В глаза не смотрел, сверлил затуманенным карим взглядом дыру в плинтусе. Руки в карманы засунул, словно прятал в них горсти желанных конфет для детворы. «Дели напополам… Ты хоть понимаешь, о чём говоришь, Андрюш? Это, блять, жизнь человеческая, а не пропуск пары в ПТУ, какой, нахуй, напополам?». — И по поводу того, что между нами… Давай не будем сейчас об этом. Я подожду. Ты приди в себя. Остынь. Просто давай, как ты и говорил, личное не будем в музыку тащить, лады? Что бы между нами не случилось — у нас группа, и это на первом месте. Я буду репетировать, мы будем играть, и не надо на меня гнать или пытаться оттолкнуть. Я ж понимаю, не дурак. Я не буду лезть, пока у тебя там всё не уляжется. Все слова по-отдельности были просты и известны с детства, но смысл, который они несли в совокупности, был, пожалуй, слишком взрослый и осознанный для их шестнадцати с половиной лет. Простое арифметическое уравнение: «Вера умерла: Мы виноваты вместе + Ты сам думай, я подожду = всё наладится». Что не так-то? Андрей говорил, как будто сам не особо уверенный в том, что понимает. Сложил чувства в какие-то фразы и надеется, что они верны, что они Мише помогут. Не учел неизвестные икс и игрек под названиями «ответственность» и «минотаврические лабиринты Мишиного разума». Горшенев молчал. Андрей кивнул и двинулся в комнату к парням. Группа — это одно, а их ссоры — это другое. Даже несмотря на то, что в их возрасте разделять это практически невозможно. И они действительно почти смогли. Следующую неделю Князев репетировал вместе с ними, хоть их с Мишей общение и свелось к минимуму: шлифовка черновиков песен и разбор Андреевых партий на гитаре. Не более. Когда звезды сходились так, что они оба оказывались на парах в реставрационке, они придерживались тех же тем. И никакого больше совместного шутовства на потеху всему лицею. И никаких шуток полушепотом на ухо, пока преподаватель отвернулся. И никаких больше выговоров за слишком громкий смех Горшенева. Миша и раньше полноценно жил исключительно в музыке. Однако со смерти Веры он перестал жить вне музыки. Занимал ею всё время. Потому что когда берёшь инструмент в руки — мозг уходит в мир звуков, приглушает чувство вины и злость на себя. Потому что через музыку можно хоть как-то оправдать свое существование на земле. Без неё он просто пацан, который загубил девчонку. С ней он пацан, который пожертвовал чем-то земным ради искусства. И Андреем, соответственно, тоже надо пожертвовать. Что там в теории про сверхчеловека? Встать по ту сторону добра и зла, потому что нет больше Бога, нет Абсолюта, нужно свои правила выдумывать. А воли-то хватит? Да и так ли Горшенев вообще понимает всё это дело? Гаврила играл бесконечно, и первое время даже отец не решался делать ему замечания. Однако сегодня он заглянул в комнату, когда звуки гитары спустя пять непрерывных часов смолкли. Миша, отложив наконец-то гитару, сидел за столом и вертел в пальцах какую-то железку. На появление отца он дёрнулся и быстро сжал её в руке, не давая Юрию Михайловичу заметить. — Можно? — спросил отец. От такого просящего и нехарактерного для отца тона Миша оцепенел, а потому молча кивнул. Юрий Михайлович сел на кровать к Лёше, прикрыв за собой дверь в комнату, и рукой указал сыну на противоположную кровать. Младший Горшенев сел напротив отца. Юрий Михайлович тяжело вздохнул и опёрся ладонями о колени. Разговор был не из лёгких даже для него. — Последние две недели ты совсем никуда не годишься. Я знаю, тебе кажется, что смерть Веры на твоих плечах. Но это не так. Миша молча слушал, сжав челюсти и не отнимая взгляда от своего сжатого кулака. Словно если он его раскроет, оттуда бабочка выпорхнет. — Миша, — позвал отец, и парню пришлось поднять на него взгляд. — Хватит себя мучить, Веру уже не вернуть. Ты винишь себя, но Вера сама тебя не винила. Ты же знаешь, она оставляла записку родителям, где говорила, что ты не при чем. Миша знал. Отец рассказал на следующий день после смерти Веры. «Мама и папа, простите меня. В этом никто не виноват, так вышло» — что-то в таком духе пересказывал ему Юрий Михайлович. Удивительно, как в Вере скопилось так много злости на себя, и так мало — на других. Не на родителей, которые капали на мозги каждый день, не на Мишу, который её бросил. На себя. Защитная реакция: если будешь хорошей — не случится ничего плохого. Вера пыталась быть, но плохое случалось. Ошибка. Либо в самой Вере, либо в программе. Но она этой программой всю жизнь жила, в ней не может быть ошибки. Это она, Вера, не справляется. А Мише на кого злиться? На себя или на других? — Сын, — Юрий Михайлович втянул воздуха поглубже и сам отвернулся, не в силах посмотреть на Мишу прямо. Проговорил осевшим голосом, словно своё досье осужденного зачитывал, раскаявшись: — запомни, если погибает ребенок — виноваты родители. Всегда. Дети — ответственность взрослых. Не ты, а родители Веры должны были беспокоиться о ней. Она умерла, потому что они её не уберегли, не наставили на правильный путь. Он хотел ещё добавить «а я пытаюсь уберечь тебя», но не смог. В конце концов, зачем, ведь Миша и так это поймет. Не может же Миша всерьёз думать, что у отца есть какие-то иные побуждения, кроме желания его защитить и уберечь. Насколько проще была бы жизнь, если бы Гаврила мог слышать, что ему говорят. Насколько же сложнее это всё, если учитывать, что слышать-то он иногда и мог, но воспринимал по-своему. — Ты не виноват, и хватит уже об этом, — подведя последним предложением черту, Юрий Михайлович встал. Разговор окончен, отцовский долг выполнен. Большая ладонь потрепала Мишу по плечу, и, не дождавшись ответа и сославшись на то, что их сын всегда был странным и чутка отсталым в этом плане, мужчина вышел из комнаты. Миша продолжил сидеть на месте, перекатывая в голове какие-то отдельные слова и фразы отца, но не всю суть. Вся суть для него была сейчас собрана в руке. Когда он постепенно, сустав за суставом в каждом пальце, разжимал кулак, губы дёргались. Воздух вышел из ноздрей, как гудок из парохода у причала. На ладони лежало одноразовое бритвенное лезвие. Тонкая пластинка металла, острая с двух краёв и с отверстием по центру. Миша не знал, зачем взял её в руки, когда она попалась ему на глаза в ящике тумбы. Но понял, когда сжал в руке при входе отца. В кулаке лезвия погрузились под кожу, разрезали упаковку его тела, как разрезают по швам подарок. Сам подарок не важен, важны те секунды радостного предвосхищения, пока вскрываешь обёртку. Сейчас то, что бабушка называла линиями жизни на ладони, заполнились струйками крови от двух полос. Миша долго в них всматривался. Когда он руку сжимал, отца можно было не слушать. Мысли не с ним, мысли в ощущениях металла под кожей. И о Вере думать легче. Она умерла, и ему больно. Всё правильно. «А ещё если больно, то, значит, должны простить» — подсознание не говорило этого напрямую, но ясно ощущало и командовало действиями, словно кукловод. Мама всегда, когда отец Мишу слишком сильно в детстве ругал и перебарщивал с ремнём, сына после этого могла приголубить, приласкать и вернуть к жизни своей нежностью. Но это только если слишком больно. Если недостаточно, то мама слёзы жалости прятала, но стояла на стороне отца, позволяла Мишу воспитывать. Сейчас достаточно больно?Апрель ‘91
Андрей ждать устал. Устал весь март и половину апреля избегать взглядов, слов и прикосновений. Устал придумывать смешные шутки только для них двоих и не рассказывать их. Устал приносить тексты сразу всей группе, а не обсуждать их по несколько часов только с Гаврилой. Устал, что Миша теперь всё время загруженный ходит, и от него улыбки и смешка не добьёшься. Точнее, Миша смеяться может только с шуток Шурки, Саши и Васи, а Андрея игнорирует. И Князев устал отказывать парочке девчонок в предложении встретиться. Ощущал себя, конечно, благородным рыцарем при этом, но ведь и ему всего семнадцать только недавно исполнилось, какое тут благородство и терпение? Ему бы Мишу: всего и быстрее. Ему бы хоть знать, что он вообще его ещё может получить. Вдруг у них навечно этот холод и несостоявшиеся взгляды теперь? Может, умерло, так и не родившись, то неловкое и искреннее? Может, ну его вообще? Андрей знал точно только одно: Гаврилу надо оставить в покое. Так всегда раньше было. Когда Мише плохо, он переболеет сам, придёт в себя, и всё наладится. Андрею просто нужно подождать. Он это ещё с того момента усвоил, когда они мёртвую кошку с живыми котятами нашли. Тогда только общаться начали, и маршрут «Купчино — Ржевка» ещё не стал для Андрея вредной привычкой. Они шлялись по району с Мишкой и двумя Сашками и травили анекдоты, производя культурный обмен баек разных районов Питера, когда из какого-то блохастого подвала услышали многоголосый писк. Четверо котят ютилось у тела мамы. Над ней знатно поиздевались где-то неподалеку, она едва живая притащилась обратно к своему чаду и тут и скончалась. Андрея вырвало от вида изуродованного тела и подпаленной шерсти. Поручик и Шура знатно матерились, чтоб чаша весов с гнева не перевесила в сторону слёз. А Миша молчал. Они камнями вырыли яму и отыскали на мусорке коробку. Саши хоронили кошку, Андрей стоял в очереди за молоком в ближайшем магазине, а Миша охранял котят. Влажной тряпкой отмывали их потом от грязи, поили молоком и ещё часа четыре торчали в метро, пристраивая в добрые руки. Одного мужика, который хотел котенка для своей дочки забрать, но был так пьян, что его перегаром можно было сигарету зажечь, Миша прямо нахуй и послал. И в целом говорить с людьми был в тот день не мастак — вечно подозрительный и злой. Словно боялся всучить котёныша такому же отморозку, который над его матерью издевался. Домой возвращались тоже не в лучшем настроении. Шурка Андрея, который всё с Мишей о случившемся пытался поговорить, предупредил — не надо. И сработало. Если в этот день Миша на все вопросы огрызался, то на послезавтра сам вызвался на разговор как ни в чем не бывало. Даже пошутить что-то на эту тему смог. Переболел, выздоровел и пережил в одиночестве. Ему так нужно. Поэтому и дальше если какая-то херня случалась с родителями, с песнями, с людьми или ещё с чем, Князев давал Михе воздуха, пространства для осознания, и ждал. И Андрея это вполне устраивало. Тогда. Сейчас почему-то уже нет. Сейчас Андрей висеть в безвоздушном пространстве неопределенности заебался, уже мутило и тошнило. И мама Андрея тоже замечает, что сын весь в расстроенных, хуже гитары после удара об асфальт, чувствах. Поэтому, когда в очередной раз ставит перед сыном тарелку с рассольником, интересуется: — Сына, не хочешь рассказать, что случилось? Андрей возит ложкой по лоснящейся от масла жидкости супа и бурчит: — Да просто. — От недопониманий он уже не знает, что делать. А когда раньше Андрей не знал, что делать, то мама была лучшим советчиком. — Там ситуация непонятная… с девушкой. — Что за ситуация? — интересуется уже папа, отламывая себе половинку ломтика хлеба. — Да мы вроде как встречаться начали, а потом, ну… случилось, в общем, кое-что, и она меня теперь типа не замечает. Андрею частенько говорили, что он не от мира сего. Что в играх со сверстниками в детстве ему не особо ладилось и быстро наскучивало, что в школе учителя его художественных устремлений не ценили. И в делах романтических он тоже, как дельфин в пустыне, — он мальчишка-подросток, а вместо тайн про отношения с мамой и папой по этой теме советуется. Ну не чудак ли? — Ну, твоё от тебя не уйдет, — легко жмёт плечами Сергей Евгеньевич и принимается за суп. — А что за ситуация? Серьёзная? — интересуется Надежда Витальевна. На кивок сына она спрашивает: — а она что говорит? — Да ничего не говорит, в этом и проблема. — Ну так ты спроси, как будет момент. — Что спросить? — Вы вместе, и ей просто нужно время, или же эта ситуация слишком всё поменяла и тебе лучше двигаться дальше. Андрею эта идея в голову почему-то не приходила. — А как? — спросил он. — Ну уж сам придумай, чай не маленький, — мама тоже, наконец, села за стол. — Ох ух эти ваши женские разговорчики, — папа с усмешкой закатил глаза. — Да не заговори я с тобой, так бы и не решился подойти на той дискотеке, товарищ «твоё от тебя не уйдет»! — мама поддала Сергею Евгеньевичу полотенцем по плечу. Этим девизом отец Андрея руководствовался по жизни, в большинстве случаев занимая довольно нейтральную и равнодушную ко всему позицию. «Твоё от тебя не уйдет», так какой смысл переживать и кому-то что-то доказывать? На следующий день, придумав, как и что сказать, Андрей перестаёт играть молчаливого рыцаря. Едет в Ржевку. Едет поговорить о том, что между ними происходит и не происходит. Потому что устал ждать, а советы, — он с детства усвоил, — у мамы плохими не бывали. Миша дома один. Впустил его и смотрит теперь на Андрея устало-холодным взглядом, словно не понимает, зачем Князев тут. Не то что в комнате, в этом мире зачем он. Стоит, глядит, глазами огромными своими вопрошает: «Ну и зачем тебя Вселенная создала? Чем ты миру пригодился?». Андрей и сам точно не знает. — Гаврил, мне спросить надо. Я понимаю, что мы, там, из-за Веры пока не общаемся нормально, но в целом… Ты скажи мне только, пожалуйста. Я, эм, — Андрей прикрывает глаза, сам удивляясь, что произносит это вслух: — мы дальше вместе будем? В груди ухает. Сердце только что покинуло орбиту. «Поехали, товарищи!». — Чего? — Миша хмурится. «Господи, да всё ты понял», — цедит про себя Андрей, не в силах повторить свой вопрос. Видимо, Князев слишком долго не может выбрать из набора букв те, что нужны для составления осмысленных слов, потому что Миша продолжает: — Андрюх, ты совсем? То, что произошло когда-то там — хуйня это. Забудь уже, ну. Что ж голос у тебя, Мишутка, такой безжизненный? Долго репетировал? Долго. Мысли своей башкой-кофемолкой перемалывал из зёрен адекватности в труху вины и самоненависти, находя десятки подтверждений, как всё у них и с ним неправильно. Будь он просто нормальным, Вера бы не умерла. Не тяни его к Андрюхе. Андрею. Андрюше. Андрюшеньке. Какие ещё нежные варианты имени шептали его и без того порочные сны и фантазии? Правду все говорят, что от таких избавляться надо. Что гниль это всё. Неестественно. Против природы. Смерть тоже против природы. Вот Вера и погибла. Но Андрей всё продолжает бить, пытаясь проломить баррикаду отчужденности хоть какими-то аргументами: — Да ты же гонишь. Я помню, как ты на меня смотрел, как потом по телефону мы разговаривали, и… — Да плевал я на тебя и твои разговоры с высокой колокольни. Реально думал, что я пидорасом окажусь? Голову надо лечить! В больничку езжай, а я такого не хочу и никогда не хотел. — Хорош пиздеть! — Андрей тоже не ангел, чтоб помогать лапшу себе на уши вешать. А ещё бесило, что Миша не даёт ему договорить и лезет на рожон, перебивая. — Всё ты хотел, просто смерть Веры… — Хватит о ней! — рявкнул Миха. Чека из гранаты вынута. Сейчас рванёт. И Андрей принимает решение лечь на неё до взрыва. — Нет, не хватит. Знаешь, чё не так со всем этим? Вера погибла не из-за того, что так получилось, что мы… — Андрей всё же не смог произнести это слово на букву «п», но тут же нашел замену: — поцеловались. Скажи, ведь всё ещё тогда началось, да? С того тупого недопоцелуя по пьяни, — Андрей смазано ткнул себе в шею, напоминая про случайное касание своих губ к Мишкиной шее. — Тебе понравилось. И ты начал девушку искать. Я, думаешь, не помню? Тебе раньше эти девки вообще не сдались, а тут ты стал пытаться подкатывать. — Ничерта ты не вкуриваешь, ё-моё. Какая теперь разница, как оно всё началось, если из-за меня человек умер, а? Миша сам испугался озвученного. Раньше всё это мелькало только в мыслях, но теперь ожившие на губах слова стали осязаемы. Поставил подпись на документе с признанием себя убийцей. И сердце вновь в мазут страха и боли окунули. Стекает теперь черными медовыми струями по его внутренностям. Жизнь — вязкая, неприятно пахнущая, чёрная жижа. И не выбраться, не отмыться. — Разница есть, потому что нужно дальше. В смысле, случившегося не изменить, но можно изменить то, что дальше будет. И, господи, да хер там с этим «встречаться», я тебя как друга терять не хочу. И ты меня тоже не хочешь. И, там, я просто знать хочу… — Блять, хватит! — от произнесенных ранее слов про смерть Веры Миша уже не мог себя сдерживать. Когда чаша самоненависти заполняется, она превращается просто в ненависть. Раскрытые напряженные ладони Горшенева столкнулись с мягкими плечами Андрея. Вытолкнуть из комнаты, из дома, из жизни. — Успокойся! — Андрей скинул с себя его руки, сделав шаг назад, но тут же настойчиво занял прежнее место. В Князева будто что-то вселилось. Папа учил его не доказывать что-либо людям, которые очевидно своего мнения менять не хотят. «С дураками только дураки спорят». И Андрей не спорил, когда Горшенев с пеной у рта доказывал, как до одури хорош панк-рок, Пётр 1, его вариант подприпевника вместо всех остальных. Князев подначивал порой ради забавы, но уступал. Но сейчас Андрею почему-то кровь из носу захотелось его переубедить. Потому что та важность, что у него к Мише, была сильнее заветов отца. «Ну дурак и дурак, зато хоть разберемся, что происходит». — Я тебе не верю, — говорит Андрей так, словно эти слова меняют всё. Руки на груди ещё складывает зачем-то. А Мише этого достаточно, чтоб он включился. Одно возражение — и внутренний дебатёр переходит из спящего в активный режим. Первый толчок уже был — начало драки положено. Миша от упёртого вида Андрея распаляется, но даёт последний шанс: — Сказал же тебе — проваливай! Чё доебался-то?! — Ты мне в глаза честно скажи, что я тебе нахуй не нужен, ну. Скажи, что та дружба, что между нами, да даже больше, может быть, — оно тебе нахуй не сдалось. Давай! Миша дал. Кулаком в живот. Слишком медленно для боксера. Андрей блокирует. Толкает назад. А Миша вновь прёт вперёд. Не осознает, что даже не от раздражения и ярости это делает, а от возможности в драке легитимно к Андрею прикоснуться. Ведь до этой потасовки они даже за руку не здоровались. А уже так хочется. Андрей ведь понял недавно, что у Миши все чувства наизнанку. Чем сильнее огрызается и дерется, тем сильнее его к Андрею тянет, потому и выворачивается, выеживается, из любви в ненависть ударяясь. Борьба рук-змей вместо приличных тумаков: Андрей пытается за плечи Михи ухватиться и на пол повалить, а Гаврила Князеву легких ударов под дых навешивает да от его рук отмахивается. — Угомонись! — Пошёл нахуй! Когда Мишин кулак приземляется в солнечное сплетение, Андрей хватается за его плечо, скатывая вверх длинный рукав черной футболки. Перед глазами мелькает что-то, чего Князев раньше не видел. Не предполагал увидеть. Князев одним движением скидывает с себя Мишины пальцы, шагает назад и спрашивает дико: — Это что? Горшенев мельтешащим взглядом замечает закатанный левый рукав. На плече с десяток коротких линий. Где-то уже толстые и побелевшие, где-то ещё тонкие и красные. Правая рука метнулась и расправила ткань, скрывая всё плечо почти до локтя. — Мишка… «А что говорить-то?». Миша дышит загнанным зверем, своим взглядом хлещет Андрея по глазам. — Отвали, — произносит уже тихо, с бывшим срывом на крик. Хотел выгнать Князева, но теперь самому бы сбежать. Прижимает правую руку к изрезанному бритвами плечу, стремится к двери. Руки Андрея перехватывают раньше. — Отпусти, — Миша треплется в его хватке загнанным в капкан, но ослабшим зверем. — Погоди. Погоди ты! — просит Андрей. Уже когда Миша выскальзывает из пальцев и почти вырывается из комнаты, Андрей берёт его в тиски объятий. Обхватывает руками, хватает его за предплечья своими пальцами, чтоб труднее вырваться, прижимается к нему, а его к себе тянет. Дышит куда-то в шею, у начала линии растрепанных Мишуткиных волос. Жмурится, потому что понятия не имеет, как реагировать и что говорить. Ну и за что ему это всё? — Подожди, пожалуйста. Дома Андрей разложил слова по темам, которые хотел обговорить, словно опилки по кучкам скомпоновал. Но от увиденного в голове кто-то включил ветродуй. Расфасованные опилки разлетелись к чертям. Андрей продолжал, пытаясь вспомнить, в каком порядке что хотел сказать, и путаясь, как неудачливый детектив путается в красных нитях, натянутых на доске с подозреваемыми и уликами: — Мне-мне тоже не нормально было, Миш. Не ты один через пиздец проходил. Я же тоже не пидор. Ну… Я, когда о тебе думать начинал, то себя пытался останавливать, там, разными способами, — Андрей упёрся лбом в острую от выпирающих позвонков Мишину шею сзади. Тело вздрогнуло от воспоминаний, как в душе он окатывал себя ледяной водой, а потом ещё минут пятнадцать пытался привести сбитое дыхание в норму, потому что тело решало, что он тонет. — Я несколько месяцев с того момента, как ты летом в больнице после ржевских лежал, это… сопротивлялся, там. Андрей к Мише путь подбирал наощупь. Молился, чтоб вместо понимания не напороться на мину. Везло. Потому что Миша дёргаться перестал. Стоял, ощущая всем телом обнимающего его Андрея. И внутри у него что-то выравнивалось. — Но, в общем, я потом что подумал. Всё это херня собачья. Пидорство там, все дела. Не в плане, что не существует этого, а в смысле, ну, чтоб себя в этом ограничивать. Андрей знал, когда его тянет к девушкам, и такую же тягу ощутил и к Мише. Сопротивлялся болезненно и долго. А спустя время понял, что выглядит это всё до ужаса бредово — если само его тело тянется к парню, то как он может идти против него? Как это может быть противоестественно, если это буквально возникает у него абсолютно естественно, без всяких усилий с его стороны? А в обществе он давно привык видеть дураков — с детства его воображение и понимание мира было отлично от других, из-за чего он не мог с кем-то по-настоящему сдружиться. И если уж у людей могут быть тупые убеждения по поводу мира, политики, творчества, то почему бы они так же не могли бы ошибаться и касательно отношений? — Ты же знаешь, что люди — они придурки по большей части. Они не понимают ничего. Мы ж против них идём, против вот такой вот… узколобости. Типа, мы с миром же не ладим в плане понимания жизни, музыки, целей. Так, может, и вот эта штука про отношения — они, может, тоже ошибаются. Может, не обязательно, чтоб парень с девчонкой, и только. Они ж нихера не понимают. Они ошибаются. Понимаешь, в чём дело? Миша молчал. Дыхание у него стало реже и тише. Слова его явно достигли, потому что Андрей почти слышал, как сказанное раскручивает шестерёнки в голове Горшенева. До чего только докрутятся? В возникшей между ними тишине слышится, как из открытой форточки доносится мелодия соседского патефона. Князев знает эту мелодию, у него папа тоже недавно новую пластинку «Аквариума» домой принёс с комиссионки. Тоскующая скрипка ведёт за собой всех остальных. Тоска по былому. Тоска по тому, чего, возможно, и не было. Бочка отчаяния с ложкой надежды.«Когда пройдет дождь — тот, что уймет нас,
Когда уйдет тень над моей землей,
Я проснусь здесь; пусть я проснусь здесь,
В долгой траве, рядом с тобой»
Андрей осторожно перебирается пальцами с чужого предплечья на плечо. Было страшно ощутить выпуклые шрамы смерти у себя под кожей. Миша вздрогнул от первого прикосновения. Его кулаки сжались. Губы дрогнули. «Они ошибаются. Весь мир не прав, а мы правы», — эта мысль была невероятно привлекательна. И он за этой мыслью, как за маяком, в большинстве своем следовал, перепрыгивая через все препятствия в виде общественных норм. Но сейчас как будто слишком высокий забор, и он не сможет через него перелезть. Наверху ещё колючая проволока в виде смерти Веры. Андрей мысли его как будто прочитал. Лелея под большим пальцем белый шрам от бритвенного лезвия, он аккуратно сказал: — Вера — не твоя вина. Это тупые убеждения общества виноваты, что с ней так вышло. Если б у нас к этому окей относились, ну, что тебе со мной нравится, а мне с тобой, ты бы просто даже девушку не пытался найти. С Верой бы не стал встречаться. Вы бы не расстались потом. Андрей на этой почве сослагательного наклонения чувствовал себя, как в болоте. Не знал, насколько правдивы эти предположения и могут ли они вообще как-то Мише сейчас помочь. Но раз начал говорить — отнекиваться поздно. Ставка сделана, а куда заведет — хер его знает. — Это не из-за того, что ты такой. Это потому что ты пытался быть другим. Миша глаза жмурит и сглатывает нервный ком. А Андрей продолжает его обнимать и надеяться. Веры нет, но надежда ещё осталась. Под иглой чужого проигрывателя нежно волнуется пластинка:«Пусть идет дождь, пусть горит снег,
Пускай поёт смерть над густой травой,
Я хочу знать, просто хочу знать:
Будем ли мы тем, что мы есть,
когда пройдет боль?»
Соловей флейты перехватывает мелодию скрипки. Дальше — лишь неясные образы страха и надежды по будущему. Порой начинаешь не верить ученым, что существует пространственно-временной континуум. Что мир можно увидеть, ощутить и осознать только в рамках времени и пространства, что без этих Кантовских очков реальности никуда. Потому что порой мёд времени впитывается в ткань реальности. От долгого стояния что Андрей, что Миша уже не были уверены в твёрдости пола и направлении осей земли. Тела покачивались, словно корабли на лёгких волнах. Единственными местами покоя были только те участки, что чувствовали тепло другого. Того места, где нет прикосновения — не существует. — Ты придумал название? Для той песни, — тихо спрашивает Миша в какой-то момент. Андрей понимает, о чём он. Андрей всегда его понимает, в этом Миша уверен так же, как уверен в отсутствии Бога. Если нельзя верить в небесную сущность, он выбирает верить в Андрея. — «Два друга и разбойники». Чем проще, тем лучше. Князев медленно выпускает Мишу из вязи своих рук, и Гаврила поворачивается к нему лицом. — Надо сыграть. Неправильно, что не играем, всё ведь уже придумали. Андрей кивает на эти слова. Миша хмурится. Одергивает сам себя вдруг, вспомнив что-то, лезет в дальний угол прикроватной тумбы. В самом низу из-под разного барахла выуживает тетрадь и собранные в ней листы с рисунками. Теми, что они с Андреем на стену приклеивали тогда, себе портал в иной мир открывая. — Я не выкинул, ты не подумай, — заверяет его Миша, а в голосе какое-то извинение. — Вернуть? — Чего придумал. Оставь. Ты мне другое отдай. — Чего? Миша уже потерял былое напряжение и серьёзность, но со лба Андрея морщина задумчивости не ушла. Он указывает пальцем на своё левое плечо. Миша следит за его движением. Стеклянным взглядом продолжает сверлить руку Князева, пока жует свои губы. «Если было достаточно больно — тебя пожалеют и простят». Схема поведения, как у собаки Павлова. Сама собака не понимает, в какой цикл реакций загнано её тело, она наивно полагает, что решение за ней, а не за выработавшимся рефлексом. Внутренние демоны оценивают: достаточно ли Миша сделал, чтоб искупить вину за Веру? Можно ли уже рассчитывать на прощение? Деревянными движениями Миша всё же достаёт из той же тумбы, где тетрадь Князева была, пластиковый коробок. Кладёт его на раскрытую Андрееву ладонь. Когда Горшенев передаёт коробочку, вспоминает те мысли, с которыми он к ней тянулся. Каждый раз новые поводы. Как-то было, что он открыл шкаф вещи взять и взглядом наткнулся на свернутый плакат с Вишесом. Его историю про Нэнси вспомнил. Сид умер сразу после неё, и Миша ощущал какой-то моральный долг умереть вслед за Верой. Её смерть обостряла его чувство привязанности к ней, как острый соус разогревает вкус пищи. И он должен водолазом нырнуть вслед за ней, умереть, как и полагается в хорошем сценарии правильной жизни. Чего ж живет? Почему страшно? Почему есть ощущение ошибки? Будто зашел в комнату с какой-то целью, но в последний момент забыл, что хотел. Стоял потом, оглядывался и всё не мог понять, что теперь делать. Не вспомнил — достал бритву. Князев на этот ларец смерти старается не смотреть. Взглядом на секунду его задевает. На прозрачной выдвигающейся крышке размазанный красноватый след. Видимо, Миша резался, а потом лезвия назад убирал, вот и заляпал. Андрей быстро сунул коробок с Мишиными бритвами себе в карман. Действительно, а будут ли они теми, кто они есть, когда пройдет эта боль? Ведь по-любому это след оставит, как остаются вмятины на машине после аварии. Во что они превратятся? Что интереснее: а кто они изначально? — Пообещай… — Давай без этого, — оборвал его Миша, предвидя следующие слова и не желая их слышать. Заверил нетерпеливо: — всё уже, всё. Андрей на него взглянул внимательно и поверил. Всё — значит, всё. Миша не врёт. Стоило им сесть на кровать и Горшеневу произнести магическое «блин, а вот ты текст недавно притащил, про казнь, где ещё палач подставил пацана», и они утонули. Утонули в невысказанном за эти полтора месяца. Скакали обсуждениями с песни на песню, улавливая эти перемещения с полуслова. Спорили за всё на свете, чего случайно касались. И не было дистанции, на которую они убегали друг от друга в эти недели. Снова срослись в творческом экстазе. Через несколько часов, уже перед уходом, Андрей остановился у дверей комнаты и развернулся к шедшему его провожать Мише. Ощутив острый вкус каждого слова, Андрей произнёс: — Я завтра встретиться хочу… прошлой фигни не повторится? — Завтра в четыре у меня, — кивает Миша. Они не обсуждают, кто они и в каких отношениях. Просто теперь Андрей к Мише, а Миша к Андрею приходит куда раньше, а уходит куда позже остальных. Просто теперь им вновь хорошо вдвоём. Просто спустя неделю Миша вновь даёт себя поцеловать.