***
Отрепетировали хорошо, Миша был доволен — переписали старые слова Шурки, заменив на Андрюхин текст, добавили пару новых мест, вышло прикольно. Поручик пораньше ушел, потому что ему бате на заводе помочь надо было. Вася, решив, что на сегодня и так хватит, тоже ретировался. Шурка удалился последним, договорившись с Михой, чтоб оба к завтрашнему дню придумали по десять вариантов развития новой мелодии. Андрюхе дали задание уже начать придумывать под неё варианты текста, но вот он уходить не спешил. До прихода Татьяны Ивановны оставалось ещё полтора часа, а Юрий Михайлович в наряде до завтра. Пока все вышли, Андрей быстро оглядел опустевшую комнату Миши с Лёшей. Две кровати с одинаковыми коричневыми покрывалами, высокий шкаф и для одежды, и для книг на нижних полках, чистый небольшой стол у окна с деревянным стулом. На тумбочке фотография с рамкой, где собралась вся чета Горшеневых. Один плакат Сид Вишеса да гитара на кровати придаёт этому хоть какое-то напоминание, что живёт здесь именно Миша. Всё остальное - ровное, гладкое, неодушевленное. Не греми здесь чуть ли не каждый день их музыка, можно подумать, что Миша прилежный мальчик. Миша закрыл за ребятами входную дверь и впустил Бима, свою собаку, с улицы — он у них мальчик взрослый, гуляет сам. Горшенев потрепал довольного пса за ухом и вернулся в комнату, прикрыв дверь. Андрей доставал из книги Достоевского принесенные с собой листы. — Расскажешь, наконец, что это? — раздосадованным тоном спросил Миша, потому что Андрей, поганец, до этого отказывался их ему показывать. Что Горшенева не на шутку беспокоило, потому что вдруг они из-за тупого пьяного поцелуя-ошибки отдалились, и Андрей теперь от него свой мир закроет. А что Мише в этом делать? — Ага, — Андрей усмехнулся. Он взял в руки первый лист и продемонстрировал Мише: — Как тебе? Рисунок. Колоритная голова-пень с расходящимися в разные стороны корнями внизу. Смотрит огромными глазищами прямо на тебя и улыбается чутка, словно готова историю какую рассказать. — Крутяк! — Миша тут же выхватил листок из рук Князева, как ребенок, получивший долгожданную сладость. — Это пока набросок, я ещё в цвете сделаю. Но пусть у тебя пока будет. В руках у Андрея уже оказался скотч, и он взял следующий рисунок. Прижал его к стене над кроватью Миши и оторвал зубами немного скотча. Прилепил. — Ты чего делаешь? — Горшенев оторвался от любования первым наброском и взглянул на стену. Новый логотип их группы — шут с распростертыми объятиями, будто зазывающий в их волшебный мир. — Да серо у тебя. Или не нравится? — Да нет, нравится, — спешно заявил Мишка, затем нехотя добавил: — но ты ж знаешь, у меня батя-сапог, он заставит снять. — Ну этот же пока висит, — Андрей кивком указал на постер с Сид Вишесом и вопросительно посмотрел на Мишу. Тот отчего-то смутился. Князеву не следовало знать, с какими мыслями он вчера на этот плакат смотрел. — Да он не постоянно, иногда только висит, — пробормотал Миша и тут же на себя разозлился — чего это он будто оправдания перед Андреем ищет. — Ну и моё пусть пока повисит. Нравится же. Помогай вешать. Спустя пять минут они вдвоем залепили всю Мишкину стену (Лёша свою трогать не давал). Как порой в больших магазинах наклейками в форме человеческих ступней прокладывают маршрут для покупателей ко входу, так и они выкладывали свою дорожку в мир фантазий. Голая стена и разящие правильностью и совковостью обои беспощадно закрыты волшебным миром. Как в сказку попали. — Блин, скотч закончился, — Князев завис над последним рисунком с тем самым головой-пнём. В руках осталась только круглая картонка, весь скотч смотали. Горшенев огляделся и наткнулся глазами на постер «Sex Pistols». Между Сид Вишесом с его кровавым панк-роком и Андреевой фантазией выбор был до дурацкого прост. Миша отлепил скотч, который держал плакат с изрезанным телом Сида, убрал себе под кровать и подошёл к Андрею. Князев придерживал за край последний рисунок с головой-пнём. Миша наклеил сверху листа кусочек скотча, соединив стену обычного мира с потусторонним рассказчиком. — Кайф, — Горшенев сделал шаг назад и оглядел свою стену. Пускай ему придётся вновь ссориться и перекрикиваться с отцом за эти рисунки, но теперь у него словно был свой кусочек этого мира. Который его. Им сделан, а не родителями в его жизнь внедрён. — Ага, — кивнув, Андрей взял Мишину гитару с кровати и провел пальцем по струнам. — Слышь, Мих, а выдай мне что-нибудь, — он протянул другу инструмент. — А что хочешь? — спросил Горшенев, усаживаясь на край Лешиной кровати, чтоб стену с рисунками напротив видеть, и уже прикидывал, чем бы таким Андрея удивить из того, что он уже придумал, но ещё не наигрывал другим. — Необычное чего-нибудь. — Князев взял с тумбочки свою тетрадку и книгу, бросил их на кровать рядом с Мишей, а сам уселся на пол перед ними. Горшенев медлил. Не хотелось давать Андрею чего-то уже придуманного, появился запал написать что-то новое. Для него чтобы. Миша как раз разгонял одну мелодию пару дней, но всё никак не мог придумать начало и середину, хотя мощная концовка уже сложилась. Представлял интуитивно, что хочет, но не мог выбрать из набора нот ту самую комбинацию, которая это всё, как нужно, выразит. Будто стоял перед огромным стеллажом в магазине, чувствовал внутри, что хотел чего-то, но чего именно — не мог пока разобрать. К парням с недоделанным материалом идти не хотелось — он-то представлял, что нужно, а вот они начнут своё сразу гнуть. Тут надо дать себе одинокого простора. Писать мелодию с нуля — личная штука. Ладно, когда вы вместе с пустого места что-то строгаете, но когда у кого-то в голове уже есть зачаток мелодии, единственная цель — заботливо проложить ей путь, облечь в материальность звуков. А потом уже отдавать на отшлифовку виртуозным идеям парней. На кровати Андрей тем временем подложил под тетрадку книгу, чтоб было удобнее писать, ноги на полу по-турецки сложил и над листом склонился. Закусил кончик ручки, размышляя и ожидая, что привнесёт в его мир Миша. Гаврила, ещё немного подумав, коснулся струн. Он взял пару нот из того отрывка мелодии, что он недавно сообразил наедине с собой. Продолжил. Опробовал одну ноту-другую. Вслушался. Сменил бой на перебор. Переделал. В период зарождения, на чистом нотном листе, то, что выходит из-под пальцев, сбивается любым лишним движением. Но Андрей лишних движений не делал. Не предлагал переиграть, не говорил какую тут ноту лучше взять, какую убрать, а какие местами поменять — это потом. Сейчас он просто сидел и слушал. Спустя пару минут, когда у Миши уже сложился прообраз куплета, и он начал брать ноты более осознанно, зная, к чему хочет привести и что услышать по пути, Андрей взялся за ручку. Войдя в азарт, Мише не нужно было прерываться и переделывать аккорды: он доигрывал даже те отрывки, что начинал, но решал, что они не подходили. Просто легко после них перестраивался на новые. Было в этом что-то магическое. Миша ушёл в музыку, а Андрей его оттуда не выдёргивал, лишь слушал. Краем глаза иногда он всё же поглядывал на Мишу — было в его манере игры что-то невообразимое, то, что не может сочетаться, но каким-то образом сочетается: природная дикость и уважительность к гитаре, размашистость и чёткость, абсолютная энергия и полный контроль. И в жизни с ним так же. Не человек, а одно сплошное противоречие, завёрнутое в физическую оболочку. И как она выдерживает? Миша, обыграв такт, прервался, решив повторить то, что получилось, но отвлёкся на шорох листов. Горшенев успел углядеть на странице начатый рассказ и рядом небольшой комикс. На первом кадре два парня шагали по дороге, а луна лёгким штрихом освещает им дорогу. Что было дальше, Миша не увидел — Андрей лист перевернул, чтоб продолжить. И Гаврила обратил внимание, что его нога касалась коленом плеча Андрея. Миша сидел на краю кровати, а Князев устроился на полу по левую руку от него и склонялся над тетрадкой на диване. Правой рукой рисовал, пальцами левой запутался в своих волосах, уткнувшись локтём в диван рядом с бедром Миши. Осознав, что больше не слышит мелодии, Андрей оторвался от письма и поднял взгляд на Мишу. У того кровь прилила к голове, он быстро отвёл взгляд, сделав вид, что смотрит на гриф гитары и размышляет над аккордом. Потому что было в этом ракурсе, в этом близком взгляде на Андрея сверху вниз, пока он на полу, а Миша на диване, что-то такое и приятное, и неправильное одновременно. Губы уже не помнили те доли секунд, когда они целовались, но разгорелись так, что Миша их облизнул. Он вообще почти не помнил никаких ощущений, кроме удивления в голове и застывшего в теле страха. Словно и не целовались они. Может, оно и к лучшему. С девчонками он чувствует, а с Андреем — нет. Значит, не голубой. Только вот с Верой он чувствовал только во время поцелуев, а с Андреем почему-то и без них в груди что-то грело. Андрей не решился его отвлекать, вернулся к письму. Миша повторил ту полутораминутную мелодию, что уже придумал, и спросил, слегка толкнув коленом в плечо: — Ну как тебе? — М? — Андрей не сразу оторвался от листа — сначала дописал предложение. Музыка была сыровата, но энергия и запал прорывались даже так. И Князев точно знал — после черновика Миша голову сломает, но всё сделает, чтобы выковать из этой незрелой мелодии инструментальное совершенство. Андрей кивнул: — Мне нравится. — Эх, на электричество бы, чтоб, как надо, звучало, — покачал головой Миша. В руках пока была только акустика. — Будет у нас ещё электричество, сто пудов, — заверил его Андрей. — А ты что пишешь? — Закончу — покажу. Ты играй дальше, мне тема нужна, — Андрей не знал, чем кончится рассказ. Писал так, как вела его Мишина мелодия, слепо следовал за её голыми эмоциями и порывами. Уверен был, что завёдет, куда нужно. А Мишу долго упрашивать не надо — он с удовольствием продолжил перебирать ноты одним большим наскоком. Вопреки ожиданиям, придумывать мелодию с Андреем почему-то было легче. Непонятно почему, ведь он просто был. Молчал, не комментировал, добавлял только едва слышного аккомпанемента из шороха ручки по бумаге. Наконец, Андрей закончил писать и принялся к иллюстрированию последних двух страниц комиксом, пока Миша всё ещё создавал и шлифовал музыку в своих руках. В конце концов, Горшенев удовлетворенно закончил. Вновь толкнув Князева легонько коленом в плечо, Миша зачем-то сказал: — Андрюх, слушай. Он понимал, что Князев и без этого слушает. Миша воспроизвел Андрею двухминутную рыбу, параллельно напевая на своём выдуманном староанглийском. В нетерпении уставился на него. Андрей не тянул и сразу заявил: — Мих, обалденно! — Ты, ё-моё, если думаешь, где и как лучше по музыке, ты говори, — предупредил Миша, уже примерно уверенный в готовности мелодии. Можно было отдавать парням, чтоб доводить до ума и улучшать. — Мне пока и так нравится, завтра уж монтировать будем, — ответил Андрей. — А я вон чего наделал под твою игру. Князев пододвинул книгу с лежащей на ней тетрадкой к Мише и облокотился спиной на край кровати, а Горшенев отложил гитару и взялся читать. На развороте тетради на одном листе была история, на втором — комикс. Миша особо любил, когда Андрей свои тексты в рисунки превращает. Старик у костра рассказывал молодому пареньку старую историю про двух друзей и разбойников. Дочитав страницу, Миша тут же глазами побежал к комиксу. — Там легенда такая, в общем: атаман приказал одному из друзей убить второго, если выжить хочет. Предать, значит, друга ради своей шкуры, — пояснял зачем-то Андрей в нетерпении. «Хочешь жить — убей друга своего!» — красовалось в облаке над атаманом с повязкой на глазу и с черным, то ли отсутствующим, то ли золотым, зубом. На следующей картинке рука тянется к рукоятке ножа в ножнах на поясе. Парень вскочил с колен и засадил нож в грудь другого. — И он убил, гад! — возмущенно воскликнул Гаврила. — Но ты читай-читай! Ему это с рук не сошло! — Андрей дождался, когда взгляд Миши изучит весь разворот, и он перелистнет дальше, где предателя уже кинули в яму. — Он хоть и протянул подольше, но лучше б умер — ему остаток своей трусливой жизни на мёртвого друга смотреть пришлось. Помнить постоянно и жалеть. Ну, к слову, и прожил-то он после этого недолго. Миша сполз с кровати на пол, чтобы усесться с Андреем плечом к плечу, коленом к колену. Он перелистнул дальше и прочёл: «— Говорят, жизнь из предателя к умершему перетекла, как вода. И всё ещё бродит этот мертвец по местным лесам, и ищет тех, кто друзей в беде кидает, — закончил старик свою байку». Миша обратился к комиксу. Предатель плакал над телом мертвеца в яме. Оправдывался и извинялся за то, что струсил. И на следующем кадре, где он его за плечи взял, между двумя головами линия появилась, соединила. И глаза у мертвого вспыхнули тёмно-синим светом. Дальше ещё был кадр, на котором наметились очертания фигур, но Андрей его не успел закончить. — Как же заебись у тебя выходит! — Миша глазами, которые чуть ли не блестели от восхищения, взглянул на друга. — Так ты ж не черт пойми кого встретил! — Андрюха, польщённый комплиментом, гордо улыбнулся и взлохматил Мишке волосы. Тот со смехом отшатнулся, но тут же приник обратно. — Да знаю-знаю. Твои художества ещё в Эрмитаже выставлять будут, — пообещал Миша. — Да и вообще, кто б говорил! Кто мне такую тему крутую подкинул, а? — Слышь, а ты это в песню же сможешь, да? — Да, вечерком образую это в стих. Сейчас просто больше комикс хотелось. — И правильно! Атаман угарный вышел. Только что это у тебя предатель на меня вышел рожей похож? Думаешь, я б друга кинул вот так? — Да не, не задумывалось. Просто случайно вышло. Черты у тебя… — Андрей обвёл Мишу взглядом, как художник свою музу, — фактурные. «Даже если не хочу, ты получаешься» — добавил мысленно. — Смотри мне! — Миша отклонился от Андрея и стукнул ему в плечо кулаком. — Эй, напросишься, я тебя свиньей в следующий раз сделаю! — Князев толкнул его в ответ, раззадориваясь. — Слышь! — Горшенев прикрылся плечом от летящего в него удара и рассмеялся. — Всё-всё, лады, тетрадь помнёшь! Блин, а как жизнь-то от одного к другому перетекла? Андрей взялся за край тетради и произнёс: — На самом деле, он не хотел убивать, просто страх ему мозги вырубил. Он об этом сильно сожалел, потому что друга… — обычно красноречивый на своих историях Андрей вдруг запнулся. И Миша это почувствовал. — Ну, они реально друзьями были. И вот говорят же, что глаза — зеркало души, вся фигня. Он посмотрел на мертвеца, да так ему захотелось, чтоб он лучше сам умер, а друг жив был. Он, в общем… — Я понимаю, — зачем-то выпалил Миша. Потому что в нижнем углу странице он вдруг заметил небольшой хаос. Точка, разросшаяся в круги и непонятные наброски. Так и не обретя четкой формы, она превратилась в сгусток линий. Один из абстрактных рисунков, который показывал, что это их история. Миша ещё вспомнил, что после их ночного разговора Андрей надел серьгу обратно. Дышать стало тяжелее, потому что левым плечом он чувствовал Андрея, своим коленом — его колено, а одной из рук Князев взялся за край тетрадки в руках Миши, так что его мизинец соприкасался с пальцами Горшенева. Совсем чуть-чуть, но достаточно. Они сидели, связанные тетрадью, которая словно ворота в их собственный волшебный мир. И до дрожи хотелось нырнуть в него с головой. — Гаврил, — тихо позвал Андрей. Горшенев бегло облизнул губы. Глаза на секунду метнулись к двери. Закрыта, дома никого. Глаза зацепились за множество рисунков на стенах. «Сказку с реальностью попутал?» — ворвались в мысли сказанные им же слова. Но здесь и сейчас они действительно были не здесь, не в реальности. Их окружали волшебные пни, сказочные тролли, монстры, разбойники и менестрели. Здесь можно. «Только не поворачивайся!» — клокотал внутренний голос. Миша повернул голову. Андрей, смотрящий прямо на него, инстинктивно обжёгся и отвёл глаза. Но тут же вернулся обратно, сталкиваясь взглядами. Глаза — зеркало души? Если разум мог отрицать, то бездна зрачков не могла скрыть беззащитное желание. Они не поняли, кто начал наклоняться первым, просто в какой-то момент ощутили друг друга. Миша уловил только, как из лёгких выбило весь воздух, и он почувствовал. То, что раньше не замечалось из-за внезапности ситуации и шока, то чего он не хотел, боялся почувствовать к Андрею. Чувствовал. Как приговор. Нежность жгутом стянула грудь. Если жизнь и была сверхъестественной субстанцией, способной перетечь из одного тела в другое, то поцелуи были созданы для этой цели. А у Андрея расходящиеся искры метнулись от губ в голову и живот. Кончик носа Миши утыкался ему в щеку и щекотал кожу. Так робко и аккуратно с девчонкой он целовался только в первый раз. Андрей чуть двинул губами, и Гаврила выдохнул рвано и тепло. Миша выпустил из задеревеневших пальцев тетрадь, нашёл ладонью его шею, желая, но не смея привлечь к себе ближе. Андрей поддался сам. Вновь двинул головой вперёд, по-новому обхватывая его губы. Из-за отсутствия передних зубов верхняя губа у Миши так легко поддавалась Андреевым прикосновениям, что самого Андрея от этой податливости мазало. «Эта рука», — простонало у Миши в мыслях. Тетрадь с текстами и комиксами лежала у него на коленях, оба они держались за неё, как за последнее спасение, и ребро ладони Андрея касалось бедёр Миши. Но плотные штаны нисколько не преуменьшали этого прикосновения. Андрей на пробу коснулся кончиком языка чужих губ. А у Миши горячий ком начал спускаться из груди к низу живота, щекоча и обжигая нервы. Он отдёрнул губы. Сглотнул. Руку с шеи Андрея, правда, не смог заставить себя убрать — так хотелось ощущать, что он ещё рядом. Андрею открывать глаза не хотелось. Он слышал осипшее дыхание Миши. Слышал то ли его, то ли своё сердцебиение. Ещё помнил влажные Мишины губы. Кожа плавилась под его горячей ладонью на шее. Хотелось прильнуть ещё — к руке, к губам, к нему. Он чувствовал по дыханию на щеке, что Миша ещё рядом, в каких-то сантиметрах от его лица. — Д-дюх, тетрадь, — осипшее бормотание. Князев нехотя открыл глаза. Нашёл ими Мишу, тот смотрел на тетрадь в их руках. Андрей в поцелуе смял её так, что пальцы погнули страницы. — Чёрт, — Князев убрал руку, так что тетрадь осталась лежать на Мишиных коленях. Пошутил робко и неловко: — Вот что ты со мной делаешь? Миша не нашёлся, что ответить. Кончики ушей алели. Он только принялся нервно, с удвоенным усердием расправлять и разглаживать заломы на страницах — рассказ было до ужаса жалко и там и до него много чего хорошего было! «А что говорить-то после поцелуя?» — Мишины мысли бросались из одной крайности в другую, пока всё внутри продолжало трепетать. — Ладно тебе, брось, — Андрей положил руку на предплечье Миши. — Взял испортил рассказ, понимаешь, да… — пробурчал тот недовольно. — Моя тетрадь — что хочу, то и делаю, — Князев улыбнулся. — Дай сюда. Ну дай. Андрей выхватил у Миши тетрадь, вскочил. В душе словно источник новый открылся и вдохновение ключом било. Князев подхватил лежащую на кровати ручку, тут же отбросил — не то. Нужны другие линии. Мягче, размытее, текстурнее. Чтобы как на душе — разрозненный клубок парящих чувств. Он рухнул на стул у небольшого стола, нашарил огрызок карандаша, упёрся заточенным до остроты ножа черным грифелем в столешницу так, что тот хрустнул и надломился, оставив более толстый кончик, и принялся выводить в тетради быстрые линии. Уловить, запомнить, преобразовать бурю в душе в оформленный ураган на бумаге. Миша поднялся и с улыбкой подошёл к Андрею, оперся руками на спинку стула, склонившись к его уху с серьгой и через плечо заглядывая в листок. Пространство стало объёмнее и весомее: Миша не мог перестать обращать внимание на то, что его щека была в нескольких сантиметрах от Андреевых волос и он мог их коснуться. Хотелось прижаться, потереться носом о его ухо, вновь обратить на себя внимание. Получить легкий тычок в ответ, а ещё лучше — поцелуй. Чтобы вновь в тело солнце вернули. Чтобы Андрей вновь коснулся своими губами его губ, чтобы попробовал языком, но только чтобы Миша уже не отстранился. Но, к его же сожалению сейчас, рисунки Андрея Мише тоже очень нравились. Поэтому и за движениями руки с карандашом Горшенев следил внимательно, не касаясь и не отвлекая от творчества на себя. Быстрыми мазками карандашных линий на том месте, где было поровнее, Андрей выводил Мишин профиль. — Вот зачем ты вечно мою рожу рисуешь? — задал сложный вопрос Миша. — Потому что нравится, — просто ответил Андрей. Не уточнил, что именно: сама «рожа» или процесс её рисования. Но состояние было слишком раскалённым и близким, чтобы не понять. Если б Андрей смог собрать побольше отваги, то окончание у «нравится» было бы не «тся», а «шься». Миша сглотнул и чуть отодвинулся. Пальцы вжались в спинку стула — так, что он даже застарелые мозоли от гитары почувствовал. А Андрей понимал, что если сейчас этого не скажет, пусть и размыто — Миша от него так и ускользнёт. Потому что боится, блин. Хотя и у самого Андрея щёки после сказанного горели. Да и это только на слух звучало просто, в реальности слова протаранили не один барьер, пока летели от сердца ко рту. Князев просто привык эти социальные и какие-то психологические барьеры преодолевать, если они ему мешают. Ему ещё с детства говорили: «если хочешь — делай». И Андрей хотел. Дверной замок щёлкнул. Миша бросил загнанный взгляд на наручные часы — мама вернулась. Андрей от рисунка не отвлёкся, а Горшенев метнулся к кровати, рухнул на неё и взялся за гитару. Мама уже открыла дверь в комнату и окинула их взглядом. — Это что же, сегодня у нас тишина? У вас всё хорошо, мальчики? Или вчера нарепетировались? — Ма, ну просил же стучаться, — прошипел Миша, хоть и знал, конечно, что это бесполезно. — Вот соседям-то счастье, — улыбнулась Татьяна Ивановна. — А Алёшка, что же, от Петровых не вернулся ещё? — на отрицательный кивок Миши она покачала головой: — Выгонять надо уже. А вы голодные, небось, сидите. Андрюш, котлетки будешь? — Здравствуйте! — Андрей уже повернулся к ней, как раз закончив рисунок. — Я пойду уже сейчас, на метро надо успеть. — Точно? А то я сейчас быстро. — Точно-точно, спасибо, — Андрей кивнул. Если ему до безумия и хотелось побыть ещё с Мишей, то уж точно не в присутствии его мамы. Лучше сегодня пораньше уйдёт и завтра пораньше приедет. Чтоб только с Мишей, в отсутствии остальных. — Ну смотрите, моё дело предложить, — Татьяна Ивановна кивнула и вышла из комнаты. Миша встал и закрыл недокрытую ей дверь. А Князев уже оказался рядом. — Держи, — он ткнул закрытой тетрадкой в грудь Гавриле, тот быстро ухватил подарок, а вместе с ним и руку Андрея. Прижал его ладонь к себе через тетрадку. До позорного неловко, но и отпускать не хочется. — Уходишь? — Завтра пораньше приду, нормально? Часа в три? — Да, — Миша попытался скрыть до неприличия широкую улыбку. Уточнил: — с текстом уже, да? — С ним, с ним, — кивнул Андрей. Слова песни у него уже давно в голове крутились, но нужно было их выстроить и оформить. Не убирая руки с груди Миши, Андрей приподнялся на носках. Ещё до прикосновения к своим губам Мишу захватило ознобом в предвкушении. Мурашки — нежность, осевшая на коже. И вновь голову накрыло волнами подростковой влюблённости без шансов вынырнуть. Горшенев, словно настороженная гончая на охоте, прислушался к звукам за дверью — мама открыла холодильник и принялась выгружать в него купленные продукты. Бим приветственно полаивал, прыгал у её ног и ластился. А их с Андреем здесь никто не побеспокоит. Только свободной рукой Горшенев на всякий случай дверь придерживал. Миша склонился ниже, чтоб не тянуться, и впитывал губами нежные прикосновения. Про то, как бешено колотилось сердце под их руками и тетрадкой, и говорить нечего. Он чувствовал, как пальцы Князева под его ладонью слегка двигаются. Прощупывают почву. Поглаживают, но пытаются остаться незамеченными, чтобы слишком уж по-глупому влюблённым не казаться. А у Миши от этого только такая же глупая улыбка на губы натягивается в поцелуе. Совесть остриём ударила куда-то в затылок. Буквально позавчера и Вера так же приподнималась на носочки, чтобы его поцеловать, когда он провожал её до дома. В памяти зачем-то вспыхнули безнадежные Верины слова: «мне без тебя не жить, Мишенька». Горшенев поджал губы и, жмурясь от досады, отстранился. Андрей распахнул глаза и его тревожный взгляд впился в Гаврилу: — Что? Не нравится? — Я просто… — Миша сглотнул, посмотрел на парня. — Я с Веркой же. Андрей приподнял бровь в непонимании. Но через секунду губы сжались в надорванную струну. Как бы он не сдерживался, по лицу видно — его мужская гордость была задета. «Между мной и Верой он выбирает Веру?». Мозгом он это, может, и понял бы. Сам бы, наверно, так же выбрал — оно проще для всех: между девушкой и парнем выбрать девушку. Но только понял бы он это потом, а сейчас в груди всколыхнулось только обиженное жжение. Он хотел было убрать руку с тетради, которую прижимал к груди Миши, но тот не дал этого сделать, своей удержал: — Погоди, Дюх… Расстаться с ней надо, а то как-то не по-пацански получается, ну. В крысу с кем-то ещё, за спиной. Понимаешь, да? — убрал руку со двери и неловко почесал ей затылок. Горшенев заметил, как плечи Андрея расслабились, опустились. Чувства и эмоции у них обоих сменялись так же быстро, как летели летние дни в юности. — Это да, — Князев кивнул. Руку с его груди всё же убрал, уже чувствуя, как между ними зарождается неловкость, но движение вышло мягким — ладонь легко выскользнула из-под большой пригоршни Миши, оставив тетрадку. — Тогда это, до завтра, получается? — Ага. Они оба улыбнулись. Андрей попрощался с Татьяной Ивановной, сбегая по лестнице, помахал глупо Мише на прощание, пока тот его взглядом провожал. Домой хотелось не идти — лететь, бежать, парить. Что угодно. Чтобы завтра снова быстрее к Мише. Грудь распирало. Оставшись один, Миша долго пялил на рисунок Андрея. В этих его линиях даже уродливое, по его же собственному мнению, лицо Горшенева приобретало какие-то черты, которые приковывали взгляд. И Миша долго всматривался в быстрые карандашные линии, с дурманом вспоминая, как вот это лицо целовал Андрей. Как двигались его губы. И как в самом моменте Миша не чувствовал ничего порочного. — Мих! Миха! — Лёша, уже вернувшийся от друзей, позвал его из коридора. — Тут Андрей на проводе. Миша подскочил и чуть не выхватил из рук брата телефон, хоть и старался усмирить свой пыл. Он кивнул Лёше, чтоб тот был свободен, но в коридоре не остался. Прошмыгнул за порог своей комнаты и прикрыл дверь, оставив небольшую щель, чтоб провод не передавить. — Ты уже добрался? — Ага, пулей долетел, — весело донеслось из трубки. Мишу даже чуть раздражало, что широкая улыбка так липла к лицу от одного только низкого голоса, но поделать ничего не мог. Да и не хотел, в принципе. — Слушай, я тут сразу за текст взялся. Не сыграешь мне свою гениальную мелодию? Миша представил, как Андрей сидит перед новой тетрадкой и губами своими мягкими и горячими обхватывает кончик ручки по своей дурной привычке. Горшенев огляделся и бросил: — Да, сейчас, погоди только. Он повесил трубку за провод на ручку двери, подтащил стул к ней, уселся на него с гитарой, спросил: — Слышишь? — Слышу-слышу, — благо, громкость в телефонной трубке была такой, что Горшенев даже не прислоняясь к ней слышал Князева. Миша облизнул губы, подпер ногой дверь поплотнее, чтобы в других комнатах поменьше слышно было, склонился над струнами. Андрей прижимал трубку плечом к уху. У него телефон был переносной, к стене не крепился, так что Князев просто водрузил его себе на стол, отодвинув царящий там хаос бумаг. Слушал, как специально для него в полпервого ночи Мишины пальцы танцуют над струнами. — Ну как? — спросил парень, доиграв. — Повторишь? А то я не успел записать, — в словах Андрея было столько лукавства, что Миша даже через помехи проводов уловил. — Пиши быстрее, у тебя есть время, пока милиция едет. — Которую соседи вызвали? — догадался Князев со смешком. — Вызовут, если я в четвертый раз играть начну. — А третий раз, значит, ещё можно? — Андрей с улыбкой закусил кончик ручки. — Можно, — согласился Миша. Хотел добавить перед этим «тебе», но в последний момент не решился. — Тогда я обращаюсь в слух и готовлюсь писать. Когда Миша начал играть, Андрей записывал уже рожденные в голове слова песни. По правде говоря, мелодия ему понравилась, и он и так её бы вспомнил, но просто себе не признавался, что хочется ещё Мишку услышать. Горшенев сыграл ему второй раз. — Скажи, что успел записать, а то мне уже по батареям стучат. — И что, третий раз я так и не услышу? — тут же добавил, смеясь: — ладно-ладно, я закончил, побереги нервы соседей. — Зачитаешь? — спросил Миша. — Так может лучше завтра? — спросил Андрей, явно довольный своими заигрываниями, и взял трубку в руку, отложив ручку. — Слышь, ё-моё, — в голосе Миши мелькнули обиженные нотки, — я тебе сыграл, а ты. — Да ладно, нетерпеливый. Сейчас. — Хочешь, наиграю тебе ещё раз, чтоб сразу под музыку? — предложил Миша. — Не хочу, чтоб завтра я тебя не в квартире, а в обезьяннике нашёл. Да и я это твоим голосом представлял, когда писал. Андрей слегка кашлянул и на манер стихотворения стал зачитывать строки. А Миша гитару уже на кровать бросил и к трубке ухом прижался. Для него читал Андрей так, словно он поэт революционный: вышел на главную площадь и во всю мощь своего низкого голоса начал сотрясать стены города. Всеобъемлюще, уверенно, из глубины. Так, что эти несчастные стены должны были рухнуть под его мощью и энергией. Когда Андрей закончил, Миша выдохнул в трубку: — Блин, как же круто ты это в текст сделал. — Спасибо, — Андрей отложил тетрадь и откинулся на спинку стула. — Завтра у меня уже есть идеи, как по барабанам это раскидать и что на второй гитаре можно. И электричество нужно! В ближайшее время надо достать, короче. — Достанем-достанем. У нас вон, и барабаны какие-никакие появились же уже, значит, двигаемся. — Да, хорошо, что Поручик у дядьки денег на это дело одолжил. Хотя у него что барабаны, что пивные банки с кастрюлями — один хрен. — Ну, он барабаны хотя бы на голову никому не наденет. — Тут я бы поспорил, Сашка может, — Миша улыбнулся. Они проболтали ещё с полчаса, пока Татьяна Ивановна не загнала Мишку спать.***
Нож вошёл в грудь с каким-то странным ощущением, будто это и не нож вовсе, а шприц. Вошёл, разрывая металлом беззащитную плоть, окроплённый наркотическим ядом. Ноги подкосились. Андрей смотрел мутнеющим взглядом на Мишу и не понимал — «почему?». Лунный свет падал на его лицо и искажал приятные сердцу черты, превращая обычно добрую улыбку в собачий оскал. Князев открыл глаза, а в голове звенел вопрос «почему?». — Что за… — пробормотал Андрей. Он лежал на кровати в холодном поту после сна. За окном непроглядная темень. Парень перевернулся на другой бок, подоткнул поудобнее одеяло, дёрнул себя за мочку уха. Уже вновь проваливаясь в царство Морфея, Андрей плыл в каком-то растворе мыслей о том, что больше всего волновало разгорячённую юную душу. О том, как хорошо им с Мишей. О том, что он сказал ему (почти) прямым текстом о своей симпатии. О том, в каких они теперь отношениях — они встречаются или нет? Вроде как нет, потому что они оба парни и у них кроме этого поцелуя ничего не было. Но Миша из-за него с Верой собирался расстаться, а значит может и да. О том, что он теперь может не пытаться отрицать — к Мише, к парню, его тянуло весьма и весьма определённо. О том, что поцелуи у них возникли только потому, что Мишка чуть с крыши не свалился — без осознания этого страха смерти Андрей бы не решился его целовать. Да и Миша вряд ли бы пришёл пьяным к нему домой, если бы не боялся потерять Андрея как друга и члена группы. «Любовь, возникшая из страха смерти, — перебирало красивые фразы поэтическое подсознание. — Смерть — как ветер, раздувший пламя». Будь Андрей чуть менее сонным, то даже захотел бы это записать. Возможно, додумал бы, что если ветер дует сильнее нужного, то ломает и тушит разошедшийся огонь. Но бесчувственный океан утягивал сильнее. Следующие сновидения уже были куда приятнее. Вновь Миша с ним, но только они уже у костра и в шутовских колпаках. И всё у них хорошо в этой реальности, и нет даже задних мыслей о том, что есть в этом что-то неправильное и порочное, сложное и запутанное, пугающее и ломающее.***
Звонок. Миша вырывается из плена растрёпанных мыслей и чувств и оказывается у телефона даже раньше Лёшки, который обычно в роли семейного телефонного секретаря выступает. — Алло? — произносит раньше, чем ухо касается бледно-зеленого пластика. — Привет! И этим «привет» совесть пощёчиной стирает с его лица улыбку. Вера. — Да, привет, — произносит путано. — Ты вчера не зашёл и не позвонил даже, хотя обещал. Что-то случилось? — Не, ты чего. То есть, м-м-м, не в смысле случилось. Так, просто, — Миша зажмурился и с раздражением разрубил кулаком воздух. С языком он вообще плохо дружил в последние дни. — Извини. — Давай встретимся сегодня? — он через телефон слышал её улыбку. Миша поджал губы. Вспомнил, как целовал ими Веру. А она сидела на диване, жалась к нему, волосы гладила. А ему было до безумия скучно. А у него в мыслях тупое: «даже одну и ту же мелодию репетировать интереснее». Сам эту мысль от себя тогда гнал со стыдом. Что за глупости: рядом с ним девчонка, она к его телу ластится, они одни дома, а ему скучно? Да только концентрироваться, когда ему было не интересно, Миша не умел. Пытался, да мысли всё равно непроизвольно уходили. И Андрея он этими губами тоже целовал. Без всяких мыслей. — Давай только пораньше. Через час вообще давай? — выпалил, пока не передумал. Вчера пообещал себе и Князеву решить вопрос с Верой, значит, должен решить. Мужчина он или кто, в конце концов? Да и с ней иначе не честно. Она хорошая, его лжи не заслужила. Но отступить хотелось. Потому что ладно Андрей рядом когда был и по телефону ночью звонил — чувства в критической точке кипения, не до мыслей совершенно. Всё нутро как на американских горках подбрасывает от влюблённости. А на утро Миша проснулся, как после хорошего шторма. Горки закончились, поезд притормозил, пришло время осознать маршрут. Сомнения брали верх. Бредово это — бросать такую хорошую девушку ради какой-то своей больной прихоти. Не здорово всё это. А вчера у них просто помешательство было. Помутнение из-за буйного воображения. Но слова уже сказаны. Хотя они могут с Верой просто встретиться. Он поцелует, исправится, извинится за несовершенный вчера звонок. — Хорошо, тогда через час у меня во дворе? — Ага, давай, — покорно согласился Горшенев. Миша вешает трубку, не дослушав её «целую». Упирается руками в стенку шкафа в прихожей, на котором телефон висит. Тяжелая голова безвольно падает между плеч. «Не поздно ещё заднюю дать», — подсказывает разум. Не надо им с Андрюхой такую дружбу терять. Не может это быть вот так просто и правильно. Это болезнь, им лечится надо, а не трепетать в ожидании встречи. Трель звонка. Опять. Горшенев внутренне подбирается и поднимает трубку. Но вопреки нежному девичьему голосу из хрипловатого динамика играет музыка. Мелодия. Мозг легко складывает два плюс два. Миша улыбается. Загадочные и неоднозначные звуки превращаются в волнующие и неуверенные мелодичные ритмы, а затем вполне однозначно вступают барабаны, предопределяя решительный настрой мелодии. Слов Миша совершенно не понял — какой-то английский, в куплете только услышал, как повторяется:«Strangelove,
Strange highs and strange lows,
Strangelove,
That's how my love goes»
Разросшаяся на губах, лучше цветов на грядке, улыбка не отпускала. Миша опустился на пол, опёрся спиной о шкаф и вслушивался. Музыка ему нравилась. Голова покачивалась в такт мелодии, пальцы отстукивали ритм по громоздкой трубке телефона. Тихий щелчок кнопки паузы на магнитофоне и бодрый голос Андрея, который Миша ждал больше самого искусного музыкального такта: — Спасибо за внимание, для вас работало радио «абракадабра на английском» и его бессменный ведущий кот Меригуан. Андрей улыбнулся, когда его трубка затрещала смехом. — Привет, — спустя пару секунд с теплотой поздоровался Мишка. — Это что за кассета у тебя? — Да Рябчик недавно подогнал зарубежную новинку, — Князев взглянул на пластиковую упаковку и ещё раз прочёл с подложки название, написанное русским транслитом маркером поверх английского: — «Депеш Мод». Андрей вытащил из магнитофона кассетку и покрутил в руках. Он с самого утра решил Мише что-нибудь поставить и удивить. Знание английского у Андрея ограничивалось словом «фак», поэтому песню он выбирал по музыке — чтобы не слишком жёстко, но и не сопливо, — и наличию слова «love» в названии. Его он тоже понимал интуитивно. — Не слышал их. Интересные. Дашь погонять? — Ага. Сам первый раз сегодня утром послушал. Я тогда тебе принесу. Только тут засада: мне с родителями надо в гараж сгонять, помочь там вещи разобрать и картошки да всяких солений-варений привезти. Я позже приду? — Андрей не знал, утверждать или спрашивать, поэтому сделал неоднозначную интонацию. Они ступили туда, куда не следовало, и оба не знали, как лучше себя вести. — А, да без базара, — быстро отчеканил Миша и поспешил добавить, чтобы вдруг жалким не показаться: — у самого дела появились как раз. Чтоб Андрей там не думал, что если его поцеловать и песню с утра по телефону включить, то он теперь минуты до его прихода будет считать. — А, а что за дела? — Да тут… я как разберусь, скажу, — Миша накрутил провод телефона на палец и сжал. Нет, всё же если решил, значит, решил. Чаша весов сомнения покачнулась в сторону Андрея. Веру он всё равно обманывал, потому что она его любила, а у него к ней… не то, что к Андрею. Знать бы ещё наверняка, что из этого дружба, а что влюблённость. — Ладно, — Андрей легко пожал плечами. — Тогда до вечера? — Да, давай. В динамике уже идут гудки, а Миша всё ещё трубку в руке сжимает. «Может, он просто видеться уже не хочет? Передумал, и ищет теперь оправдания, как бы слиться», — подкидывает навязчивые мысли подростковый робкий страх. «Да бред, ну», — тут же говорит себе Миша. Как можно увереннее и тверже, чтоб поверилось. Через час Горшенев сидит на лавочке и пересчитывает пальцы на руках. Бормочет про себя слова, которые раньше не говорил. «Слушай, извини, нам надо разбежаться, — начинает, а мозг едко подкидывает: — я, кажется, педиком оказался». Миша морщится, кулаки сжимает, жмурится. Сжимает стальными пальцами до мелких синяков бедро повыше колена. Когда глаза открывает, в мире свет выключили. Худенькие ладошки легли на кожу, а сзади тихий смешок. Поцелуй в щёку ощущается, как припарка утюгом. — Привет, — шепчут на ухо девичьи губы, и Вера убирает руки с его лица, выпуская из темноты в реальность. — Привет, — Миша деревянно здоровается, ещё и встаёт зачем-то. Вера обходит лавочку, кладёт руки Мише на плечи, поглаживая, и спрашивает с любовью: — Как у тебя с новой мелодией? Вышло, что ты хотел? К щекам жар приливает, потому что в голове не только процесс придумывания музыки, но и то, что было после всплывает. Нежные губы Андрея, тянущиеся к нему руки, гулкая горячая волна, упавшая из солнечного сплетения вниз. — Да. — Миша своими руками её руки со своих снимает аккуратно. Лучше отодрать пластырь болезненно, но быстро, чем размусоливать. Выдаёт сбивчиво, но быстро: — Тут, на самом деле, дело есть. Ты, это, не подумай на себя там чего, просто так получилось. Нам бы разойтись. Ну, расстаться то есть. Глаза-хрусталики внимательно на него смотрят. Миша руки по швам опускает, штанину теребит. Пристыженным щенком себя чувствует. Предателем. А Вере стало тяжело дышать в узком платьице в горошек. Мама выбрала специально на размер поменьше, чтобы дочка себя в форме держала и много не наедала при их семейной склонности к полноте. — Миш, — она хочет сказать, но поджимает нежно-розовые губы, пытаясь унять слёзы. Дрожащим голосом спрашивает: — что я не так сделала? Да в том-то и проблема, что всё так. Что любила действительно его. Что музыку хвалила. Что поддерживала. Перегибала порой, но любила. А Миша просто ошибочный. Мише не то. — Не в тебе дело, Вер. Просто, ну… Так получилось, в общем, — когда Миша не знал, что сказать и как выразить свои мысли, начинал сердиться. И сейчас брови сошлись на переносице, не предвещая ничего хорошего. Секунду назад они были одни в небольшом тихом дворике, но вот за плечами Миши вспыхнули силуэты Вериных папы с мамой. Они кричали ей своим истеричным тоном: «Кто такую дуру, как ты, замуж возьмет?», «Веди себя нормально, ты же девочка!», «Трудно было дома убраться? Тоже мне хозяйка». Слова настолько врезались в память, что Верино воображением воспроизводило их с той же интонацией, с какой они были сказаны ей десятки и сотни раз. — Я же люблю тебя, я же без тебя не смогу… М-мне так хорошо с тобой, Миш, — не удержавшись, по левой щеке скатилась слеза. Но Миша женских слёз не переваривал. Не мог. В детстве на мамины насмотрелся. — Вер, ну хватит, — он отстранил от себя её руки и отшагнул. Не можешь справиться — уйди. Обруби. — Найдешь кого-нибудь, не разводи истерику. Рамки родительских ожиданий давили на Веру с такой болезненной силой, что изменяли её тело, характер и разум под себя. А Миша её из этих рамок вытащил. Говорил плевать на то, что там родители говорят. Позволял дурачиться с собой. Позволял быть собой. Они и на траве валялись, и бегали по дворам, и он ей песни пел на весь двор, и целовал, и с ним свободно, как никогда не было. — Мне ты нужен, с тобой хорошо. Со всеми так плохо, только с тобой хорошо, — и звучало так жалостливо, чтобы Миша поддался. Но Миша не поддавался — злился. И она, вечно в недвижимых доспехах родительских требований, освободилась. Он, беззубый верящий в сказки музыкант с взъерошенными волосами, нужен был ей, хорошей маминой девочке, чтобы научиться дышать свободно. Только вот оказалось, что нельзя было. Что правы родители. Что не нужна она ему такой. Это её вина. — Вер, всё. Извини. Пойду я. «Блин, может, ей хоть цветов надо было нарвать? Может, помогло бы. Только фиг знает как», — крутилось в жужжащих, как осы в улье, мыслях. — Не уходи, — слабым полушёпотом на надрыве: — мне без тебя не нужно… Мне жизнь такая не нужна. Миша не обернулся. Уходил, убегал. В голове вспомнились слова из песни «АукцЫона»:«Но, вот, я ухожу,
Осколки девичьих сердец
Хрустят у меня под ногами»
Он слышал. Хрустели. Частыми судорожными вдохами, рваными выдохами, всхлипами, заглушенными рукой. Он уходил, пока за его сгорбленной спиной случалась трагедия. «Фигню городит. Мы ж так, слегка просто повстречались, будет у неё ещё всё», — мысленно успокаивал себя Горшенев, шагая к дому. Разорвал. Болезненно, но разорвал. Пусть она после такого тупого ухода лучше его матом кроет, пусть на него злится, чтоб легче разрыв пережить, пусть не думает о нём, как о принце на белом коне. Про себя сожалел: «Жаль, пощёчины не дала, не ударила». Он заслужил. Домой зашёл, дверью с силой хлопнув, и сразу в комнату. Закрыться, забыться. Нырнуть обратно в выдуманный мир, чтоб не так сильно себя последней мразью чувствовать. В голову прилетает лёгкая подушка, выбивая его из колеи мыслей. — Ты чего такой загруженный? — Лёша стоит на пороге комнаты. — Да нормально всё было, пока тебя не увидел, ё-моё. Что пристал?! — Миша огрызается раньше, чем успевает подумать. Лёша жмёт плечами и уходит, возвращаясь на диван в зале к книге. Через час заглядывает по пути из туалета в их комнату. А Миша с места не сдвинулся. Сидит, застряв взглядом и мыслями в одной точке. Лёша и хочет вновь вернуться к чтению, да строчки не складываются. Вздыхает с мыслями «и за что этому дураку такой братец достался», прихватывает из гостинной деревянную доску с шахматами и идёт к Мише. Потому что помнит, как старший брат, сам будучи ещё ребенком, всегда Лёшку утешал и смешил, если младшего ругали и он начинал плакать. Уловка удалась. Миша выкарабкался из своих мыслей, и они устроились на кровати. Оставить Лёшку в дураках он всегда любил. Не всегда получалось, правда, зато эта неопределенность добавляла азарта и соревновательного духа. — Шах! — заявил с улыбкой Лёша спустя пару часов и второй партии в шахматы. Его ладья угрожала Мишиному королю. — Дурак ты, Алёша, дурак. За флангами следить надо, — Горшенев сходил конём, срубая ладью, и поставил шах в ответ. Лёша хитро усмехнулся, и Миша понял, что оплошал. — А я тебе так, — и младший брат выкинул с доски угрожавшего коня ферзём. И поставил мат Мишиному королю. — Да я же тебя этому приёму и научил! — возмущённо воскликнул Гаврила. — А потому что меньше в облаках витать надо. — Я его в первой партии на ничью специально вывел, неблагодарный! — Миша, очевидно, лукавил: в играх он никогда не поддавался. — Да какой там «ты вывел»! Не смог меня победить, и всё. Лёшка победно засмеялся и закрылся руками, когда Миша кинул в него пешкой. — Слышь, мелочь! Давай третий раз, — Горшенев принялся расставлять шахматы в начальную позицию. Квартиру разорвало трелью звонка. — Я открою, — опережая всякое Лёшино движение, Миша спрыгнул с кровати. «Андрюха пришёл!» — ликовало в мыслях, когда он отпирал входной замок. Радостную улыбку стирает с лица звонкая пощёчина. За дверью не Андрей. За дверью разъярённая заплаканная женщина. — Ты! — его хватают за плечи, впиваясь ногтями до костей. — Ты, тварь, дочку мою убил!