Февраль ‘91
— Чего вызывал? — Андрей зашел к Мише в комнату и сразу разместился на кровати, где сидел Горшенев с гитарой в руках. — Смотри, что нашёл! — он кивнул на листок у себя на коленях, наиграл несколько нот и запел: — Раннее-раннее утро. Эй, воронье! Убирайтесь прочь… — Это что? — Твоё, ё-моё! Андрей отчётливо вспомнил момент, как пару дней назад Миша забрал у него тетрадку со стихотворениями и рисунками, ведь именно тогда он принял важное решение. Поставил окончательную точку, как на последней странице исписанной тетради. — Мы с Шуркой уже вчера намутили первый куплет и почти закончили с припевом. Сегодня же и запишем! — Записывать? Текст и музыка, может, хороши, но не прямо крутяк. Да ну, оно как-то и не особо вписывается. Мы же решили больше истории рассказывать, а тут скорее лирика. — Лирика — не лирика, песня-то крутая! Петь хорошо, и слова такие, ну… Хорошо, Андрюх, — не считая нужным искать других причин, заключил Миша. — Гитару бери. Как играть, понял? Миха ещё раз показал ему уже готовый куплет и начало припева. Пока они ещё немного поспорили за то, как лучше переделать куплет, уже успел подтянуться и Балунов с бобинным магнитофоном. — О, опоздун-Княже, здорова, — Шурик приветственно пожал ему руку. — И как это ты раньше меня успел? Собираемся же в пять, а время только пять пятнадцать. Андрей пожал плечами и умолчал, что Гаврила позвал его к четырём часам. Сам Миша эту ситуацию не счёл нужным комментировать, поскольку увлечённо пояснял: — Я уже разложил тему Андрюхе, мы вместе ещё кой-чего изменили, слушай. Шура выслушал новые аккорды и взялся переделывать мелодию на новый лад. Когда он забирал гитару у Андрея, чтобы продемонстрировать свой вариант, то отметил изменения в его внешности и шутливо сказал: — О, а ты, как-никак, решил поменьше на голубого быть похожим, — Шура кивнул на ухо Андрея, в котором не было серьги, и усмехнулся: — бесполезно, конечно, с тобой уже всё решено. Андрей выдавил улыбку и парировал: — Одного петуха на группу хватит, и ты уже занял его место. — Зато как я это сделал! — Шура гордо вскинул длинными крашеными в блонд волосами: недавно впервые купил краску, и теперь ходил довольный. Ему в целом было плевать на все эти шутки про геев, и Миша последние месяцы особенно поражался и тайно восхищался его пофигистскому отношению к мнению окружающих на этот счёт. «Ну а что ему переживать, он точно знает, что не пидор. И вокруг все знают, что он прикалывается, у него ж девчонка есть», — с завистью отметил про себя Горшенев. Но мысли занял более сложный вопрос, когда Миша внимательным, с нахмуренными бровями, взглядом изучил лицо и ухо Андрея. Он как-то не замечал, что Князь теперь без серьги — это кольцо на ухе влилось в его обычный образ, и Миша уже не обращал на него внимания, привык. Андрей перевёл загнанный взгляд с Шуры на Горшенева. Не следовало после слов Балунова смотреть на Мишу, но он посмотрел. А Гаврила поджал напряженно губы и отвёл взгляд. Надо репетировать «Соловьёв».***
Пару дней назад они зависали у Князева дома, а после Миша уломал Андрея дать ему старую тетрадь со стихами. Выполнив просьбу, Князев ушел в туалет, а по возвращении обнаружил Гаврилу на своей кровати. Он сидел на краю дивана, держал в руках тетрадь с каким-то даже со стороны ощутимым трепетом и бегал глазами по страницам по нескольку раз. На возвращение Андрея он даже не отреагировал — слишком был поглощён. И так что-то болезненно в груди сжалось, перевернулось. Андрей любил свои истории, но когда кто-то любил их сильнее, чем он сам — это совершенно другое чувство. Все эти слова, что вышли из-под руки Князева, были частью его самого, были заботливо взрощенными плодами его буйного воображения, что он так ценил. А эти тексты Андрей даже писал как бы между прочим, не для других, просто чтобы выплеснуть какие-то минутные мысли и эмоции, он и сам эти черновики не перечитывал, и даже маме не давал почитать — понимал, что они не проработаны и не достаточно хороши. А Миша лелеял даже их. И это ощущалось чем-то, что сильнее влюбленности — это большое чувство размазывало. Пугало до холодка в позвонках, потому что ещё секунда — и он может не сдержаться. Схватить Мишу и прижать к себе со всей дури, чтобы не просто обнять — впитать в себя, поглотить, срастить с сердцем. Чтобы там жить в этом воображаемом мире вместе. Андрей вывалился из комнаты, так и оставшись незамеченным. Провел руками по волосам, вернулся в ванную. Опёрся дрожащими руками о раковину, не смог заставить себя поднять взгляд и посмотреть в зеркало. Видеть себя было слишком сложно. «Пробило ж, блять, на сопли ни с того ни с сего. Реально педик», — мысль вгрызлась в голову, словно зубастый паразит. Андрей выкрутил кран и плеснул в лицо холодной воды. Нужно было заканчивать с этим. Пора прекращать даже фантазировать об этом. За эти полгода с «Лесника» они иногда переходили грань дружбы в своих историях между персонажами одного пола. Они придумывали, и каждый старался пошутить как можно больше — чтобы другой не подумал, что всё это всерьез. Чтобы юмором прикрыть саднящий интерес и мешанину чувств. И этими робкими фантазиями они каждый раз прощупывали новые грани. Где и когда будет точка невозврата? И Андрей, кажется, её прошёл. Жаль, не в сказке, а в реальности. Из-за вида растрёпанной макушки над его тетрадкой. Они никогда не облекали какие бы то ни было проявления любви между двумя парнями или девушками в написанные слова — слишком боязно, что кто-то может увидеть, — но оставляли небольшие абстрактные рисунки на полях. И Андрей видел в этом какую-то магию: как необычная тонкая мантия-невидимка, которая отделяла их от остального мира, да даже от остальной группы. Они оставляли нечитаемые следы в этом материальном мире, соединяясь в своём. Остальные могли догадываться, и только они знали — вот здесь когда-то вспыхнула влюблённость. В какой-то момент дошло до того, что Андрей перестал притворяться перед самим собой, что его не влечёт к Мишке. Что, когда рассказ переходит в любовный интерес, герои непроизвольно перевоплощаются в его голове в них самих. Горшеневу он о таком, разумеется, не говорил. Себя с этим осознанием тоже с трудом мирил. Граница между дружбой и влюблённостью была, и пересекать он её не собирался. Кроме того, всё же Гаврила никогда не делал первый шаг сам. Он может подхватить и продолжить линию с любовью, но он не начнёт её первым, хоть ты ему десять раз намекни. Постепенно он, конечно, начал легче соглашаться подменять дружеские отношения любовными, но Андрей весьма отчётливо понимал — это не больше, чем фантазия. Все чувства — они исключительно в их воображаемом мире, а здесь всё под контролем. Было до этого момента. А в голове Андрея огнём вспыхнули слова, сказанные ему с полгода назад: — Эу, пидор, — присвистнул кто-то. Когда в плечо прилетел небольшой камень, Андрей обернулся. К нему уже подходила группа парней. Князев попытался шагнуть в сторону, когда перед ним возник главарь шайки, но его тут же тормознул тычок в грудь. — Ты мне? — спокойно уточнил Андрей и медленным взглядом обвёл компанию, прикидывая свои шансы. — Тебе-тебе. Ты что это по чужому району шляешься? — главарем, как позже парни пояснили Князеву, был Илюха. — А вас в этот район кто прописал? — спросил Андрей спокойно. — Блять, ты мне лучше не дерзи, заднеприводный, быстро отработаем, — Илюхин взгляд прожигал серёжку в левом ухе Князя. Андрей тогда её только недавно вставил — как раз на семнадцатилетие. Князев уже прикидывал, что если успеть вмазать Илюхе и ещё кому-нибудь из пацанов четырёхкилограммовой «Сонатой», то шансы повышаются с нуля до процентов двадцати. Да только магнитофон было жалко, они с ребятами на него уже часть первого альбома записали. — Слышь, пацаны, мне сейчас вообще не до вас. Мирно разойдёмся? — Андрей медленно опустил тяжелый чемодан на землю, уже предвидя ответ. Илюха перекатил в губах зубочистку и сплюнул Князеву под ноги: — Обычно мы с чужаков только плату за проход берём, но из тебя, петуха, придётся перед этим человека сделать. Илюха вскинул руку и со всей дури дёрнул то ли за серьгу, то ли за мочку уха вместе с ней. Хотел выдернуть из него всё, как он считал, пидорское. Нависая над раковиной, Андрей держался за серьгу двумя пальцами, слегка оттягивая мочку. Это ухо у него часто болело после того случая. Не по вине Илюхи — сам Князев не осознавал, как взял в привычку отгонять от себя ненужные мысли этим движением. Больно — и хорошо. Зато думать перестаёшь о непозволительном. Правда, в груди что-то возмущенно и со злобой переворачивалось в такие моменты — никогда раньше он своей фантазии барьеров не ставил. И вот это искусственное ограничение, а не отношения между двумя парнями, казалось неправильным. Но стоило надавить на ухо посильнее — и эти злость и возмущение так же «выдёргивались» из головы. Миша слишком сильно любит его творчество, чтобы можно было променять это на пидорство. Надо завязывать. Андрей ещё раз окатил себя холодной водой и прямо взглянул в зеркало. Взгляд прожигал до сердца, выковыривая из него мерзкие мысли и чувства. Андрей расстегнул серьгу. Металл легко выскользнул из кожи. Князев внимательно изучил маленькое украшение у себя на ладони, затем также — своё отражение в зеркале. Он завязывает. Больше никаких фантазий. Они слишком сильно начали просачиваться в реальную жизнь. И если раньше, до Миши, Князев был этому только рад — всё же обычный мир слишком скучен без воображения, — то теперь это переходило все допустимые грани и могло разрушить их дружбу. А они оба слишком хорошо знали ей цену.***
— Соловьи, пропойте мне Для души чего-нибудь, Чтоб взлетел я, как во сне. Смог бы к Богу заглянуть! Мишин голос взметнулся к небесам. Он пел так, что ему не нужна была музыка. Слова в его исполнении врезались в память. Андрей больше не сможет читать эти строки, как стихи, или перепевать иначе. Каждый раз — только Мишиным голосом, только с его полной невообразимой отдачей. — И глаза закрою зрячие мои, И усопну здесь. Боже, как печально умирать одному Во поле огромном… Миша отстукивал ритм не только ладонью по колену, он жил им — всё тело двигалось и сливалось с мелодией, даже когда он сидел. — И бегут по небу облака, а за ними тянется душа… Закрыв глаза и уйдя из этого мира, Миша пел. Пел он громко, во всю, наплевав, если соседи услышат. Они не просто могут, они должны услышать. На них троих эмоций слишком много — ими нужно поделиться, пока они не раздавили их. — И она заволновалась, Рвётся, мечется внутри Хочет так на небеса, Ну кому ты там нужна? Мелодия какой-то необъяснимой тревогой врезалась в душу. Вспорола кожу, раздвинула со скрипом рёбра, окутала мышцы и плоть, срослась и впиталась в них. Как непрошенный соловей, влетевший в комнату, — предвестник смерти. Андрей перебирал пальцами струны, почти не задумываясь, взгляд не мог оторваться от Миши. Момент надлома, срыва. Андрею казалось, он больше никогда не сможет забыть этой песни. Этой мелодии. В его стихотворении не было столько чувств изначально, но стоило только подобрать музыку, стоило только Мише закрыть глаза и запеть — слова обретали форму, оживали, слетали с его губ, как действительно соловьиное пение, что будит к жизни весну и провожает не переживших зиму. — Я умираю, глаза закрываю…***
Андрей долго не мог выкинуть вчерашний день из головы, а во сне ему слышался щебет соловьев. Сегодня репетиция была только вечером, но Андрей уже в три часа дня стоял у порога квартиры Гаврилы. — Здравствуйте, Татьяна Иванна, — поздоровался он, когда ему открыла Горшенева, — а Миша дома? — Ох, привет, Андрюш. Так нет его — уже опять куда-то ускакал. Ты проходи, чай попьём, — она сделала пригласительный жест рукой. — Не, спасибо. Не знаете, куда он пошёл? — Да куда уж мне. Он у нас птица вольная, захочешь — не поймаешь, — с грустью проговорила мать. — Ты, может, его у нас подождёшь? — Я пойду поищу и, если что, зайду. Спасибо, до свидания! Андрей попрощался и вышел на улицу. Поплотнее укутался в куртку, поднял воротник. Шура сегодня работает на короткой смене до четырёх, Поручик, должно быть, на учёбе ещё. И где ж Мишку могло носить… Мотивы птиц и полетов, так пронизывающих последние дни, натолкнули его на мысль. Он знал, куда Миша ходит, когда хочет проверить себя и испытать близость смерти. Андрей прошмыгнул в подъезд одного из отдалённых домов и взбежал по лестнице. Вынув голову из люка и оглядев крышу, Князев заметил у края силуэт. Миша стоял у парапета, едва доходящего ему до коленей, и глядел вниз. Неловкое движение — и полетит вниз. Андрей было хотел подобраться тихонько и напугать его, но разумно передумал и окликнул, вылезая на крышу: — Гаврюх! Горшенев среагировал не сразу, словно он глубоко под водой и звук дошёл до него только через десяток секунд. На внезапное появление Князева Миша только бросил недолгий взгляд, кивнул и вновь уставился вниз. Андрей встал рядом, легонько ткнувшись плечом в его плечо, и тоже поглядел вниз. С крыши девятиэтажки вид был не слабый. Хоть высоты Андрей никогда не боялся, но вполне естественное чувство самосохранения услужливо попросило его сделать пару шагов назад. Князев проигнорировал. — Опять решил со страхом высоты потягаться? — спросил Андрей, жмурясь от ветра. Здесь, наверху, было ещё холоднее. Варежки бы надеть. — Смерти. — Прыгнуть собираешься? — поддержал будничную беседу Князев. — Не. Просто. Я не боюсь умереть. — Все боятся, — Андрей пожал плечами. — Нет, я не боюсь. Вот думаю — шагну туда, и какая разница? Ни я не изменюсь, просто будто усну, ни мир не изменится. Миру ведь, по большому счету, всё равно. Вселенной там, богу, кому угодно. Князев вздохнул, не зная, что на это возразить. Подумав, всё же сказал: — Ну, как минимум, близких расстроишь. — Ну-ну, — отстраненно пробормотал в ответ Горшенев. Он и без смерти с этим успешно справлялся. Тяжело проговорил, не надеясь услышать ответа: — и зачем живём вообще?.. — По приколу, я так думаю. Дети самым правильным живут. Мы с тобой тоже. А вот взрослые, например, залезают в свою телегу "дом-работа" и существуют на повторе, — Андрей облокотился коленом на холодный бетонный парапет. Земля ненамного приблизилась. Спросил: — а ты думаешь, глобальный смысл есть? — Да нет, конечно. И это бесит, на самом деле. Так оно всё… бессмысленно, что даже глупо. — Ну, лично нам ещё кучу альбомов поназаписывать надо. Наши песни ещё люди петь будут, — Андрей приободрился. — Петь… Ну пока мы живы и играем, будут петь. Ну может ещё пару лет после смерти. А дальше — забвение. — А как же Моцарт? Ты ж Моцарта любишь. Он как бы давно того, а его всё слушают. — Да всё равно ведь его забудут. И не было смысла пытаться бессмертное создавать, понимаешь, да? Что эти десятки лет, когда человечество миллионы лет существует, а земля — миллиарды. Музыка мир менять должна. А люди меняться не хотят, и тут ты хоть убейся. — Миша вздохнул, пока Андрей обдумывал его слова. — И может проще сразу умереть, так нет же — живёшь, и всё это словно тупая шутка. Потому что все заставляют жить, ё-моё. Человек, он же, по сути, блин, только из-за других людей и существует. Он один — ничто, ему одному незачем вовсе. А своих людей… их мало. С кем жить хочется, даже если бессмысленно. — Знаешь, я чего думаю, — произнёс Андрей и загнул один палец на вытянутой руке: — во-первых, вот ты говоришь — забудут. Да и пусть забывают, главное, что мы это сделали. И поколения, они же цепляются, как снежный ком. Вот смотри — вот мы, ну чисто к примеру, вдохновились «Бременскими музыкантами» и свою музыку создали. Через двадцать лет «Бременских» забудут, но кто-то уже нами вдохновится, и свою группу забацает. Через пятьдесят лет про нас забудут, но вот той группой, что благодаря нам образовалась, кто-то также вдохновится. И так далее. Ну ты прикинь, это же цикл, как в природе, и мы в нём участники, — Миша заинтересовался достаточно, чтобы перевести внимательный взгляд с серо-голубого неба на Андрея, тот уже хотел загнуть второй палец, но вдруг прервался и резко предложил: — А давай забьёмся, что мы в клубе выступим? Только вот чтоб не какой-то экзамен в школе, а прям в настоящем клубе, чтоб как музыканты. Чтоб точно знать, что какой-то след мы в истории да оставили. — А давай! — глаза у Миши тут же вспыхнули азартом. Он хлопнул ладонью об ладонь Андрея, и они пожали руки. Клубов, где можно было играть то, что они играют, они не знали. Были только для поклонников русского рока. Но от сложной задачи — рвения только больше. Андрей, чтобы предыдущую мысль не потерять, загнул второй палец: — Ну и во-вторых, вот если бы у жизни у нашей был какой-то определённый смысл, то мы и людьми бы не были. Были бы машинами. Вот как у калькулятора единственная цель и способность — считать. И, понимаешь, если бы у нас были эти всякий функции прописаны, мы бы не могли выбирать. — А мы можем? — А как нет? Можно выбрать, вот например, шагать или не шагать с крыши. Меня какой-то алгоритм этого сделать не заставит, а машину — заставит, если у неё в башке, ну, в смысле в алгоритмах, там внутри, это прописано. А человек свою судьбу сам пишет, она ему только подсказать может. Миша помолчал. Отвёл взгляд, вгляделся вниз, ощущая, как желудок липнет к позвоночнику от ужаса. Люди и машины ползали по району, спеша по своим бесполезным в масштабах вселенной делам. В голове от высоты мутило, приходилось силой пригвождать подошвы к крыше и держать вестибулярный аппарат в напряжении, постоянно контролируя положение тела. Но слова Андрея, несмотря на природную склонность Миши оспаривать всё ему сказанное, нашли своё место в его голове. — Может, ты и прав, — согласился Миша и слегка отклонился от края крыши. — Но, знаешь… всё равно не то это. Типа, да понимаю я, что каждый себе сам смысл жизни выдумывает, не тупой, но не устраивает меня эта ситуация, понимаешь, да? — он почти без надежды взглянул на Андрея, но тот понимающе кивнул. — И машиной быть не хочу, но и человеком — тоже. — Вздохнул и зачем-то добавил от досады: — хоть в зверя перевоплощайся, блин. — Понимаю. Меня вот цены на водку не устраивают, а побороть я это не могу — считай, та же беспомощность, то же расхождение желаний с реальностью, — запал Андрея разговаривать на сложные темы иссяк, он сделал шуточный тон, желая и Гаврилу отвлечь от этих тёмных раздумий. Да и холодно, блин. Миша рассмеялся и слегка ткнул его в бок: — Вот чё ты, ё-моё. Я ж серьезно. — Затем спросил, вновь опираясь ногой на парапет рядом с Андреем: — Ты чего вообще так рано припёрся? — Да не знаю, дома скучно было. Ну и комиксов новых нарисовал. — М, а меня как нашёл? Алёша догадался и сдал? — Не, я сам. Почувствовал просто, что ты здесь захочешь побыть. Миша улыбнулся. Возможно, у людей действительно был выбор — шагать или не шагать. — Давай сюда свои комиксы. Андрей приподнял тёплую куртку и вытянул из-под ремня штанов тетрадку. Миша, усевшись на край парапета спиной к обрыву, отчего по позвоночнику ударило хлыстом мурашек, принялся изучать новые комиксы. Три из четырех были полны той ещё пошлятины и ржача, так что они знатно поугарали, а к двум Миша даже мини-продолжение дорисовал на коленке. Андрей всегда на такие случаи оставлял немного места на листе, а сегодня даже взял с собой карандаш. Разглядывая последний четвертый комикс про двух шутов, Миша вспомнил вчерашний день и замечание Шуры. Он взглянул на Андрея, на его ухо с точкой от прокола вместо серьги. Вспомнил, что они давненько уже не переходили грань дружбы персонажей ради любви. Миша помедлил, уцепившись взглядом за пустое пространство разлинованной в клетку тетради после зарисовки. Ему-то, Гавриле, ладно нельзя, но Андрей… Ему нравилась своя серёжка, а тут Шура со своими, пусть и дружескими, шутками про геев. Опять какое-то присущее Мишиному характеру и при том раздражающее его самого возмущение от интуитивного ощущения несправедливости взяло верх. Андрей про что-то пошутил, но Гаврила не услышал. Последний комикс про двух друзей-шутов можно было легко переделать в нечто более близкое и неправильное. Миша долго крутил в голове, что и как лучше сказать, а когда вышел из мыслей, понял, что Князев сидит и задумчиво рассматривает горизонт. — Андрюх, ты чего завис? — Да ждал, когда ты отгрузишься, — пожал плечами Андрей. Он привык, что порой Миша проваливался в свои мысли, рождая в них гениальные и не очень идеи, поэтому спокойно ждал его возвращения. Андрей и сам так часто выпадал, когда погружался в их мир. Выдергивать из него — то ещё преступление, и он понимал это, как никто другой. — А что надумал-то? — Не, ничего, — в долю секунды всё придуманное показалось Мише каким-то бредом, и он отрицательно мотнул головой. Андрей прищурил один глаз и с заговорщицкой улыбкой посмотрел на него. «Чёрт улыбчивый», — простонало в Мишиных мыслях. Взгляд всё цеплялся за ухо без серьги. От мороза оно покраснело — они были слишком крутыми для шапок в минус десять — и Мише вспомнился тот летний день, когда Илюха напал на Андрея. Вспомнил и слова Шуры. И то, как Князеву нравилась эта серёжка, потому что, только проколов ухо, он первым делом пришёл к нему похвастаться. — Слышь, а они могли бы, ну… — выпалил Миша, указывая взглядом на комикс. — После того, как сорвали обед короля, пойти вместе в какую-нибудь таверну, отпраздновать это дело на полученные деньги. — Я бы сказал, они половину этих денег раздали беднякам, как истинные Робин Гуды, а половину — пропили, — кивнул Андрей. Миша ждал, что он продолжит мысль, поймёт, к чему хотелось бы подвести, но Андрей молчал. «На крышу девятиэтажки поднялся, а про двух мужиков сказать боишься?» — ядовито выдали мысли, укоряя Андрюху, и Горшенев продолжил неловко: — Ну а потом, типа… ну, врубаешься, короче. Андрей посмотрел на него и приподнял бровь в недоумении. Миша никогда не начинал такие темы, и если у Князева это выходило как-то логично и просто, то Горшенев в этом явно пасовал. Если бы щеки от холода и без того не были красными, то от последующих слов Миша бы сам превратился в помидор: — Что-что. Их выгнали из таверны, и они вместе ночевали в лесу у костра. И, ну… типа в обнимку, чтоб не холодно. Блять, у тебя что, воображалка отключилась, почему я всё должен? — Миша вскочил с парапета, бросив тетрадь Андрея ему на колени, и уткнулся кулаками в карманы куртки. Вскакивая, он, правда, не подумал, что делать после, чтоб не выглядеть глупо. — Да нет, ты просто… Вид Миши, который нервно ковыряет подошвой крышу, брови хмурит, руки в карманах к телу прижимает, словно пытаясь меньше стать, обезоруживал. «Господи, ну он и смутился», — с удивлением подумал Князев, пока где-то в мыслях с надеждой мелькнуло: «а вдруг он намекает?». Но Андрей тут же прогнал эту чепуху. Он обещал себе, что не будет фантазировать о таком: ни с Горшеневым, ни в одиночку. И он держал это обещание. Но тут сам Миша просил его нарушить. Андрей несколько секунд поколебался. — Когда их выгнали за пьянство, эти двое решили назло хозяину заночевать неподалеку от заднего двора, чтобы ночью украсть бочку рома, — смутно начал Андрей, но каждое новое слово давалось легче: — но ночью было холодно, а греться было не об что. Так что они решили прибегнуть к методу пингвинов и обниматься. Так и заснули вместе. — Методу пингвинов? — Миша хохотнул. Его плечи расслабились. — Ну да. Ты знал, они, чтоб согреться, сбиваются в стаю и прижимаются друг к другу, чтоб тепло не уходило. Ну, по-человечески, обнимаются, короче. — Прикольно, — Миша инстинктивно поежился от зимнего ветра на крыше. — А что дальше с этими нашими шутами? — Ну смотри. Они настолько увлеклись друг другом, что один не заметил, что они лежали слишком близко к костру, и у него подпалилась задница. Миха заржал, складываясь пополам, а Андрею было мало — он встал и навернул круг по крыше, изображая, как бегал бы шут с подпаленной пятой точкой. — Хорош! — одобрительно кивнул Миша, когда Князев кончил пантомиму. По ощущениям, пару кубиков пресса он себе смехом накачал. — А то! По правде, сам Андрей бы не подумал, что может так кривляться и дурачиться где-то на улице. Андрею всегда было плевать на общественное мнение, но и своё он демонстрировать желания не имел. Но с Мишей было так свободно и уверенно, что он стал куда более наплевательски и по-весёлому относиться ко всему. Андрей бы не сделал этого раньше, потому что знал, что не найдет в окружающих понимания и поддержки этого безумства, но, повстречав Мишу, он с уверенностью осознал, что любой его закидон будет принят. Миша вывел его из одинокой комнаты художника и дал разрисовать не только свой собственный, но и этот мир разными дурачествами. — Блин, а какие у них там деньги в этом мире? — задумался Горшенев. — Типа это ж надо какой-нибудь завод, чтоб монеты чеканил, блин, работников туда, все дела. — Да где-нибудь в замке у короля их и клепают. — Но всем, в общем-то, обычно плевать на эти деньги, у них этот, — Миша поводил рукой в воздухе в попытках вспомнить слово, что недавно вычитал в учебнике истории, — бартер. — На поднятую бровь Андрюхи и немой вопрос «чего?» Миша пояснил: — Ну, когда ты вещь на вещь обмениваешь, без денег. — И где только таких умных слов понабрался, — Андрей покачал головой. От бега по крыше и размахивания руками во все стороны пальцы совсем окоченели — надеть бы варежки. — Ой, — Миша скорчил недовольную гримасу, словно пристыженный. Спросил: — как думаешь, сколько бы у них пиво стоило? — Ну, — Андрей поправил невидимые очки на лице, поводил пальцами в воздухе — словно на счётах вычисляет сложные формулы, затем мудро изрёк, подняв вверх указательный палец: — так, чтоб можно было по два ящика каждый день покупать. Миша повеселел, продолжая шутку: — Ага, а вот ещё лучше, чтоб это им вообще платили за то, что они пьют. — Да, они — самоотверженные очистители мира от пива! — Князев, наконец, полез в карман за варежками. — Защитники здорового образа жизни, ё-моё! — вскинул кулак Горшенев и вскочил с ногами на парапет лицом к Андрею, спиной к падению. — Рискуют своей жизнью ради вашего же блага! — поддержал Князев, шаря в пустоте карманов куртки. — «Так уж и быть — пьём, ведь мы готовы пожертвовать собой, мы не боимся смерти!» — Миша победно вскинул кулак, декламируя лозунг. От его резкого и неуклюжего движения подошвы ботинок проскользили вперёд по обледеневшему бетону. Тело качнулось назад. — Блять! Андрей рванулся вперед ещё до его мата — как только тело Миши заходило ходуном. Чёртова рука застряла в кармане, держа варежку. Глаза, как в замедленной съёмке, зафиксировали момент, когда тело Миши полностью оказалось в воздухе: ботинки проехались вперёд, соскользнули с парапета и взмыли над крышей. Вырвав руку из плена куртки, Андрей бешеным псом клацнул пальцами в воздухе. Он чувствовал в руке лишь варежку. Или это была куртка Миши? В голове звучало пронзительное: «Чтоб взлетел я, как во сне, Смог бы к Богу заглянуть» Андрей выбросил вперёд вторую руку и ухватился за ткань. Носки ботинок упирались в низкую оградку крыши, а мышцы на предплечьях рвались от напряжения. Андрей держал чужую левую руку, длинные ноги Горшенева каким-то чудом зацепились за парапет, согнувшись в коленях. Миша болтался над высотой в 9 этажей. Он вгрызся пальцами правой руки в предплечье Андрея и попытался подтянуться. — Сука, — прошипел Князев, сопротивляясь силе тяжести, чтобы не перекувыркнуться через парапет вместе с Горшеневым. Миша вскарабкался пальцами по руке Андрея, помогая вытянуть себя, и свалился на крышу на четвереньки. Князев обессиленно упал на пятую точку рядом с ним. Спросил: — Порядок? — Миша не реагировал, безумным взглядом шаря по полу. Андрей тряхнул его за плечо: — Миха? — Д-да, — Миша бросил на него короткий взгляд. Зрачки расширились до невозможности. Вой ветра дополняло стучание остатка его зубов. Выходило, смерти он всё же боялся. По крайней мере, сейчас точно. Андрей шумно выдохнул и выматерился. Хотел провести пальцами по волосам, да не смог, когда мышцы в плечах отдались болью и слабостью после перенапряжения — Миха был тем ещё кабаном. Шпала, но высокая, на полголовы выше его самого. — Пошли, нахуй, отсюда, — предложил Князев, и парень покорно кивнул. Они с трудом поднялись и побрели к Шуре, время уже позволяло, но об инциденте на крыше не вспоминали. Миша двигался нарочно бодрым шагом, что Князева даже подбешивало — он-то перетрухнул не на шутку. Однако гнев сменился на милость, когда Андрей заметил дрожь Мишиных пальцев, которые легли на дверную ручку подъезда. В этот день Князев многократно прокручивал это в голове. Осознание, что он мог потерять Мишку навсегда — вот так просто, по глупости, из-за какой-то тупейшей, даже не особо смешной шутки, — нагоняло липкого страха. И какой-то ответственности, что ли. За любой шуткой, действием, словом шли неизбежные последствия. И действительно чудо, что сегодня их удалось избежать. Отделались нехилым испугом и расцарапанной тыльной стороной ладони Князева — содрал кожу о молнию замка на кармане, когда резко выдернул руку. «Нельзя так просто, не думая, что-то делать. По тупости чуть не умерли», — безбожно крутилось в мыслях, когда Поручик ткнул его шариковой ручкой в плечо и спросил: — Андрюх, что-нить случилось? Ты чего-то смурнее обычного. — Да нормальный я, — соврал Андрей. — Главное, ты не кисни: грустный барабанщик — горе в группе, — усмехнулся Вася. Мысли о близости смерти не вылезали из головы и в тот момент, когда Андрей сказал Мише, что уйдет раньше и попросил закрыть за ним дверь. — Ты как? — спросил Андрей. Князев уже оделся и собирался выходить. Они стояли в коридоре у Балунова, родители которого ещё не вернулись с работы. Пацаны гремели инструментами в комнате Шуры за закрытой дверью. Миша обернулся, чтобы убедиться, что они одни, коротко взглянул на Князева и улыбнулся. Андрей, однако, следил за его выражением слишком пристально, чтобы не заметить дёрганье уголка губ, словно улыбку приходилось лепить к лицу булавками, вырисовывать её отдельно от настоящих эмоций. — Порядок. А ты чего уходишь? Реально матери пообещал раньше вернуться? Язык прилип к нёбу, и Андрей не сразу сумел произнести: — Ты умереть сегодня мог. По-настоящему. — Не умер же, — Миша вновь зачем-то оглянулся на комнату с парнями, потёр шею ладонью, не глядя Андрею в глаза. — Это, в общем, спасибо. Спас. Протянул руку прямо через порог, чтобы пожать и отблагодарить. Андрей спиной ощущал холод и тишину подъезда — значит, там никого. Он протянул руку вперёд, но не взялся отвечать на рукопожатие. Схватил Мишку за шею и крепко обнял. Чувствовал, как руки Гаврилы в нерешительности зависли в воздухе по бокам от него. Но плевать — он стоял сейчас здесь, на пороге между квартирой и лестничной площадкой, словно на границе между смертью и жизнью. И он жив. Дышит. Андрей слышит. А в голове, вместе с Мишкиным сердцем, бились его же «соловьи, пропойте мне для души чего-нибудь». Андрей зажмурился. Смерть расставляла приоритеты весьма однозначно. И он принял ещё одно важное решение — многовато для одной недели и его одного. Лёгкие сотряс судорожный вдох, словно перед погружением в ледяные воды. Быстро отстранившись, Андрей тут же рванулся вперёд. Губы обожжёно коснулись чужих губ. Две большие ладони упёрлись ему в плечи и с силой отодрали от себя. Андрей сделал три шага назад, чтоб удержать равновесие после грубого толчка. — Слышь, ты чё, сказку с реальностью попутал? — первое слово Миша почти прокричал, но на следующих быстро снизил громкость, чтобы не привлечь лишнего внимания. — Да лучше ты меня голубым будешь считать, чем сдохнешь раньше, чем… — выпалил Андрей в такт бешено рвущемуся в груди сердцу. Он не понимал, насколько громко они разговаривают — в ушах шумело. — Блять, Андрюх, ты ж нормальный, — прошипел Миха, чуть наклоняясь вперед и пытаясь вразумить его. Вот только Андрей несколько часов размышлял о принятии последствий своих действий, как тут же совершил то, последствий чего боялся. Боялся, но ждал. Потому что Миша всегда показывал ему, как делать, не думая, простым искренним порывом. Помогал справляться со страхом непринятия и делать. Миша всех вокруг этому учил, а себя, судя по всему, так и не смог научить. — Мне похуй на то, что ты там про пидоров думаешь, ясно? Для смерти все равны. И потерять тебя, а потом всю жизнь жалеть, я не собираюсь, — Андрей быстро облизнул горящие от стыда губы и добавил: — Понял, да? Плечи вздымались быстро и тяжело. Миша смотрел на него ошалело. Андрей видел, как на его лице мешаются гримасы удивления, отвращения, злости — чего угодно, но не понимания. Они сверлили друг друга глазами ещё несколько мучительно долгих секунд в разрежённом воздухе, и Андрей не выдержал. Коротко кивнул, развернулся и зашагал вниз по лестнице. Тихо доносилось его бормотание «ну и нахуй». Миша остался стоять у открытой двери, пытаясь справиться со вторым за сегодня шоком. Этот, пожалуй, был сильнее и хуже смерти. Он не сдвинулся до тех пор, пока Поручик не вышел в коридор, чтоб узнать, где он пропал. Андрей остервенело врезался подошвами в липкое чавкающее месиво, что звалось петербургским снегом. Шёл, не оглядываясь, сбегая от того, что сделал. В груди горело — то ли злость, то ли стыд, то ли обида. «Нахуй тогда было про шутов этих на крыше начинать разгонять? И тогда лезть и целовать? — Андрею вспомнился случай, когда после нападения Илюхи летом Миша помогал ему с коленом. Да, это было один раз. Да, мимолетно и ничего не значаще. Но Андрей не мог забыть. А ещё помнил, как Миша мурашками покрылся от его губ на своей шее. Как будто понравилось, потому и отскочил ошпарено. — Зачем какие-то там истории придумывать вместе про любовь? Зачем вести себя так, словно… Раньше других пацанов меня к себе звать? Смотреть так! Ну и пусть, блять, подавится. И плевать. Сделал и сделал. Не буду я жалеть. Я его спас вообще. Лежал бы сейчас кашей на земле — и соскребай. Нашёлся соловей». Андрей поднял голову и оглянулся. Понял, что прошагал по улице далеко вперёд и пропустил отворот к метро. «Да и плевать», — в который раз за последние несколько минут воскликнул возмущённый внутренний голос. На автобусах доберётся. Так и подольше. Домой не хотелось. Ничего не хотелось. Но и время отматывать назад и делать иначе тоже не хотелось. «Не выгонит же он меня из группы за это. Не выгонит?.. Да он не один в группе, другие пацаны не дадут так поступить. Не должны. Только бы им не рассказал, что случилось. Да он не расскажет, мы ж друзья. Или уже были? Хотя он не скажет, чтоб себя не позорить. Да в любом случае. Песни я писать и без него буду. Надо — вообще свою группу создам. Придурок. На что я надеялся? Да не, даже хорошо, что так вышло. Теперь зато точно всё ясно. Да и вообще, тупо бояться, когда тут смерть чуть не сцапала. Только бы друзьями остаться, мы ж с ним так хорошо… он ведь такой, что понимает всё моё. Ой, да и пусть, что хочет думает, а я сделал, что хотел». Он и сам понимал, как лихорадочно и безуспешно пытался успокоить свои клокочущие от перенапряжения нервы. Андрей запрыгнул в автобус, выдохнул в скрипящий салон клубок пара. Порылся в карманах, наскрёб мелочи — лишь бы на билет хватило, а то полная женщина кондуктор в вязаной жилетке уже вцепилась в него своим охотничьим взглядом. Он шумно рухнул на сиденье и несколько раз с силой дёрнул себя за мочку уха. Серёжки уже не было, а мысли и чувства были.***
— Андрей-то сегодня вообще придёт? Уже третий день нету, — Поручик почесал за ухом и взглянул то на Мишу, то на Шуру. — Телефон не отвечает, — Шура пожал плечами и вопросительно посмотрел на Горшенева. — Не хочет репетировать — и не надо, — буркнул Миха, резко поднялся и поставил гитару к стене так, что струны ухнули. — Закончили на сегодня. — А чего это? Я б ещё поиграл, — удивленно спросил Балунов. Миша мог затянуть репетицию на час-другой дольше запланированного, но никогда не заканчивал раньше. А по плану они ещё сорок минут должны бесить соседей. — Ничего. Батя скоро вернется, — соврал Горшенев и кивнул на дверь. — Вот сначала Князь весь какой-то дерганый, потом ты. Бесите, — Поручик покачал головой и встал со стула. — Я с шараги пораньше свалил, чтоб мы порепетировали, а вы… — Слышь, хорош гнать, я вообще после смены, — бросил ему Шура. Он сегодня с 7 утра батрачил на заводе отца, чтоб денег им на новое оборудование подкопить. Миша взглянул на них обоих бешеными глазами, так что и Поручик, и Балунов решили, что сегодня и правда не лучший день для споров. Минут через десять они, наконец, ретировались. Миша втянул пыльный воздух. Постоял в центре гудящей тишиной комнаты, гоняя растрёпанные мысли в черепной коробке. Он щелкнул кнопкой со стёршимся «play» на магнитофоне и выкрутил громкость на максимум. Гитарные рифы и легкая поступь барабана зазвучали в комнате. Открыл шкаф, отодвинул пару томов «Истории государства Российского» Карамзина и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, вытащил из закромов бутылку с бабушкиным самогоном — прихватил из подполья, когда ездили набрать картошки.«Закрой глаза, коснись меня
Ты пахнешь соблазном и медом»
Зашибись. Именно, блять, кассета Андрея с его отцовской «Арией» в магнитофоне стояла. Включали как-то несколько дней назад, ещё до этого нелепого инцидента, послушать альбом ради интереса. Андрюхе у них некоторые тексты нравились, а Миша его убеждал, что они не от сердца поются, ведь пишет их женщина, которая даже не в их группе — какая тут искренность и заинтересованность? Ещё и песня такая, что по всему наболевшему, как песком на открытую рану. Миша захотел перемотать, но тяга к прозрачно-бледной жидкости пересилила. Лязг металлической крышки о стеклотару. Несколько гулких глотков. Миша упал на кровать и рвано выдохнул. Отца нет, у мамы в детском саду продлёнка, а Лёшка сегодня улапошил к другу на ночёвку. Хреновый вечер намечался. Силясь не утонуть в тягучем болоте собственных мыслей, Гаврила за эти дни вымотался. А сейчас вновь думал об Андрюхе и о том, что случилось в подъезде у Шуры. Гонял по кругу одни и те же воспоминания и мысли, как уже обезвкусившуюся жвачку, а выплюнуть её не мог. Князев оборвал все связи — они не общались уже четвертый день. «Вздумал, что теперь может на репетиции не являться — надо же, важная птица. Ещё хоть раз не придёт — вылетит из группы! Да только если придёт, что делать?». Миша провел рукой по лицу, пытаясь смыть воспоминания о том уже настоящем поцелуе. Андрей хотел поцелуя. Хотел поцеловать его, Мишу. Горшенев уже успел встретиться с Верой трижды — каждый день после Андрея. Даже у неё заночевал один раз. Но как-то всё было неправильно теперь, что ли. Во время поцелуев с ней думал только о том, что, в целом, губы у Андрея не сильно отличаются. И, наверно, так же приятно было бы, и тоже будило бы это в нём нечто большее…«Я сгорю в огне,
Сгорю в тебе, пускай.
Я могу стать пеплом, но…»
«Ну да, мы с ним в историях придумывали разные такие вещи, когда два парня целуются или ещё чего — оно как будто и нормально было. По приколу же. Оно нереально, конечно, но если у нас там есть, то почему бы Андрюха не мог быть таким… Не все идеальны, как бы». Гаврила с каким-то сдерживаемым трепетом вспомнил их истории. Про друзей, которые оказывались чем-то большим. Миша и Андрей давали им на это право. Позволяли быть ближе. И Миша не заметил, как постепенно и в его твёрдой жизненной системе «допустимо-недопустимо» что-то со скрипом сдвинулось, как будто застрявшую шестерёнку смазали и она двинулась. Взгляд уперся в плакат с Сид Вишесом. Горшенев достал его вчера вечером из шкафа — несмотря на то, что постер они с Шурой прилепили на стену, из-за отца пришлось снять. Да и Лёшке не особо нравилось. А Миша его убирал, но хранил бережно, не сминая. Пристальным взглядом Миша изучил оголённый торс музыканта. Отхлебнул ещё пару глотков. Андрея он полуголым тоже видел, когда летом на речке купались. Телосложение примерно то же. «Только Андрюха красивее». Миша вспомнил, как Шура притащил этот самый плакат ему пару месяцев назад.Ноябрь ‘90
Миша вскочил от окатившего его потока воды. Ледяные струи ударили в лицо, шею, плечи. Он судорожно глотнул воздуха, словно его не просто водой опрыскали, а с головой в реку опустили. — Утро доброе, — Шура рассмеялся, держа в руках полупустой стакан. Очевидно, он набрал воды в рот и распылил на спящего друга. — Я те сейчас устрою «доброе»! — Миша подорвался с кровати и со всей дури вписался плечом в живот Балунова, стремясь повалить его на пол. Неуклюжее размахивание кулаками закончилось быстро: сразу после того, как Миха вылил остатки воды в стакане Шуре на голову, за что получил пару оплеух. — А спать нефиг днём. Договаривались же в три встретиться, а на часы глянь — уже четыре с лишним, я полтора часа на улице шароёбился, тебя, говнюка, ждал. — Да тема новая есть, всю ночь с ней маялся, вот и сморило, ё-моё, — Миша поправил взъерошенные волосы, утер лицо краем футболки, подтянул домашние штаны. Прыжком усевшись на кровать, Горшенев залез рукой под матрас и вытянул оттуда несколько смятых листов. С дружеской нежностью проговорил: — глянь, что этот урюк написал. — Ты гитару тоже под кроватью хранишь? — с ухмылкой подметил Шура, но уже взял из рук Миши листы. Балунов пробежался глазами по строчкам. Где-то были сделанные карандашные пометки поверх печатных букв, но зачастую Горшенев просто подчёркивал то, что уже есть и что ему особенно нравилось. Миша, не терпя возражений, уже начал напевать Шуре припев какой-то из трёх новых песен, которую успел запомнить наизусть. — Кстати, погодь! — вдруг прервал его Шура. — У меня тоже что есть! Не песни — это позже, но тебе понравится. — Ну? — Миша по-хозяйски забрал тетрадные листы Андреевой тетради из рук друга и аккуратно убрал в карман штанов. Шура пришёл не с пустыми руками, а с чёрным пакетом. С выражением, с каким фокусник достаёт из шляпы кролика, Шура вынул из него бумажный плакат. — Что это? — Миша уже оказался рядом. — Что-что. Кто! Сид Вишес! Из тех самых «секс пистолсов». — Да ладно! — Миша выхватил плакат и с интересом взглянул на молодого парня на сцене. Больше одного изображения и не нужно было, фантазия моментально выдала всё остальное: рёв музыкальных инструментов, хрипловатый голос, заигрывающий с непонятными для Миши словами, движения басиста с голой влажной грудью и десятками порезов на ней. Пацаны поговаривали, он брал нож и устраивал шоу прямо на выступлении, на что зал возбуждённо кричал. Миша не был уверен в правдивости этого, но плакат в его руках говорил об обратном. Очевидно, что публика любит зрелища. Потому что и самого Мишу влекла эта картина. Потому что даже через распечатанную фотографию Миша чувствовал драйв и возбуждение. «Если ради слушателя он готов и себя покалечить, значит, отдаёт себя музыке полностью. Тело не важно, важно дело», — нехитро заключил Миша и спросил: — Где достал? — В комиссионке у того мужика, где мы кассеты берём. Эксклюзив, ёпта! Шура умолчал, что бабла он за этот кусок бумаги отвалил почти как за диск. По загоревшимся Мишкиным глазам видел, что он очень впечатлён, чего Шуре вполне себе достаточно. А деньги — они когда есть, когда их нет — какая разница? Не деньгами живут. Горшенев притащил с кухни скотч и с помощью Балунова налепил плакат на стену у двери в комнату. — Блин, обалденно, — удовлетворённо пробормотал Миша. — Он из панков. Крутой мужик, — кивнул Шура. Про панков Миша слышал лишь краем уха от препода и пацанов в школе рока, где они учились и играли первый концерт — отчетное выступление. «Запомните, мужики, панк — это про энергию и душу, а не про музыку», — всплыли в памяти чьи-то слова. И такой подход Мише почти нравился, только музыку он со счетов сбрасывать не стал. Но если этот Вишес так крут, то нужно было разузнать про него подробнее. Когда они с Шурой после шатания по двору и разговоров обо всём и ни о чём уселись на лавочке, Миша осторожно спросил: — Блин, а как думаешь… Вот у нас понятно, что всё, как надо, но, говорят, заграницей они там, блин, могут мутить, когда девчонка с девчонкой, а пацан с… Ну, короче, вот эта вся херня. Думаешь, реально? — Да наверно. Ты вспомни, ты ж мне сам про Античность давал книжку почитать, а там говорили, что у них даже войска были с голубым флагом, так сказать. Для сплочения. Они вычитали, что в Спарте для того, чтобы воины своих на поле боя не бросали, делали батальоны из любовников. Мол, друга кинуть можно, а свою любовь нет. Они тогда дружно решили, что это тупая идея, потому что вот они друзья и они друг друга никогда не кинут. Не может быть ничего такого, что их разлучит. У них связь крепче, чем любовь, — у них музыка. — Да я брехня думал всё это. Какого воина после такого уважать будут? Так, историки поугарали, — Миша пожал плечами. И спросил быстро: — Я вот таких не перевариваю. А ты? — Да пофиг в целом, — Шура пожал плечами, раскуривая самокрутку, и усмехнулся: — Как говорят мудрецы: «меня не ебёт, кто кого ебёт». Главное, чтоб не в моей кровати кувыркались, там я себе место для этого дела застолбил. И Миша отчего-то облегчённо выдохнул.***
Магнитофон всё крутил кассету с «Арией», и при упоминании Библейского сада Миша зачем-то обратил внимание на слова.«Забудь о тех, кто говорит,
Что путь твой — разврат и паденье.
Пускай твой смех в ночи звучит,
И спелый плод горит, дьявольски горит»
А Сид — он же панк. После того, как у него появился плакат, Миша активнее заинтересовался этим движением. Найти нормальную информацию было трудно — люди постарше отвечали, что это очередная разновидность гопоты, люди помладше или не слышали, или знали крайне мало. Знакомые со школы рока о западных веяниях знали только про саму музыку: кассеты достать можно, а вот узнать про само движение сложнее — для этого нужно было заграницу съездить да потусоваться. Мало-мальскую инфу дал Мише Рябчик с училища — он от всего зарубежного фанател. Говорит, крутые пацаны — идут против системы, живут так, как им нравится, плюют на нормы. Не нужно нам старое — дайте создать своё. И им понравилось. Миша после этого сразу своим пацанам сказал, что они теперь на панк-рок должны ориентироваться. Миша вдруг споткнулся о мысль: «А панки как к геям относятся? Вот ладно советские люди — там идеологию молотом не вышибешь, конечно, они против. А в Англии? В Америке? Где-нибудь ещё за границей? Если уж бунтуют, то и в этом плане, может, они бы приняли…» — Миша даже в мыслях не уточнил, кого именно он имел ввиду. Но эта идея больше не давала ему покоя. «Да они должны быть за. У них даже журналы свободно выпускаются с голыми тёлками. Свобода от всяких старых предрассудков. Значит, и тут свободно. Наверное», — Горшенев сел, отхлебнул, взглянул мутным взором на бутылку — половины уже не было, а потому и мысли складывались, на его субъективный взгляд, весьма логично. Взгляд оторвался от плаката с солистом «Sex Pistols» и проскользил по комнате. Семейное фото стояло на тумбочке — мама как поставила его туда, так оно и стояло уже года полтора-два. На фотокарточке — Миша в костюме на выпускной из школы стоит между отцом и матерью вместе с Лёшкой. «Да какая разница, что у них там за границей, блин, — резко одёрнул себя Горшенев. — Есть протест против общества — это я понимаю, но ведь пидорасы — это вообще против природы. Андрюха просто сглупил. Надо ему сказать, пояснить. А то что он отсиживаться будет. Пусть репетирует, в остальном-то он хороший. В конце концов, это просто из-за историй, что мы с ним напридумывали, вот и навоображал себе лишнего. У него вроде и девушка недавно какая-то была. Значит, нормально всё с ним. Просто мозги чуток вправить, и хорошо. Я ему поясню, он поймёт», — Миша сам себе кивнул с облегчением, отпил ещё из бутылки и встал. Последнее было ошибкой. Мир поехал куда-то вбок, рука попыталась ухватиться за спинку кровати, да промазала, попала на матрас, так что он едва не упал. — Сейчас выскажу ему всё, что думаю, и пусть возвращается, — невнятно пробормотал Миха и стал натягивать вязаный свитер поверх черной водолазки. «Надо только придумать, что говорить. Андрюх, типа…» — но «типа» не придумывалось. Из дома Горшенев вышел, взяв главное — початую бутылку самогона. «Ёпта, в метро ж не пустят» — осознал и принял разумное, на его взгляд, решение идти к Купчинскому недоразумению пешком. Как раз и время придумать речь будет.***
Они поменялись местами. Теперь Андрей удивленно смотрел на него из квартиры, пока Горшенев едва стоял на ногах у его порога. Миха долбил в дверь с явным остервенением. После тех четырёх часов, что плёлся к Андрюхе, он успел переиграть свою речь сотни раз, а так же зайти в ларёк с алкоголем. Долгая дорога, холод и усталость под конец его настолько выбесили, что он остановился на самой жёсткой версии своего монолога — нужно было чётко дать Князеву понять его место. Нехрен было его пидором считать. Если Андрею такое нравится, то это его проблема, пусть лечится. А он адекватный. — Мих? — Князев удивленно выгнул бровь. Миша открыл рот. А храбрость куда-то делась в секунду. Закрыл рот. Проклял Андрея за то, что он смотрел ему прямо в глаза — всю душу высасывал, вампир хренов. И что ему возразить, когда он так смотрит? Горшенев опёрся рукой о косяк, чтоб меньше шатало — то ли от выпитого, то ли от того, что было внутри помимо алкоголя. Благо, Князевы на первом этаже жили — выше он бы не поднялся. — Я, короче, это… Ветреный зимний вечер не дал ему в конец опьянеть, и был он относительно трезв для почти двух бутылок самогона вперемешку с паленой водкой. Да и растянул он это дело на добрые четыре с лишним часа. Надо было предусмотрительно накидаться прямо перед подъездом Андрюхи. Миша отвёл мутный взгляд. И глаза зацепились за сильно покрасневшую мочку уха Андрюхи. Без серьги. Он и не замечал никогда особо. Была — была, нет — и нет. Но Андрею-то, блять, нравилось. А пацаны его дразнили. Да и Илюха, как Миша мог догадаться, тоже неспроста начал его пидорьём называть. — Слышь, Андрю… Андрей. Ты это, серьгу верни. Тебе идёт. Тебе можно, — потянулся, не осознавая, к нему рукой, да потом только понял, что сжимает в пальцах бутылку «Русской». Руку опустил. — Там, как бы, похуй, на самом деле, да? Ну, что они там говорят. Тебе оно если нравится, то заебись. «Пиздец нарепетировал», — издевательски похвалил внутренний голос, но Миша не в той консистенции был, чтобы его слушать. Андрей глянул себе за плечо, проверяя, не решила ли мама выйти в коридор и посмотреть, кто к ним заявился на ночь глядя. Миша нахмурился. Вспомнил, как сам делал то же самое пару дней назад. Стало противней, чем от ядрёного запаха водяры. — Ладно. Ты что припёрся? — Андрей не спешил ни впускать его, ни прогонять. — Сказать хотел. — Миша болтался в воздухе, держась вертикально исключительно благодаря дверному косяку. — Ты, это, что на репы не ходишь? У нас так-то группа, ё-моё. — Приболел, — соврал Князев. Через секунду добавил: — Вернусь. — Ну и зашибись, — Миша улыбнулся беззубо и счастливо, так что Андрей не выдержал: — Зайдешь? — Не-не, маме… не предупреждал, короче. Надо домой. Я так, на маленько заходил. Сказать, вот, хотел. Сказал, получается. Миша нахмурился. И всё как-то не так складывалось. Совсем не так. И чего этим Князевым на этаже повыше не жилось, чтоб Миша к ним не дополз и не стоял сейчас, как рыба на суше, беспомощно глотая воздух. И Андрей этот — в домашних штанах, вязаном свитере с высоким горлом и шерстяных носках, с растрёпанными волосами, покрасневшим ухом и приоткрытыми от удивления губами. Этот плакат с Сидом Вишесом. Эти панки, про которых он совсем недавно узнал. Этот Шура, который вроде даже не против однополых отношений, который его не возненавидит, если что. И песня эта, «Арии», что внезапно в магнитофоне заиграла. Словно сама судьба сидела рядом с ним и нашёптывала на ухо. «Да ё-моё, в конце концов, протест — он в любом виде может быть: музыка, одежда, поведение, отношения. Кто сказал, что существующие правила — правильные? Мы вообще против них, мы своё, мы отдельно». Выпитый алкоголь задавал недружный строй его мыслей, стирал какие-то границы и придавал отчаянной смелости. Миша бросил взгляд на Князева. Сглотнул, ещё ощущая на языке горькую копоть спирта. С мыслями «да плевать» поддался вперёд. Как со скалы шагнул — страшно, да уже поздно. Мазнул губами по чужим юношеским губам, едва попав. Выдох опалил кожу. Поцелуй длился не больше пары секунд — Андрею пришлось подхватывать падающее на него пьяное тело. Поставленный обратно в вертикальное положение, Горшенев шатнулся, мотнул головой: — Ладно, пойду я. Матери обещал, да, — он тут же попятился, нервно нахмурив брови и метаясь взглядом по полу и стенам — чему угодно, лишь бы не смотреть в глаза. Не видеть, как лихорадочно Андрей облизал сухие губы с отпечатком явно не дружеских намерений. Он сбегал. От Андрюхи, от своего поступка, от себя. «Что натворил-то, придурок?!». — Ну и куда ты пойдешь? — укоризненно спросил Князев. Только голос у него подсел, пришлось кашлянуть, вернуть самообладание. Миша уже развернулся, но чужие пальцы ухватили его за предплечье. — Полночь, не успеешь с пересадками на метро. — Да я пешком. — И что ты, дойдешь в таком состоянии? Свалишься в сугробе и замерзнешь к чертям. Останься. Я Татьяне Иванне позвоню, скажу, что у меня заночуешь, что репетировали мы. Или я с тобой пойду, и вместе в снежных баб превратимся. Миша задумался. Или же просто отвлекся, залипнув взглядом в одну точку у себя под ногами — с ним не разберёшь. — Ну? — Андрей уже подтягивал его к квартире. — Ладно, только предупредить надо, — этот выбор был сделан за него непослушным телом и Андреем, а Миша был не в состоянии рассуждать и противиться. — Ага. И вот это оставь-ка, у меня родители дома, — Андрей вытащил из длинных холодных пальцев бутылку «Русской», взбежал на пролёт выше по лестнице в одних носках и оставил водку на подоконнике. Миша с недовольным видом дожидался его, прилипнув всем телом к косяку. Сейчас он был не в состоянии оценить последствий такого решения и масштабов личностного кризиса, который грозил развернуться утром.