Кружево, ленты, булавки, тесьма...

Бонасье с тех пор, как отошёл от дел, стал ложиться спать рано. Ещё пели на улице гуляки, ещё не слышалась тяжёлая поступь патрулей ночной охраны, ещё спешили к заставам припозднившиеся повозки и всадники, а бывший галантерейщик уже дочитывал розарий, затем произносил напутственную молитву ко сну, напяливал на голову ночной колпак и ложился в постель, как следует закрыв занавески полога. Уснуть ему, правда, доводилось не сразу, особенно если дело шло к перемене погоды: болела спина, ломило и выкручивало суставы ног, а болезнь благородного сословия, именуемая подагрой, казалась предвестником адских мук. Приходилось вставать, приносить из кухни таз с горячей водой, выливать туда очередную бутыль отвара, которым его снабжала родственница, жившая в монастыре святой Женевьевы и терпеть, разрываясь между волнами боли и желанием забыться и уснуть. Порой этим дело и заканчивалось: Бонасье падал на кровать и засыпал, а ноги его оставались в тазу. Конечно, такое было невозможно и вообразить в те благословенные дни, когда рядом слышалось лёгкое дыхание молодой женушки. Это случалось всего дважды в неделю, но тогда Бонасье забывал про свою больную спину, про подагру, про все болячки в мире, и превращался в счастливейшего из мужей. Право, предыдущий его опыт супружеской жизни был куда хуже! Констанс была сродни порыву свежего весеннего ветра, приносящего аромат пробуждающейся природы. Она пела как птичка, сверкала своими живыми ясными глазами, умела быть озорной и ласковой одновременно. Иногда, когда Бонасье волей-неволей оказывался втянут вновь в круговорот торговых дел, она могла дать дельный совет или даже отправиться самолично к кому-то из поставщиков тканей, знала расценки, а её руки могли творить самые настоящие чудеса. Руки, которым доверяла сама королева! Но Констанс приходила позавчера, и оставались ещё два дня до её нового визита под супружеский кров. Бонасье машинально дочитал молитву, проверил, хорошо ли прогреты простыни, и, скинув домашние туфли, залез под одеяло. Сегодня подагра не терзала его ноги своими огненными чудовищными клещами, не было и страха ограбления. Благодать первого сна снизошла на отставного галантерейщика подобно невесомому облаку, окутала и принялась баюкать как следует, но в этот дивный миг наверху послышались истошные крики, звуки ударов, затем на пол полетела мебель – кажется, стул. Затем Бонасье явственно услышал мужской голос, вопивший что есть мочи: «На помощь! Меня убивают! Сударь, вы с ума сошли!». Бонасье попытался заткнуть уши и перевернуться на другой бок, но крики не утихали, а на пол полетел второй стул. Насколько он помнил, их было всего три. Святое чрево, что творится у жильца в комнате? До нынешнего вечера наверху царила тишина, и галантерейщик даже успел забыть про постояльца. А чего про него помнить, когда нанятый им лакей, попадаясь на лестнице, вежливо кланяется, большую часть дня молодой человек отсутствует дома, занимаясь своими делами, гости, когда приходят, тоже не особенно шумят. Пусть бы и шумели иногда – Бонасье помнил те времена, когда сам был молодым, потому не стал бы протестовать. Ему было заплачено за два месяца вперёд, чего же ещё желать? Хорошо, что нашёлся человек, который отдавал арендную плату за малое; помнится, Куртманш как-то говорил о необходимости дать жильцу второе одеяло, мол, на том, что имелось в комнате, спит теперь слуга, а господин вынужден ночевать под одной простынёй. Разговор происходил при Констанс, и милая девочка, проникнувшись положением, пообещала решить проблему. Верно, ей было не до того: она так устаёт на службе у королевы! Бонасье, кряхтя, встал, накинул халат, засунул ноги в домашние туфли и пошёл разбираться, что происходит наверху. Там было уже тихо: никто не кричал, не звал на помощь, не ломал мебель. Зато Бонасье, едва открыв дверь на площадку, увидел на уровне чуть выше своей головы две пары ног – четыре босые мужские пятки, и услышал голоса. В одном он признал голос лакея своего юного постояльца, второй же звучал с истинно гасконским акцентом, стало быть, принадлежал жильцу. - Ну у вас и кулаки, сударь! – певучий пикардийский выговор превращал жалобу в плач, хотя, может быть, слуга и вправду продолжал плакать. – Самое главное – за что? Я же правду сказал! - Молчи, дурень, мне лучше знать! – юнец тоже чуть не плакал. – Совсем скоро моя судьба изменится: король же обещал, что меня примут в гвардейскую роту! Там платят какое-никакое жалованье, и военный мундир сам по себе внушает уважение! - Мундир дадут, кто же спорит, и жалованье тоже будет, только вы его в два дня спустите, как ваши приятели-мушкетеры… - Планше, не начинай! Иначе снова получишь! Мало досталось? - Спустят, спустят! Вот, господин Портос говорил, что ему второй лакей может потребоваться… - Он и одному не знает, чем платить! - Ой, - в голосе лакея вдруг скользнула самоуверенная насмешка. – Да мы с Мушкетоном точно себя прокормим, ещё и господина Портоса, и вас заодно! - Сам себя прокормлю! Я дворянин, я военный! - Сударь, дворянин – не спорю, но пока не военный! Некоторое время собеседники молчали, одинаково сопя, избитый слуга постанывал, ощупывая набухавшие синяки. Потом раздался звук, который Бонасье отлично знал: разливали по стаканам вино. - Вот, Планше, бери и пей со мной. - Сударь, я не смею… - оробел слуга. - Пей, говорю тебе, и имей в виду, что будущее не обманет меня. - Эх, сударь! - Придут лучшие времена, и твоя судьба будет устроена, если ты останешься со мной. - Ах, сударь! - А я слишком добрый господин, чтобы позволить тебе загубить свою судьбу, и не соглашусь отпустить тебя, как ты просишь. - Ох, сударь! - Дождись хотя бы момента, когда я одену гвардейский мундир. Ты же столько раз говорил, что мечтал увидеть это. - Конечно, сударь! - Ну, давай ещё по стакану и пойдём домой. На лестнице холодно, правда? - Ещё как, сударь! А вы вон в одной рубашке. Давайте дома выпьем, раз вам так хочется, я жаровню разведу. - Ты же говорил, что денег больше нет, шельма? - Есть, есть немного. Пойдёмте, сударь, простынете, что я вашей почтенной матушке напишу? Что не уберёг? Вот уж она меня точно убьёт, а я и сопротивляться не смогу. Заскрипели ступени, и последнее, что услышал Бонасье: - Славный ты парень, Планше. Подожди, я сейчас бальзам сделаю, сам на себе испытал. Мне рецепт матушка дала… «Что за рецепт чудодейственный?» - подумал Бонасье, закрывая дверь и ощущая, что тоже замёрз. Он вспомнил про бутылку, которая всегда стояла в шкафчике и ждала гостей. Вино было хорошее, им неизменно отмечали успешное окончание сделки, а поставщиком, как легко догадаться, служил мэтр Бонфис. Дверца шкафа оказалась приоткрытой, а бутылка волшебным образом исчезла. Бонасье не поленился сходить за другим подсвечником и зажёг три свечи, чтобы более ясно обозревать всё, что его окружало. Увы, бутылка ничем не выдала своё расположение ни на полках шкафа, ни на столе, ни в других местах, где её можно было оставить по забывчивости – к тому же подагра подагрой, а голова у Жака-Мишеля Бонасье соображала отлично, бывший галантерейщик провалами в памяти пока не страдал и надеялся сохранить здравость рассудка до глубокой старости. Он прислушался. По-прежнему откуда-то доносились приглушенные голоса, но вроде как один принадлежал женщине. В столь поздний час женщина в этом доме могла быть только одна – служанка Маэли, дородная бретонка. Она действительно имела привычку хлопотать на кухне чуть не до полуночи, но Бонасье не протестовал: её пение ему не мешало, а дом сверкал чистотой и порядком. Констанс тоже была довольна и даже попросила, чтобы Бонасье добавил девушке жалованье: та наверняка собирала на приданое. Отставной галантерейщик тихо приоткрыл дверь, ведущую в кухню. Конечно, он там бывал, и не раз, но всё же кухню считал женской территорией. А вот дородный парень, столь же бретонец, сколь и сама Маэли, так не считал. На столе Бонасье, потерявший дар речи, узрел не только пропавшую бутылку, но и три других, и ещё много чего, что было куплено на его деньги и предназначалось исключительно для хозяйского стола. Теперь с предельной ясностью стала понятна причина, по которой каплун вечно попадал на стол уже разделанным, соус чуть горчил, а бобы казались немного разваренными: это не служанка и её дружок довольствовались объедками с господского стола – это чета Бонасье вынуждена была доедать то, что не влезло в утробу нахалки с оловянными бесстыжими глазами! Судя по крайней вольности в одежде парня и почти распущенному корсажу Маэли и её смятым юбкам, трапезой дело точно не ограничилось. Вот этого член попечительского совета прихода Сен-Сюльпис, щедрый жертвователь и добрый католик перенести никак не мог! - Вон! – заорал он во всю мощь своей глотки. – Вон, немедленно! Я пошёл за гвардейцем, что живёт у меня на втором этаже, и за его приятелями-мушкетёрами! Если не хотите неприятностей, вон! Он оставил парочку недоумевать, а сам пробежал через комнату и в три прыжка оказался на запасной лестнице. - Планше! Господин гвардеец! Сюда! У меня в доме воры! Похоже, что господин и слуга уже забыли про ссору, потому что оба выскочили на площадку одновременно: гасконец держал в руке шпагу, а его лакей – табуретку. - Мы здесь, мы идём! Ах, мерзавцы! - Хватайте, хватайте их! Но на кухне никого уже не было, только жалобно поскрипывала входная дверь, не закрытая на щеколду. - Они удрали! – с досадой заметил юный д′Артаньян. Редкие юношеские усы его воинственно топорщились. Планше перевёл дух, подошёл к столу, по-хозяйски уверенно взял три стакана и разлил по ним остатки содержимого бутылки. - Пейте, любезный хозяин. Не беспокойтесь, они не вернутся. Я сейчас разбужу Маэли, и… - Маэли и была воровкой, - простонал Бонасье, стуча зубами о край стакана. - Вы заплатили ей за прошедший месяц? – спросил д′Артаньян, покосившись на Планше, который с нежностью смотрел на кусок окорока. - Нет, - воспрял духом Бонасье. – Не успел. - Тогда, дорогой хозяин, ни о чём не жалейте. Нерадивых слуг стоит гнать прочь после первого же их промаха. Планше вздрогнул. - Кстати, у вас не найдётся вина, масла и розмарину? Мой Планше неудачно упал, и я хотел бы облегчить его страдания… Бонасье посмотрел на Планше. Планше старательно разглядывал потолочные балки.