Кружево, ленты, булавки, тесьма...

Во все времена и в любой стране находилось немало людей, которые в поисках лучшей доли покидали родные места и пускались добывать своё счастье. Конечно, никто не отменял иную мудрость, выраженную в поговорке «Где родился, там и пригодился», но у каждого на неё свой взгляд. Чем моложе человек, чем больше у него талантов, реальных или мнимых, тем более он склонен пуститься в странствие ради достижения цели если и не разбогатеть, то хотя бы прекратить вести полунищенское унизительное существование, достичь если не славы и почёта, то подняться на ступеньку по социальной лестнице и стать уважаемым человеком, обладающим хоть какой-то реальной властью и влиянием. Каждый из подобных искателей приключений преисполнен надежд на лучшее, даже если принуждён держать себя скромно. Одним везёт сразу и ослепительно, другие вынуждены преодолевать различные препятствия и терпеть нужду и унижения. Вот Бодену, служившему у почтенного виноторговца мэтра Бонфиса, повезло: на вторые же сутки пребывания в Париже он нашёл место слуги у судейского, после месяца службы, получив жалованье, перебрался к советнику парламента, где платили больше, кормили лучше, да и жильё оказалось куда более сносным. Потом Боден перешёл к купцу на улице Менял, а уж тот посоветовал расторопного, неглупого парня мэтру Бонфису. А приятелю Бодена, такому же славному пикардийцу Планше не повезло. Казалось бы, в чём разница? Оба знакомы с детства, оба грамоте и счёту выучены, Планше чуть старше, но ни в чём другом приятелю не уступит, как раз наоборот: ростом повыше, в плечах пошире, сильней, и девушкам больше нравился что на родине, что здесь, в Париже. Что там и говорить, справный и ладный во всех отношениях парень, пусть и без гроша за душой, зато весёлый, с хорошим характером, с работящими руками, которые к любому делу применить можно. Боден его и к мэтру Бонфису пытался устроить, замолвил словечко за закадычного приятеля, но ничего не вышло, получилось только звать Планше на помощь при разгрузке, когда много товара привозили. Планше – он же сильный и смекалистый! За труд мэтр Бонфис платил столько, что хватало поужинать и пообедать на следующий день. А дальше что? Но Планше не был бы Планше, если бы поддался унынию. Ох, правильно говаривал деревенский кюре, что уныние есть грех, противный любому христианину, особенно доброму католику. Планше пел песни и играл на мандолине, готовил на двоих с приятелем скромную, но сытную еду, содержал в порядке комнатушку, которую они снимали. То есть снимал Боден, но разве он мог оставить Планше в беде? Планше мог и одежду починить, и на рынке торговался как сам чёрт, и во многих лавках ему в долг под честное слово отпускали. А место… вот устроился Планше к папаше Лапуэнту, старому кавалеристу, что прислуживал в конюшне у господ Вандомов. Господа важнее некуда, самому королю ближняя родня, и лошади у них королевские, породистые, каждая стоит так, что работай Боден с Планше дни и ночи и питайся только молитвами да водой – разве что на копыта и хватило бы накопить. Ну вот папаша Лапуэнт позвал Планше помочь одной лошади кровь пустить, а Планше не расслышал и привёл другую, ту самую, на которой королевский бастард собирался на прогулку поехать. Что дальше было? Что же там могло быть, кроме таких слов, какие Планше отродясь не слышал, причём сначала от папаши Лапуэнта, затем от главного конюха, а потом сам принц с тростью гонялся по двору за слугами. Остыл, так велел другую лошадь привести, главного конюха простил, папашу Лапуэнта только палкой двинул, а Планше велел прогнать. Хоть и проработал к тому времени Планше целый месяц и ждал жалованья, какое тут жалованье? Потом ещё месяц работал в другом месте, при постоялом дворе. Место хорошее, сытное, но у хозяина дочка была, и влюбилась в Планше по самые уши. Уж так влюбилась, что подолом мела без всякого стыда и совести. Но только пикардийцы точно знают, что можно, а что нельзя! И оттуда пришлось уходить несолоно хлебавши, пока девица не обвинила в насилии и хитростью на себе не женила. Планше пообносился, пообтрепался, похудел, но унынию не поддавался, держался стойко, не гнушался никакой разовой работы и старался не слишком уж садиться на шею приятелю. Нынче Боден принёс к обеду бутылку хорошего вина и хлебцы, а сыр у них был, причём с родины – у Планше дядька в Париж приезжал по делам, ночевал трое суток, оставил много снеди, потому в ближайшие дни приятели бедствовать не собирались. Вот только наметилось у Бодена одно деликатное дело интимного свойства: давно он положил глаз на мадам Теру, жену зеленщика. Та была уроженкой Оверни, а недаром знающие люди говорят, что овернские женщины все до одной ведьмы, зачаровывать умеют. Боден так зачаровался, что вовсе голову потерял, ходил сам не свой и даже однажды сунул красотке в руку записку, где стихи написал, конечно, не свои, тут он был не мастак, да и Планше тоже, но нашлись умельцы, которые сложили всё как надо – и дрогнуло женское сердце. Зеленщик очень мешал начавшемуся роману, но нынче до вечера он отлучился за город за новой порцией товара, и у влюблённых возникла возможность поворковать наедине. Верному приятелю можно всё как есть рассказать, ничего не скрывая: он же не священник и не ханжа какой, чтобы осуждать! Планше выслушал, оценил ситуацию и согласился погулять часа три-четыре, и даже вызвался постоять на Новом мосту, покараулить, и в случае, если старик Теру вздумает вернуться раньше времени, ближним путём прибежать и предупредить Бодена и его подружку о грозящей опасности. Перекусили – и разошлись: один даму сердца встречать, другой – к статуе доброго короля Генриха IV. Там тоже деньги добыть можно честным путём, если умеючи: кому корзинку поднести, кому лодку шестом подтянуть к берегу, опять же случается записку прочитать и указать нужный адрес посыльному. Невелики деньги, но на стакан-другой кисленького вина и на лепёшку заработать можно. Погода опять же способствует прогулкам, Планше сам говорил про какого-то мудреца, доказывавшего пользу солнечных лучей и свежего воздуха. Насчёт воздуха в Париже было трудновато, хотя в кварталах знати или в Люксембургском саду даже свежесть водилась, особенно после сильного дождя, а солнце, слава Богу, бесплатно светит всем независимо от их знатности и богатства. Свидание удалось на славу, никто не помешал, никакие ревнивцы не стали на пути к взаимному счастью двух сердец, и хорошенькая мадам Теру, поправляя растрепавшиеся локоны, смотрела на молодого возлюбленного томными очами и обещала новую встречу: теперь уж её черёд озаботиться, где и когда она состоится. Знатная дама после такого тесного приятного общения непременно оставила бы любовнику туго набитый кошелёк, но мадам Теру была всего лишь зеленщицей, потому ограничилась пылким поцелуем и гарантией безвозвратного кредита в лавке своего супруга. Примерно час после её ухода Боден пребывал в сладких грёзах, затем задремал, а очнувшись, побежал искать Планше: ему не терпелось поделиться с близким человеком своим счастьем и поговорить о достоинствах мадам Теру. Но Планше как сквозь землю провалился! Боден встревожился и поспешил обойти все окрестные кабачки, где бедный работящий народ мог отдохнуть и пропустить стаканчик-другой за разговорами со знакомыми. Планше не было и там, и никто его сегодня не видел. Тогда Боден побежал к собору Богоматери – тщетно! Совсем встревоженный, он дошёл до моста Менял, но и там успеха не достиг. Наконец, кто-то из мальчишек, вечно отиравшихся у статуи Наваррца, сказал, что Планше ушёл с важным, пышно и ярко одетым дворянином высокого роста, и дворянин этот держал Планше за плечо с самым фамильярным видом, покручивал усы и обещал тому райскую жизнь. Получив такие сведения, Боден вернулся домой несколько успокоенный и принялся ждать Планше. Даже если тот получил долгожданное место, то непременно явится за своими вещами. Да и вообще: не тот Планше человек, чтобы оставлять приятеля в неведении после стольких трудностей, которые они пережили вместе. Любой, кто мнит себя порядочным, поделится с другом радостью, если до этого не стеснялся просить помощи в затруднительной ситуации! Планше действительно явился уже совсем поздно, вид у него был слегка озадаченный и в то же время довольный. Он не отказался от вина и сыра, и только подкрепившись, приступил к рассказу. По всему выходило, что какая-то женщина попросила его сопроводить её и престарелого родственника до моста Ла-Турнель: она сослалась на то, что плохо знает Париж, а молодой человек явно местный. Поскольку Планше было ровным счётом нечем заняться, а солнце припекало на славу, то он согласился, довёл провинциалов куда те просили, а потом остановился посмотреть на окружающее – грешно же не воспользоваться возможностью бесплатно пройти там, где за него уже заплатили другие. Хоть честного пикардийца и посчитали парижанином, но на Ла-Турнель он бывал редко по причине необходимости платить за проход. Мосту ещё и пяти лет не исполнилось, доски не успели прогнить, за перилами ограждения тщательно ухаживали, и вид с него открывался отличный. Итак, Планше стоял и плевал в воду, любуясь разбегавшимися кругами, когда его окликнул рослый молодой дворянин в богатом и ярком камзоле и при золотой расшитой перевязи. Разговор между ними вышел коротким, и итогом диалога стало то, что Планше сразу пошёл за своим нанимателем в трактир «Сосновая шишка». Там обнаружилась компания мушкетёров его величества, и Планше запоздало опознал в своём благодетеле господина Портоса. Пир удался на славу, но Планше был несколько разочарован тем, что служить ему предстоит молодому человеку с внешностью гасконца. - Ну у них и имена! – пожаловался он приятелю. - д′Артаньян! Язык сломаешь, пока выговоришь! Ничего, как-нибудь приспособлюсь! - Ты хорошо подумал? – встревожился Боден. – Что-то я никогда не встречал гасконцев, которые честно платят своим лакеям! Планше задумался. - Сам видел: он расплачивался за обед золотыми, и у него их был целый карман! Боден покачал головой. - Ну, ступай. Если что, я всегда готов принять тебя назад. Слушай, а почему не к господину Портосу? Он же такой важный барин… - У него уже есть один лакей. К тому же господин Портос сказал, что его друг слишком юн, только что приехал из провинции, и ему нужен не просто слуга, но и опекун. Я всё же старше, и во мне есть любовь к философии и рассуждениям. - Любовь к чему? – от упоминания мудрёного слова Боден аж поперхнулся. - К философии, - с лёгким снисхождением повторил Планше и, видя недоумение на лице приятеля, милостиво пояснил: - То есть к мудрости. Согласись, я умею говорить, когда это нужно, и молчать, когда разговаривать не о чем, а это полезное свойство для лакея, который желает удержаться на службе у человека, имеющего полные карманы золотых монет!