По чем ретивое ноет

Крапивник знал об этой своей глупой слабости — по меркам Зоны он тот еще барин. Но это было святое: свои руки он охранял, как самый главный, дражайший инструмент. Из-за них когда-то его приметил главный наставник, научивший почти всему, что Крапивник сейчас знал. Руки пианиста — определение не совсем точное. У него были именно руки хорошего вора. Длинные цепкие пальцы, подвижные узелки суставов, всегда подрезанные, чтобы не мешаться, ногти. Подушечки чувствительные, без мозолей, умеющие коснуться так, чтобы не надавить, не выдать себя — едва ли похоже будет даже на перышко. Пальцы расслабленные, напрягающиеся только перед коротким броском или аккуратной работой — у Крапивника была даже такая для здешних мест редкость, как отмычки. Не самый ходовой инструмент, но лучше, пожалуй, его было для себя припрятать. В земле Крапивник копался редко и неохотно, тяжелый труд старался от себя отводить, обходить смекалкой или, если уж получалось, передавать другим. Каждый порез обрабатывал, перевязки делал аккуратные, не только чтобы дрянь какую не занести, но и чтобы ничто не мешало работать с комфортом. Не заставило руку дрогнуть. Конечно, в этом были и свои минусы. Чего-то не сделаешь, куда-то не сунешься. В драках укрывать надо в первую очередь кисти, а не лицо или что еще. Курить часто нельзя, пить — только в крайних случаях, если совсем радиацией прижмет. Тот писарь, с которым они полгода провели бок о бок, поделился, как за тонким инструментом ухаживать. А он ведь на свой инструмент наплевал. Зато руки Крапивника никогда лишний раз не трогал, не сжимал, осторожный до фанатизма. Учил, показывал, плевался на дрожь собственных пальцев и плохо сросшиеся после тюрьмы переломы — невыносимый кошмар карманника, о котором писарь не мог говорить, ведь глотку пережимало. В чем-то Крапивник понимал, хоть и не переживший такого: он очень редко кого-то касался без крайней нужды, еще реже давал тронуть себя. Люди редко умели соизмерять силу, поэтому каждое рукопожатие вызывало внутреннюю дрожь. Приходилось самому беречь свою драгоценность, не давая хвататься или тянуть. Только иногда, где-нибудь на привале в одиночестве, стягивая кожаные, видавшие виды перчатки с чутких рук, Крапивник ненадолго застывал и давил в груди тихий вздох. Он ненавидел эти моменты. Те, в какие хотелось забыть про все, к чему он привык — про одиночество и независимость вдалеке от людей. А все из-за глупой слабости. Иногда он скучал по прикосновениям. Хотелось ощутить, как кто-то бережно руки возьмет в свои, губами к пальцам прикоснется, теплым дыханием. Присожмет запястья, узкие и жилистые, с сеткой синих вен, не до хрустящей боли, а так, придержать, показать, что тут, рядом. Ладонь в ладонь вложит, так, что каждую царапину и мозоль ощутишь, шершавые подушечки пальцев или гладкость кожи на своде. Крапивник привык не доверять людям слишком сильно. Кто-то наиграется и сломает по неосторожности. Кто-то сам погибнет, не успеешь познакомиться. Кто-то пожелает в спину ударить, в ловушку завести. Людей… лучше просто не трогать, в самом деле. И руки науку помнили крепко. Когда Крапивник впервые встретил своего сержанта вживую, руки его поначалу цеплялись за крепкую лямку рюкзака, пальцы едва не сплетались — дурно скрывало волнение, весь опыт, заставлявший медлить, сковывавший ноги, когда между ними была всего пара метров. Но первые живые звуки голоса, такого уже знакомого, словно отомкнули замок без отмычки. Потому что, все же делая шаг навстречу, Крапивник протянул узкую ладонь, чтобы наконец коснуться.