Кладбище бабочек

      Кайл              Белые стены. Белый потолок. Белый пол. Комната встречает меня запахом лекарств, фенола и человеческой скорби. Не знаю, пахнет ли печаль, но я отчетливо ощущаю этот едкий аромат. От него щиплет ноздри, кружится голова. Колет в груди. Кажется, сами удары сердца пронзают плоть. Нашпиговывает безысходностью. Я — кукла вуду в иссохших руках печали. Она вонзает в меня иглу за иглой, а я покорно терплю, хотя мне до одури больно. Тоска пропитывает меня, как нашатырь вату, и я обрушиваюсь на стул рядом с двумя больничными койками.              Я в очередной раз пришел навестить моих спящих бабочек. Белая палата — их личный капкан. Теперь я здесь частый гость. Наши каждодневные свидания — мой обязательный ритуал. Отчаянная попытка не свихнуться. Я стараюсь не терять веру, но вера так и порывается убежать от меня за первый попавшийся угол. Срань!              Из троих, находящихся в светлой комнате, всегда говорю только я. Мои бабочки продолжают молчать. Наверное, утомились от пустой болтовни. Я смотрю на них, а они на меня — нет. Они смотрят свои странные сны. Их глаза закрыты. Они глубоко дышат, но притворяются, что не нуждаются в кислороде. Притворяются мертвыми… Играют в прятки с реальностью. Черт!              Они до сих пор предпочитают мне ленивые объятия дремы — я отодвинулся на задний план. Стал второстепенным. Ненужным? Не верю. Неужели мои дрожащие руки хуже? Неужели ласка пестрящих иллюзий вам милее? Прошу, вернитесь уже наконец! Я так устал ждать…              Я откидываюсь на спинку стула и тихо скулю, но мой жалобный вой не трогает их слух. Не волнует сердца. Они все так же неподвижны и безэмоциональны. Не реагируют. Не утешают. Не успокаивают. Спят. Кати и Самуэль бережно перебирают цветные кадры под сетчаткой, пока я блуждаю в серости своих одиноких и унылых будней. Мое счастье игнорирует меня. Самуэль молчит. Кати молчит. Не видит в упор. Веки Самуэля крепко сомкнуты. Веки Кати крепко сомкнуты. Две части моей эйфории не желают распахнуть заспанные глаза и опять взглянуть на меня, позвать по имени. Ну или хотя бы назвать Ангелочком. Грустно улыбаюсь уголком губ — и ногти впиваются в ладони. Мне не больно снаружи — только внутри. Тело онемело. Тело всего-то бренная оболочка… Хрупкая клетка наивной души. Почему же все так обернулось? Вот же долбаная срань! Даже не думайте, я не позволю вам спать вечно! Я обязательно вас разбужу. Клянусь! Надеюсь, вы услышите мой зов и вернетесь ко мне из калейдоскопа снов. Я не верю, что вам так лучше! Не верю!              — Не верю!              Непроизвольно срываюсь на крик, тяжело выдыхаю и стискиваю челюсти. Соберись, Кайл. Ты не скандалы пришел устраивать, не показательные выступления с семейными разборками. Ты притащился в гости к своим любимым бабочкам. Я нервно сжимаю переносицу. Сглатываю колкий комок в горле — подкатывающие слезы. Скидываю хватку тоски на горле. Сбрасываю ледяную конечность печали с кадыка. Невольно ежусь, лихорадочно сжимаю и разжимаю кулаки. Затем бесцельно разглядываю розоватые следы, линии на коже. Дрожащие ладони. Зарываюсь в них. Челка падает сверху. Скрывает меня от нахлынувшего отчаяния. Спасибо, раздражающая растительность, выручаешь.              — Знаете, — я все-таки беру себя в руки и начинаю говорить спокойно, — я и сегодня собираюсь открыть бар. Мне частенько помогает Джим. Правда, толку от него мало, но хоть что-то. И да, теперь он мой единственный собеседник. Представляете, как мне нелегко приходится - в одиночку выслушивать его бесконечный треп? — печально ухмыльнувшись, я продолжаю свой монолог. — Я теперь даже, бывает, выступаю один на сцене без капли страха. Страшнее совсем другое… Страшнее навсегда остаться без вас… Пожалуйста, проснитесь.              Я сильно жмурюсь, отгоняя дерьмовые мысли. Ужасные картинки непрошено врываются в сознание — водят мрачный хоровод. Одурелая голова кружится от темного водоворота. Тягостные сомнения лезут и лезут сквозь поры. Требуют удушья. Казни. Виселица построена, нужна первая жертва на пробу. Веревка мотается без дела на скорбном ветру… Нет. Прочь! Не позволю каким-то навязчивым тревогам портить драгоценные минуты, проведенные с моими бабочками. Соберись, Кайл. Соберись, соберись, соберись.              Я поднимаюсь со стула и подхожу ближе к Кати и Самуэлю. К облаку сонной тишины. Ее нарушает лишь монотонный писк аппаратов и мои шаги. Я нежно касаюсь двух прохладных щек, смотрю на безмятежные лица. Горечь приглашающе тянет за плечи. Зовет впасть в панику. Нельзя! Я не для этого сюда пришел. НЕ ДЛЯ ЭТОГО.              Бросаю беглый взгляд на мониторы. Зеленые линии кардиограммы пульсируют надеждой. Возможно, это лишь чувство цвета свежей травы. Хлорофилловое успокоение. Сердца Самуэля и Кати все еще бьются. Они могут открыть глаза в любой момент. Просто надо верить. Просто еще немного потерпеть. Мои бабочки не бросят меня. Вернутся. Да, они обязательно вернутся ко мне… Непременно. Мы связаны одним алым плетением. Алый цвет любви? Вероятно. Шибари на трех душах соединило нас в единое целое. Без моих бабочек я никто. Для одного слишком много пространства в паутине багряной веревки — плетение не держит. Болтается. Я выпаду и разобьюсь о грешную землю. Растекусь кровавой пыльцой по асфальту. Летальный исход прекратит одиночный полет раз и навсегда. Соло с переломанными крыльями станет заключительным аккордом трусливого пианиста. Бред! Соберись, Кайл.              — Знаете, каждую ночь, когда все уходят, я играю в пустом баре. До самого утра. Не знаю. Мне кажется, вы услышите… Глупо, да? — в ответ только монотонный писк. — Может быть. Но я не придумал ничего лучше. Так я вас зову каждую ночь. Мы всегда были рядом. Делили одну постель, одну сцену, одну любо… — я осекаюсь, сдерживаю подступившие слезы. — Да, любовь. Я узнал, что это за чувство, благодаря вам. Я безумно вас люблю. Возвращайтесь уже. Так. Ладно. Наверное, не надо о грустном. Что бы еще вам такого рассказать… — я задумчиво потираю виски. — Ах да! Джим настойки фирменной наделал. Тоже ждет вашего возвращения. Без понятия, что за настойка такая, но хвалит он ее жутко. Вы бы посмеялись над ним. Еще, по-моему, Джессика нашла постоянного любовника. Ходит довольная, даже глазками не стреляет больше в мою сторону. И в сторону других мужских особей. А ей это несвойственно! Так что, скорее всего, моя догадка верна. А паренек в круглосуточном отрастил усы. Выглядит о-очень нелепо! Вам интересно слушать меня? Надеюсь. Надеюсь, вы слышите и узнаете мой голос. Я верю, что слышите. Вы просто залечиваете свои раны с помощью глубокого сна. Да? И скоро обязательно проснетесь. Обязательно. Я еще не отдал Кати подарок Теда. Он для всех нас. Он ее наверняка обрадует, он …              Предательская слеза обдала кожу влагой. Черт! Я стер печаль с лица. Нельзя грустить! Воспоминания о Теде заструились в венах вместе с кровью, укололи изнутри. Новая иголка в тряпичную куклу. Соберись, Кайл!              — Знаете, я сегодня опять буду играть для вас. До самого рассвета. Пожалуйста, очнитесь. Время уже поджимает. Пожалуйста. Умоляю!              Я наклоняюсь над своими спящими бабочками, нежно поправляю волосы. Затем два поцелуя в два прохладных лба на прощание. Руки в карманы, пальцы нервно трогают три билета. Без понятия, зачем я их с собой постоянно таскаю. Может быть, на удачу. А может, это та самая ниточка, которая позволяет мне держаться на плаву. Расщепившийся кончик веревки из связки трех душ. Я истошно хватаюсь за него, чтобы не утонуть. Твою мать!              Соберись. Соберись. Соберись… Это призыв стал моей новой мантрой. Молитва для мямли. Заклинание для отчаявшегося. Нет! Я еще способен трепыхаться в своем море меланхолии. В состоянии прогонять апатию. У мямли тоже имеются яйца. Где же они были тогда, у сраной двери? Ха! Было бы смешно, если бы не так печально. Кайл, ты не для этого сюда пришел. Олух хренов! Скажи уже, наконец, главное и вали обратно в свои серые будни!              — Мне пора. Я вернусь завтра. Люблю вас.              Тихо выдыхаю и выхожу в коридор. Дверь за спиной захлопнулась — и я шагнул вперед, мимо уже знакомых лиц в униформе, мимо палат, больничных каталок и смерти. Последней советую сгинуть подальше. Я ни за что не отдам своих бабочек. Никогда! Правда же? Вот же придурок! Как быстро тебя передувает от решительности к сомнениям… ИДИОТ! Никогда! Никогда — и все. Нечего тут разводить демагогию с мозговыми тараканами. Заткнулись все!              Больничный коридор остается позади — и я вижу свет. Жаль, не солнечный. Небо страдает вместе со мной.              Я уныло разглядываю коробочки с лапшой быстрого приготовления. Да уж, так и искрятся радугой оттенков. Не то что мои блеклые будни… От цветастого многообразия рябит в глазах, а от однообразия рациона сводит желудок. Интересно, какой цвет у уныния? Допустим, у надежды зеленый, у любви красный, а у тоски… Серый? Под стать моим одинаковым дням. Нет. Слишком очевидно. Скорее хаки. Да, именно. Что-то в духе грязного болота. Такого, с тиной и ряской. Смотришь на него — и хочется удавиться. Да. Точно-точно. Господи, и что у меня в башке…              Встряхнувшись, все же хватаю с полки несколько коробочек с будущим ужином. Без Самуэля я питаюсь чем попало. Черт! Не думай о плохом, кретин! Чуть помявшись, добавляю в корзину сухое пюре. Конечно, в крахмале ни грамма пользы, но я попытался разнообразить рацион. Смешно. И кого я обманываю?              Минуя полки с крупами, лотки с овощами, упираюсь в холодильник. Пораскинув облепленными тараканами извилинами достаю банку колы. Ага, сейчас со мной только тараканы. Калликоры продолжают играть в кататоников. Потом кладу в корзину еще несколько банок пива и топаю к кассе.              Пока я проделывал свой незамысловатый путь, в глаза бросился стенд с «Durex» и, мать ее, сраная смазка с черникой. Эй, там, наверху! Ты издеваешься? Как будто мне без того дерьма не хватает? Я же даже молиться начал. Можно помягче как-то… Все! Похоже, мой рассудок закончился. Конец. Вызывайте парамедиков! Блядь! Без комментариев.              Отмахнувшись от грустного дерьма в голове, ускоряюсь и решительно шагаю к продавцу с усиками. Эти усики… Они реально выглядят до жути по-дурацки. Я не соврал Самуэлю и Кати. Мои бабочки свалились бы от хохота.              Ставлю корзину перед пареньком, изображающим Сальвадора Дали, коротко приветствую. Торжественно вручаю ему свою скудную поклажу, деньги, уныние, мозг и все, что там еще у меня имеется. В общем, все невзрачное барахло. Прицеп страдающей мямли. Ну и сюр выдает моя извращенная фантазия. Бессвязные мысли затеяли нехилую вечеринку, а мне как-то совсем не до тусовок. Хочется поскорее вернуться домой, спрятаться от удручающей реальности в прокуренных стенах. Так что, извращенка-фантазия, остановить вакханалию! Вино и веселье отменяются. Наступили темные времена. Не до пьянок в честь богов.              После всех утомляющих формальностей с пожеланиями хорошего вечера, обмена валюты на продукты и всего такого рутинно-обыденного, как, впрочем, и мои теперешние будни, слава небесам! — я покидаю магазин. А небеса льют слезы. Уже третий день идет сраный ливень… Третий гребаный день! Нихрена не способствует поднятию упаднического настроения. В общем атмосферка так себе. Нуар, блин!              Угрюмо закуриваю, накидываю капюшон и смело иду под дождь. Мой лимит курильщика превысил критическую грань, но мне как-то плевать. Да, без них мне на все плевать… Вот же срань!              У бара топчется низенькая коренастая фигурка — Джим уже на месте. Жмется поближе к карнизу, старательно избегает влаги. Боится замочить свою болтливую шкурку.              — Вот он! Соизволил явиться наконец-то! — громко пыхтит он, выныривая из укрытия мне навстречу.              — А-а, вы уже здесь, — рассеяно бубню я.              — Нет, блин, там! Совсем ты забегался, смотрю… — Джим неодобрительно качает головой.              — Опять в больнице был?              — Угу.              Я неуклюже копошусь в заднем кармане джинсов, пытаясь выудить ключ. В итоге все-таки роняю его в лужу. Чертыхнувшись, устраиваю пальцам омовение дождевой водой.              — Ой, ты погляди, совсем в руках уже ничего не держится!              Джим кудахчет около меня, точно взволнованная наседка, дожидаясь результатов моей дурацкой схватки с замочной скважиной. Делаем ставки, кто победит, господа! Я бы голосовал за дверь. Смешно, не поспоришь. А нет. И тут я облажался, мне все же удается преодолеть препятствие и запустить нас в бар, где тепло и сухо. Ладно, буду считать, повезло. Хотя бы в чем-то… Срань!              — Знаешь что, а может, ну его? Ну, бар. Не надо тебе его открывать сегодня! — тараторит Джим, торопливо семеня за мной.              Я оборачиваюсь с явным вопросом на лице.              — Да послушай, ты себя в зеркало-то видел? Ведь так нельзя! Чего же ты так убиваешься? Я понимаю, беда случилась, но ты молодой. Не изводи себя до такой степени. Вон бледный весь, мешки под глазами размером с мои пятки. Видать, не спишь еще ни черта!              — Чего? — я неопределенно хмурюсь.              Ладно. Это же Джим. Он периодически выдает какую-то несуразную хрень. Пора бы и привыкнуть, Кайл.              Я скидываю дождевик, вешаю на спинку стула. Пакет поспешно отправляется на стойку, а я понуро плетусь за нее.              — Нет. Послушай ты! Ты понимаешь, что я тебе вталдычить пытаюсь, — продолжает Джим, плюхаясь на насест. Ко-ко-ко, блин! — Отдохнуть тебе надо. ОТДОХНУТЬ! Отдых, понимаешь? И выговориться! Вот давай сегодня просто выпьем и поговорим по душам. Поработать и поизводить себя всегда успеешь, поддержка ведь всем нужна. Никто ж не из железа!              Он поднимает короткий указательный палец и со знанием дела хмыкает, потом заглядывает в мой пакет. Совсем обнаглел. Хотя это же Джим, чего уж. Он везде сует свой любопытный нос. Особого приглашения этому старику не надо, сам прекрасно справляется.              — Батюшки! Опять мандулы какой-то купил… Не жалеешь ты свой желудок, не жалеешь… Молодежь… Ну ничего! Это исправимо, — перестав сокрушаться, Джим всучает мне холщевую сумку. — Вот! Принес. Как чуял ведь. Там моя именитая лосятина и джамбалайя. Пальчики оближешь! — он деловито хохлится, нетерпеливо ерзая на стуле.              — Эм-м, спасибо, — невнятно мычу я.              — Спасибо, спасибо… Да не за что! Питаться нормально надо, а не всяким, — он бросает недовольный взгляд на мой пакет, — дерьмом. Давай, давай! Доставай скорей! Выпьем, поедим, поговорим. В клоаку работу! Не убежит ведь.              — Хрен с вами!              Я все-таки сдаюсь. Ну а как под таким напором не сдаться? Без понятия. Я же, на минуточку, ни черта не знаю. Ха-ха. Ну и юморист же ты, Кайл. Когда только успел в шутники заделаться? Правильно. Ума не приложу. Ха-ха-ха! А вы чего не смеетесь, тараканы? Я для кого тут стендап устроил в своей поехавшей башке, по-вашему? Ну и чушь…              Джим оказался невероятно прав. Мне действительно необходимо было расслабиться. Отвлечься. Забыться. Внести яркий мазок в серость будней. И да, джамбалайя у него получилась отличная. Может дело в том, что я давно не ел домашней еды, но его стряпню вкусовые рецепторы идентифицировали как пищу богов. Впрочем, у Самуэля получилось бы еще шикарнее. У него всегда все получалось… Срань! Полегчало же ненадолго, куда меня опять несет? Господи, почему я не могу просто заткнуть свой внутренний голос? Слишком много божественного стало в моей жизни… Слишком.              Мы с Джимом уже успели осушить больше половины бутылки виски. Виски — лучшее обезболивающее. Сегодня я осознал это наверняка. Приятная истома расползается по телу, спасительный занавес застилает рассудок. Прячет меня от тоски, так же, как и дурацкая челка днем. Ну, спасибо.              Джим тарахтел без устали, словно трактор в полях, и вдруг подозрительно примолк. Я неоднозначно кошусь на него. Не пойму, то ли радоваться внезапной передышке от неиссякаемого словесного потока, то ли опасаться сего спонтанного затишья. Пофиг! Вместо бесцельных накручиваний мозга на ось туманных тревог делаю жадный глоток. Новая порция обезболивающего стекает в желудок, и я блаженно прикрываю веки.              — Знаешь, — прерывает недолгое молчание Джим. А вот и новая порция словесного поноса. Получите, распишитесь! Зря переживал, Кайл. — Я ведь все понимаю. Хоть вы мне ничего не афишировали. Но и не скрывали ведь. Вы же трое совсем не в дружеских отношениях. Оно и видно… Так убиваются только по любимым. Я знаю, о чем говорю.              А может, я и не зря переживал… Необычайно серьезный тон для Джима. Крайне деликатная тема. И в его мутных глазах вырисовывается сожаление и глубина. Теперь, видимо, действительно пора напрячься. Или нет. Хрен его разберет.              — Горе каждый переживает по-своему. Жизнь та еще сука ведь. Весь шарм Кати и заключался в том, что она всегда тянулась к саморазрушению. Она как ураган, понимаешь? В этом же всегда и заключалась опасность. Ну еще бы… В детстве собственными глазами увидеть смерть близких… Тед для нее был всем, а тут бах! — Джим хлопает ладонями, — и все. Все летит к чертям. А борзенький… Он отчаянный, по нему сразу видно было. Ты же на них не обижаешься? Ну, сглупили. Сильно так, конечно. Может, судьба у них такая. Они же не просто так тебя Ангелочком величали. Видать, защитить хотели… Считали, что ты достоин большего. Эх! Не удается мне красноречиво донести до тебя. — Джим растерянно чешет затылок. — Ты пойми, в жизни всякое случается. Вот у меня, когда умерла жена — я запил. Горе все переживают по-своему. Горе — оно ломает иногда. Я и сейчас пью и скучаю по своей Лилиан, но тогда я пил по-черному. Как не в себя. Вправил мне мозги Тед, светлая ему память. — Джим отхлебывает из бокала и продолжает. — Он сказал: что бы ни случилось, надо постараться жить дальше как человек. И наслаждаться. Понимаешь, Кайл. Ты должен жить, а не гробить себя. Ты еще молодой, все впереди. Даже если случится худшее, это еще не конец света. У каждого своя судьба и дорога. Может, это всего лишь испытание, ниспосланное Богом.              — Я в него не верю, — на автомате выплевываю из себя и осекаюсь. Как же! А кто ночь от ночи взывает к небесам? Придурок ты, Кайл! Полный.              — Веришь не веришь… Это все фигня. Главное — надеяться на лучшее, а там, глядишь, полегчает. Главное, чтобы злости внутри не было.              — Да какая может быть злость? — нервно бросаю я. — Если только на себя.              — Вот. Не надо этого, — досадно произносит Джим.              — Но как я могу? Я стоял под той сраной дверью целую вечность… Да даже не в этом суть! Я люблю их! Люблю, понимаете. Я же знал, что творится с Кати. Видел, как Самуэль тоже сдает! А тот день… тот день, — рваный выдох — и лицо падает на ладони. — В тот день я должен был остаться с ними.              — Не вини себя, мальчик. Ты ни в чем не виноват, — Джим ободряюще хлопает меня по плечу. — Прости, занесло меня не туда. Что-то про жену свою вспомнил, и оно само. Я тебя ведь подбодрить хотел, а не расстраивать. Переживаю я за тебя. Как бы ты тоже дел не натворил.              — Не натворю. Я буду ждать.              — Вот и славно! Выпьем за то, чтобы дождался.              Я грустно улыбаюсь под стук бокалов. Судя по всему, скоро надо будет вызывать такси Джиму. Он уже пьян и крайне откровенен. Спасибо за утешения, Джим, но боль по-прежнему со мной. Не отходит ни на шаг. Ее не прогнать добрыми словами, увы. Я смирился. Я покорно плачу свою цену за обретенное знание. Любовь — кокон, сплетенный из крыльев бабочек. Любовь — это оргазм души. Она же и палач, и врач, и Рай, и Ад. Любовь — наркотический воздух для обреченных. Любовь — моя последняя надежда. Алое плетение шибари, соединяющее сердца. Она одновременно у каждого своя и одинакова для всех. Я разгадал загадку, но ответ загнал меня в угол. Такова цена.              Такси плавно двигается вперед, а я стою на месте. Над моей все еще живой головой — мертвая. Надо мной красные буквы и бражник, под ними — я. Кричащее желтое пятно. Дождь так и не прекратился. Льет и льет. Небо плачет вместе со мной. Воде не смыть меня, но моя яркость фальшива. Калликоры иссохли и поблекли. Калликоры не выходят из кататонии. Меня не покидает апатия, а вот надежда… Срань!              Закурив, наверное, тридцатую сигарету, разглядываю свинцовые тучи. Моя серая реальность — чрезвычайно серая. Я бы посмеялся, но не смешно. Дым устремляется на волю, а я нет. Как и прежде загнанный, как и когда-то одинокий — беспомощно застыл. Скульптура обреченности.              Сейчас я опять сяду за пианино. Черно-белая месса устремится к небесам вслед за дымом. Сегодня я буду играть до изнеможения. Мои бабочки смотрят ибупрофеновые сны, а я не сомкну глаз всю ночь.              Пальцы в кармане сжимают плотную бумагу. Я достаю билеты, тревожно смотрю на строчку с датой. Тяжелый выдох и тупая боль в сердце заставляют вытянутся нервной струной, будто перед оглашением вердикта судьи. А судьи кто? Не хватало мне еще и мертвых писателей на этом траурном заседании. Какая чушь…              Я снимаю капюшон и подставляю лицо под прохладные капли. Если мои бабочки вовремя не проснутся, я сойду с ума. Неужели мне придется улететь одному? Жить дальше одному? Но жизни в этом чертовом городе без двух частей единого целого я не вынесу. Трусливый побег? Возможно… Не знаю. Я ни черта не знаю! Пожалуйста, верни их мне! Меня убивает это болезненное ожидание. Не отнимай их у меня. Умоляю! Слезы и дождь стыдливо бегут по щекам, а я продолжаю взывать к тому, кто глух.              Если понадобится, я готов стать формалином, в котором забальзамирую своих сумасбродных бабочек. Пусть узоры на пестрых крыльях останутся навечно в руинах памяти. Высекутся на костях. Пусть на мой мир наденут рамку, и отправят под стекло. Я готов.              На серую реальность сыпется разноцветный дождь — сотни маленьких трупов проникают под кожу. Я распахиваю теплые объятия.              Я — живое кладбище для наших мертвых бабочек. Формалиновый склеп.              Телефонный звонок прерывает немую молитву.              В животе взволновано вздрагивает пестрое крыло.