Кладбище бабочек

      Кайл              В баре пусто и темно. В душе пусто и темно… Да твою же мать!!!              Они не спали. Ни черта не спали! Я не уберег своих бабочек. Оставил их в одиночестве. Бросил на растерзание безумию… Моих бабочек поглотил мрак. Я должен был открыть эту сраную дверь раньше. Почему я не уснул вместе с ними… Срань! Они все-таки спустились в Ад. Долетели до самого пекла… Пока я стоял столбом — они впадали в забвение. Пока я мешкал — они… Они… Блядь!              Помню только истошный вой сирен и ледяное оцепенение. Холоднее снегов Антарктиды. Будто меня засунули в камеру шоковой заморозки. Будто нагишом закинули на Уран. Тотальная мерзлота. Так я еще никогда в жизни не трясся ни от страха, ни от озноба. Это самый буйный приступ паники на моем веку. Убийственная мясорубка ужаса. Боязнь сцены — хрень ничтожная! Вот что действительно страшно. Я такого кошмара и врагу бы не пожелал. А мой кошмар обратился в явь…              Мои бабочки безмолвно парят между жизнью и смертью. Они попались в сачок коварного коллекционера, запутались в складках мантии оттенка вороных перьев. Они — коронная добыча извращенца бабочкофила. Изысканный трофей. А я жалкая личинка, не удостоенная такой чести. Слишком обычный. Слишком никчемный. Слишком… Срань! Какие нахрен калликоры? Какие пестрые крылья… Все чушь! Без двух сумасбродных бабочек все стало серым и беззвучным. Ни намека на яркие цвета. Сейчас внутри тишина — никакого копошения. Там только хмурые тучи и боль. Да, я узнал, что такое любовь. Любовь — целый мир поделенный натрое. Но я его просрал. Видимо, такова моя плата за знание… Я стоял, лелея свою сраную нерешительность, как конченая размазня, пока Кати и Самуэль впадали в коматоз. Заигрывали с самой вечностью. Ах да, я и есть размазня… Может, если бы я поспешил, успел бы не допустить их падения в пасть кромешной тьмы. Может, если… Если, если, если! Черт!              Я весь день проторчал в больнице. Я весь день ждал и сходил с ума. Сходил с ума и снова ждал. Грыз себя изнутри, грыз снаружи. Кусал посиневшие костяшки на кулаке, кормился растущим волнением. Оно словно дробило мне зубы и прожигало желудок. Оно натягивало нервы. Сдавливало виски. Опускало тяжелые клешни на плечи. Сжимало, сжимало, сжимало. Спрессовывало, складывало в гармошку. Разгибало и снова загибало. Половинило. Располовинивало. И так по кругу. Секунду за гребаной секундой. Реальность закоротило медленной изощренной пыткой. Время остановилось вместе со стрелками на моих часах. Я все ждал и ждал, но когда дождался — рассыпался на бисер. Обратно не собрать! КОМА! Этот вердикт забил гвоздь в череп. Вскрыл брюхо и выпустил кишки. Врач коротко посмотрел на меня и сухо сказал: да не убивайся ты так. Глядишь, очухаются твои наркоманы. Считай, просто дрыхнут. Если он хотел меня так утешить, то явно облажался. Отчужденные слова меня добили. Буквы превратились в разнокалиберные пули и изрешетили. Сквозные раны закровоточили агонией отчаяния. Из меня потекла печаль.              Оставалось лишь стиснуть зубы до ноющей боли. Опять я абсолютно бесполезен. Совершенно ничем не могу помочь моим бабочкам. Я хотел бы вытолкнуть их на волю из клетки опасной дремы. Показать путь. РАЗБУДИТЬ! Но что я могу сделать там, где даже врачи разводят руками? Срань!              Медперсонал буквально выгнал меня из больницы, бросив вслед: иди, отдохни. Тут от тебя никакого толку. Уж больно ты бледный. У нас свободных коек нет, еще одного не потянем.              А я и вякнуть против ничего не мог. Они же правы. Истину глаголили в последней инстанции. Высшего пошива и кроя. Самого чистого сорта, будто героин, который заставляет принять в себя не дозу беззаботного отдохновения, а горечь правды. Игла внутрь измученной плоти, укол во взволнованный мозг — но ни грамма забытья. Увы, не успокоительное. Жаль, не снотворное. Мямля есть мямля. От меня нет ни микроиона толку! Лучше бы я поменялся местами с Кати и Самуэлем… Твою мать! Как же тошно от собственной ничтожности.              И вот он, я, разбитый и напрасный, словно фраза, выброшенная на ветер, устроил себе свидание с темнотой и пустотой. Свидание вслепую. Мой гость — отчаяние. В полумраке зала никого. В моей утробе тишина. Калликоры притворяются мертвыми. Калликоры изображают кататоников. Я и необъятное горе — такая у меня компания на эту ночь. Твою мать! Как же холодно. Как же… сиротливо. Да, без моих бабочек я совсем один. ОДИН, ОДИН, ОДИН! Тошно.              Я, наконец, врубаю свет. Плетусь за бар. Открываю бутылку бурбона и наливаю сразу полстакана. Осушаю до дна. Поморщившись, решительно наливаю еще и все такой же вялой поступью иду к пианино.              Сердце выворачивается.              Каликоры продолжают притворяться. Не шевелятся. Я раненная бренная гусеница, пирующая несчастьем. Я не знаю, что делать. Я ни черта не знаю. Тошно. Крайне тошно.              У меня отняли две части души, словно лишили рук и ног. Я уверен, смерть сидит в палате и наблюдает за моими бабочками. И за мной. Она всевидяща, ей известно все наперед, в отличие от меня… Она предвкушает. Потирает ладони. Прочь! Я еще раз глотаю бурбона и сажусь на банкетку. Я заливаюсь алкоголем, а моим бабочкам в вены поступают мутные растворы. Я здесь, а они там. Срань!              Отставляю бокал, поднимаю гладкую крышку. Пальцы дрожат, но все равно рвутся в бой. Я растворю горе в музыке. Я постараюсь забыться хотя бы на миг. Я готов сыграть любые сонаты и опусы, чтобы прогнать смерть. Мое единственное оружие — клавиши. И я исполню свой ритуальный танец подушечками пальцев. Я готов стереть их в кровь. Сломать каждый от первого до последнего, если это разбудит моих бабочек. Я готов вернуться в тот момент, в театр, и играть, играть, играть, невзирая на проклятья матери. Пусть мои бабочки вновь услышат музыку, а не монотонный писк аппаратов. Пусть они вновь откроют глаза. Умоляю, Господи. Верни мне моих сумасбродных бабочек. Мы уже обвенчаны пестрыми крыльями и поделены натрое. В одиночку я не выживу… Или дай мне тоже уснуть. Атеист опять беспрестанно взывает к Всевышнему. Было бы смешно, если бы не так печально.              Пальцы нежно касаются клавиш. Ресницы — соленой влаги. Умоляю, умоляю, умоляю. Робкая слеза катится по щеке.              Безумный коллекционер поглядывает из-за угла, задумчиво поднимает сачок.              Прочь!              Сознание обволакивает трепет поблекших крыльев калликоров. Калликоры тоже впадают в коматоз. Подражают.              Очередная нота — и новая слеза мочит ресницы.              Умоляю. Мутный взгляд к потолку — и любовное нажатие на клавишу. Моя черно-белая молитва стремится к небесам.