Кладбище бабочек

      Кати              Раньше я не задумывалась о музыке античности или средневековья. Не знала, что было популярным в период барокко, не интересовалась оперой — теперь я постоянно слышу монотонный бубнеж под шелест страниц и узнаю, узнаю, узнаю. Он любит сидеть на кухне у окна с карандашом и учебниками и бормотать себе под нос.              Например, первый электромузыкальный инструмент назывался телармониум, а арию «Vesti la giubba», которую исполнял Энрико Карузо, записали на грампластинки и продали миллионным тиражом. В итоге — мировой рекорд. Зачем мне эти знания? Без понятия. Но мне нравится слушать убаюкивающий лепет, украдкой наблюдать за тем, как он зубрит — я определенно наслаждаюсь этой будничной рутиной. Сухой факт.              Он серьезный и сосредоточенный. Его длинные светлые ресницы дрожат, когда переворачивается очередная страница. Он закусывает губу, когда графитовый стержень царапает бумагу. Ему идут книги и закатанные рукава на кипенной рубашке. Ему подходит классика и легкая небрежность. Выбритый затылок и спадающие волны блондинистых волос на висках. Он похож на мраморную статую. Запястья изящные, черты лица точеные. Он весь словно его выглаженная рубашка. Белое на белом — кокаин, рассыпанный по снегу… В его карих глазах золото, в его радужке сверкает опиум. В Кайле есть что-то наркотическое. Может, поэтому я прилипла к дивану и не в силах оторвать от него загипнотизированного взгляда.              В последнее время он стал безумно тактильным. Кайл то и дело ластится ко мне, сам вешается на Самуэля… Ему безбожно идет эта несдержанность, но мне кажется, его что-то гложет. Мне кажется, он что-то скрывает. Какие моральные метания тебя терзают, Ангелочек? Почему ты стоически молчишь и не делишься переживаниями с нами? Возможно, я надумываю лишнего, и это всего лишь глупые опасения, но душу неумолимо затапливают ядовитые воды тревоги. Назойливое предчувствие отравляет меня унция за унцией. Токсичная интуиция прогрызает яремные вены. В какой момент я заразилась мнительностью от Кайла? Неужели она передается через прикосновения? Или воздушно-капельным? Слюнообмен, ласку, секс… Бред! Пора заканчивать страдать херней. Пора взять себя в руки и прекратить пустой треп в голове. Дядя, по-моему, эта циничная сука, живущая на втором этаже твоего бара, сошла с ума. Да, любовь меняет людей… Меня перекосило не в ту сторону. Какая же я все-таки дура!              Я достаю сигарету из потрепанной боязливыми размышлениями пачки — одергиваю нервные руки. Щелчок зажигалки и хруст карандаша.              — Твою мать!              Я подкуриваю, а Кайл негодует.              — Даже карандаш уже не выдерживает твоего усердия. Завязывай с зубрежкой! — небрежно выдыхаю никотиновое облако.              — Где долбаная точилка? — суетится Кайл.              — Отдохни, говорю!              — Наверное, ты права, — он снимает очки, устало массирует веки.              — Конечно, права. Сколько можно ботанить? У тебя глаза уже красные… История музыки от тебя никуда не убежит!              — Я же хочу стать хорошим преподавателем, — Кайл механически разминает кисти.              — Да, тебя уже можно смело выпускать к студентам!              — Спасибо за комплимент, но…              — Никаких «НО»! — я решительно обрываю его неуверенность.              — Ладно-ладно, сдаюсь.              Кайл послушно встает со стула. Лениво потянувшись, топает к дивану. Он садится рядом, жмется ко мне, обвивает руками. Снова! Снова он предельно тактилен. Я увязаю в нежных объятиях. Кого же ты хочешь утешить? Себя или меня… Паранойя разъедает мозги, как серная кислота кожу Кэти Пайпер. Да уж, дерьмовая история! А виновата сраная любовь. Прекрасное, мать его, чувство! Все мечтают о том, чтобы бывший парень тебя изуродовал. Я иронизирую.              Кайл мечтательно перебирает пальцами мои запутанные пряди. Ему идет меланхоличность и припыленные иллюзии, ему подходит загадочность. Он смирно лежит на моих коленях и летает в облаках. Ах да! Ему же положено по статусу. Ничего удивительного. Крылатые иногда должны посещать родную лазоревую высь.              — А ты знала, что Бетховен в двадцать пять начал терять слух? — мои волосы скользят между фалангами.              — Не-а, — неловко пожимаю плечами.              — Это страшно… — задумчиво тянет Кайл.              — Жизнь вообще штука пугающая, — я перехватываю его руку, наши пальцы сплетаются.              — Я слишком помешан на музыке, да?              — Нет, Кайл. Это хорошее помешательство. Это твое призвание, а против того, что в крови, не попрешь. Глупо. Херовая затея. Сам себе хуже сделаешь.              — Я никогда не смогу стать хорошим сыном для матери. Музыка так и осталась для меня на первом месте, — он грустно ухмыляется. — Я не смог оставить свою мечту. Пусть не на театральных подмостках, но я хочу оставаться связанным с ней.              — Кайл, ты достоин самых огромных концертных залов. Ты достоин большего.              — Тогда во мне что-то сломалось… Сейчас мне хорошо на маленькой сцене бара. Мне хорошо с вами. Я хочу преподавать и играть здесь дальше. Мне не нужны театры, известность. Это уже в прошлом. Так получилось и все. Может, так даже лучше.              — Возможно… Хватит о грустном! У тебя еще вся жизнь впереди. Все поменяется двести раз. Блин, давай прекращать философию! Тоскливо. Сам же прекрасно знаешь, мы все тут покалеченные пташки. Дядя тоже мечтал о другом. Он хотел увести меня к океану, он хотел бар в каком-нибудь бунгало, а мы так и остались в этом засраном выхлопами городе. Ладно, все не так уж плохо. Все к лучшему, — не доверяя собственным словам, насмешливо морщусь, а Кайл опять ластится будто голодный кот.              Тишина осыпается с потолка под опиумно-кокаиновую ласку. Кайл тянется за поцелуем — я охотно отвечаю. Мы опять заражаем друг друга. Мнительность и циничность срастаются в один организм. Молчание лучше пустых слов. Молчать, переплетаясь языками — самая надежная истина. Правда не рождается в бесконечных размышлениях. Правда красноречиво осыпается сверху, не издавая ни звука. Безмолвие, заверенное самими небесами, утешает две неспокойные подбитые души. Правда тонет в нитях слюны.              Он нависает надо мной, смотрит, словно спрашивая разрешения. Робкий и невинный. Так всегда было, так и остается. Я расстегиваю пуговицы на кипенной рубашке — вот мое согласие.              Мы медленно освобождаемся от одежды под долгие и мучительные поцелуи — ласка, истощающая тело. Может, мы просто тянем время… Или не желаем начинать без третьего психа — острого угла нашего сумасбродного союза. А может, просто сегодня наша нежность на уровне пытки. Кайл и я прижимаемся к друг другу, сталкиваемся неровным дыханием и сцепившимися конечностями. Влажными губами и оголтелыми взглядами.              Когда распахивается дверь — мы уже стали неделимым целым, когда входит Самуэль — Кайл полностью во мне.              — Ну охренеть! А как же я?              — Нечего шляться так долго, — сбивчиво отвечаю сквозь сдавленный стон.              — Так я для вас стараюсь! А вы что? Вы развратничаете! И без меня! — демонстративно возмущается Самуэль, но я знаю — это фарс. — Папочка ушел, чтобы добыть еды, а его не соизволили дождаться!              Я слышу шуршание и грохот — пакет с продуктами обрушивается на стол. Слышу порывистые шаги — Самуэль стремительно приближается к нам. Краем глаза вижу, как он стягивает футболку и швыряет в сторону. Вижу блеск металла на рельефной груди. Серебристые штанги в сосках искрятся нетерпением под стать Самуэлю. Извращенный псих весь наэлектризован. Мне кажется, я вижу молнии в его океанической радужке.              — Ладно, я не гордый! — нагло скалясь, он опускается на колени перед диваном и впивается мне в шею. Утоляющий жажду вампир — не меньше.              Два рта почти беспрерывно ласкают мое тело. Двое мужчин дарят мне свою любовь. Дядя, тебя реально ничего не смущает? Видимо, ты поехавший, как и мы. Сводник хренов, блин! В «Мертвой голове» все шизанутые! На живую, но одурелую голову. Чердак явно подтекает у каждого, мать его!              Я теряюсь в круговороте рук и стонов. Три сердца колотятся в такт — и я блуждаю в биении страсти. Оборачиваюсь неосязаемой оргазмированной материей, оседаю на влаге поцелуев. Кайл и Самуэль искусно дополняют друг друга — черное и белое становятся синонимом однотонного экстаза. Синее и карее смотрят единым поплывшим взглядом в лицо обшей эйфории. Мы наркоманы неправильной любви. Хотя… А что вообще правильно?              Мои голубянки разливают банки с краской под ребрами. Купаются в разноцветном болоте, чтобы пропитаться разъедающими пигментами. Они отчаянно жаждут сломать мои старые представления и принципы. Перекрасить мировоззрение. Мятежная реконструкция внутренностей, черт побери! Под кожей рождаются махаоны, на коже остается следы от секреций. Я выгибаю спину и закатываю глаза. Слышу неразборчивый шепот Самуэля, чувствую, как сжимается плоть под пальцами Кайла — кокаиновая лужа растекается по животу. Опиум в золотистом взгляде извиняется. Не за что просить прощения, Кайл. Твоя кара уже изучает губами твой позвоночник. Второй человек, подсевший на тебя, тоже смертельно нуждается в дозе.              Скорее всего, мы действительно ненормальные, но мне плевать! Кто не без греха? Дядя, ты все-таки прав. Все люди грешники, и я не исключение.              Я снова целую то Самуэля, то Кайла — и ощущаю резкий запах краски из моего захваченного бабочками чрева.              Как писал Жан-Поль Сартр: «По-моему, мир только потому не меняется до неузнаваемости за одну ночь, что ему лень». Раньше я полностью разделяла это мнение, но моя реальность неожиданно пережевала сама себя, а после выплюнула наружу чем-то совершенно новым. Наверное, мне стоит сказать ей спасибо… Спасибо, что не поленилась измениться за одну дождливую ночь. Голубянки продолжают разноцветную вечеринку. Вечеринку на манер революции. Заключу ли я сама с собой мировую? О чем я вообще сейчас думаю? Черт! Какая же все-таки дура!       

***

      В зале сегодня особенно шумно. Грешники за столиками галдят, активно жестикулируют и потягивают пиво. Фон из размеренного галдежа и смеха не усыпляет моих подсознательных терзаний. Самоистязание продолжается. Я кручусь возле стойки, судорожно протираю старые стулья и слушаю звук алкогольной суматохи. Пустой треп! Везде пустой треп.              Кайл с Самуэлем на сцене. Как всегда восхитительны. Да, талант не пропьешь! Хотя мы очень стараемся… Пофиг! И что с того? Молодость и хмель спасают от тоски. Виски прогоняет одиночество. Водка обеззараживает тело и душу. Повышаешь промилле в крови — и никаких проблем! Кстати, о заразе!              — Дядя, мне кажется, ты похудел. И бледный ты какой-то… С тобой точно все хорошо?              — Я же просил не приставать ко мне с дурацкими подозрениями. Хорошо все! Лучше не бывает! — сухо кашлянув, отмахивается Тед.              — Вот! Опять кашляешь! — я взволнованно подпрыгиваю на стуле.              — Прищеми! Сиди спокойно и не разводи паранойю! Отдай мне тряпку. Быстро! Сейчас опять тереть что-нибудь начнешь и протрешь до дыр. Что за допрос с пристрастием? Я не маленький, если ты не заметила!              Я ему не верю. Тед действительно подозрительно себя ведет в последнее время. Не только Ангелочек изменился, но и мой драгоценный дядя. Я чувствую подвох. Нахмурившись, ежусь и прикусываю губу. Отчего-то становится страшно, отчего-то веет ложью. Может, я и вправду надумываю лишнего… Нет! Слишком много «НО».              — Ты избегаешь меня.              — Кати! Ну что за чушь? Просто старый стал. Неэнергичный. Полежать дома подольше хочется… Отстань! У тебя через неделю юбилей. Лучше подумай о том, чего ты хочешь в подарок. Не игру на скрипке! На ней я так и так для тебя сыграю, — Тед успокаивающе гладит меня по руке.              — Не знаю, дядя. Неспокойно мне, — уныло вздохнув, достаю сигарету.              — Так! Прекращай нагнетать! Ну-ка! Посмотри на меня! — Тед приподнимает мой подбородок. — Кати, откуда у тебя вся эта чепуха в голове? Сосредоточься на своем благополучии! Я не вечный, я уже пожил свое. У тебя сейчас есть о ком еще заботиться! Вон двое на сцене! — он указывает на Кайла с Самуэлем. — А ты все за стариками следишь. Еще и накручиваешь себя! Бледный и бледный! Не надо хоронить меня раньше времени.              — По-моему, это ты себя хоронишь! Сколько раз ты упомянул старость за вечер? — я тушу сигарету и рывком отодвигаю пепельницу. — Раньше просто все по-другому было… Ты постоянно вертелся в баре, шутил с посетителями… Со мной трещал без умолку… а сейчас… Не знаю. Неспокойно и все. — Недоверчиво качаю головой.              — Кати! Ну что за пустой треп развела? — Тед парирует моими же выражениями. — Знаешь, в чем дело? Ты просто боишься!              Да я боюсь, дядя! Мне до усрачки страшно, что я могу потерять в одно мгновение абсолютно все. Неожиданное счастье разобьется, как лобовое стекло машины, в которой я похоронила свое беззаботное детство — там мне в последний раз помахали на прощанье три родных человека. Достаточно секунды, чтобы очернить горем жизнь. Достаточно пары омерзительных мыслей, и ты понимаешь — ничто не вечно. И как же мне не бояться, дядя?              — Тебе страшно, потому что ты больше не одинока, — продолжает Тед. — Страшно оттого, что все по-новому. Тебе страшно быть счастливой! Да, судьба была к тебе жестока, но пора бы стереть все дерьмо из памяти и жить настоящим. А настоящее перед тобой. Кати, ты же из тех, кто знает о соплях во Франции. Вот! Об этом и помни, но не мешай себе быть счастливой! — он звонко стучит ладонью по столу.              — Дядя? Что это опять за бредни? Франция и сопли… Надо еще додуматься так пиздануть… — я невольно прыскаю.              — Вот, уже лучше! Улыбка тебе больше подходит, чем уныние и подозрительность. Я не персонажа из нуарных детективов растил, — Тед опять нежно гладит мою руку. — Хотя сейчас я за тебя спокоен. У тебя появилось двое приживал.              — Серьезно? Тебя реально не смущает, что их двое? — скептично вскидываю бровь.              — Ни капли! Хорошие ребята! У меня глаз алмаз! Черненького я сразу приметил, а беленький явился по воле фортуны. Случайности не случайны! — Тед горделиво приосанивается.              — Блин! Ты правда поехавший! — ошалело моргаю, словно получила внезапную оплеуху.              — Все не без греха, — подмигивает Тед. — Знаешь, я бы на твоем месте подумал о жизни на Барбадосе с этими двумя.              — Это твоя мечта! И к чему ты вообще про Барбадос? Сбагрить меня куда подальше?              — Мне уже эта мечта ни к чему. А вот тебе в самый раз! Я не хочу тебя никуда сбагривать! Я хочу для тебя тепла и ярких красок! — Тед многозначительно поднимает вверх указательный палец.              — Опять ты меня пугаешь, а еще говоришь, что паранойю развела! — я заново хмурюсь, обеспокоенно ерзая на стуле.              — Все! Разговор окончен, Кати! А насчет Карибов все же подумай! — Тед говорит строго, но с улыбкой.              Я знаю, если дядя сказал, что разговор окончен, значит так оно и есть. Мне остается лишь прикусить язык. Рабовладельческий строй какой-то! Где свобода слова? Хотя в чем-то он прав. Как писал Ремарк: «Одиночество легче, когда не любишь». А когда действительно есть что терять — все меняется. Любовь преображает человека — и меняет его страхи. Приоритеты, принципы… Да все! Возможно, это всего лишь мое уязвленное гордое одиночество назойливо нашептывает ядовитую мантру. Давит на виски липкой тяжестью подозрений. Заткнись, меня выводит из равновесия твой пустой треп! Не мешай мне быть счастливой и влюбленной. Тебе больше нет места в моей жизни, смирись. Боже, какая же я дура…              — Кати, помнишь свой десятый день рождения? — Тед отвлекает меня от самокопания, и я коротко киваю. — Мы тогда пошли в зоопарк, — на его лице отражается ностальгия, — на тебе было милое розовое платье… Ты его потом еще заляпала шоколадным мороженым, — теплая усмешка и морщинки около век расходятся паутинкой, — но тебе было все равно. Тебе так понравились львы. Я никак не мог тебя оттащить от их островка. Уже стемнело, а ты все не хотела уходить. Я еле тебя выманил обещанием купить тебе плюшевого льва… Эх, как быстро летит время! Будто это вчера было, а скоро тебе уже тридцать… И вот ты маленькая, в этом розовом платьице, перепачканным мороженым, словно дерьмом…              — Тед, мать твою! Ты издеваешься? — я недоуменно луплюсь на него во все глаза и изо всех сил давлю истерический хохот. — Это хорошее воспоминание или что? То сопли во Франции, то платье в дерьме…       Сквозь подкатившую истерику в памяти отчетливо вырисовывается тот день, те львы и вкус того самого мороженого. Лучистая улыбка дяди, моя маленькая рука в его большой и крепкой. Я была в восторге. Он действительно едва смог оттащить меня от огромного вольера. Я не замечала ничего вокруг — только лохматые гривы, мощные лапы и ленивую грацию. Тогда львы мне чудились мифическими созданиями со страниц энциклопедий, что покупал мне дядя. Тогда все казалось волшебным и легким. И то дебильное розовое платье с рюшами, и шоколадные пятна, и зеленая трава... Тед превратился в моего личного волшебника. Он продлил мое детство. Тед все-таки сумел мне его подарить. Это лучший подарок. Тед заменил мне отца, мать и сестру. Тед стал для меня лучшим другом. Я люблю тебя, Дядя. Надо не забыть как следует поблагодарить тебя на своем юбилее. Спасибо за беззаботное детство. Я подниму бокал в твою честь.              — Я веду к тому… Хочу, чтобы на свое тридцатилетие ты тоже надела розовое платье.              — Серьезно? И перепачкала его мороженым? Или чем поароматнее? — захлебываясь смехом, изображаю кавычки в воздухе, Тед тоже начинает ржать как мерин. — Не, ты реально сбрендил! Где я тебе возьму розовое платье?              — Кати, ну ты чего, в самом деле? МАГАЗИНЫ! — красноречиво произносит он и делает замысловатую физиономию. Знаток хренов!              — Ой, в задницу тебя! Спасибо, что открыл Америку! — фырча, как недовольная лиса, я показываю ему язык.              — Всегда пожалуйста, дорогая племяшка! Нарядишься в цвет наивности для меня?              — Хорошо. Вот платье мне и подаришь!              Тед удовлетворенно хлопает в ладоши, а я охреневаю от абсурдной просьбы. Конь и лиса договорились. Розовое, мать его, платье! И какого черта я согласилась? Голубянки недоуменно разводят лапками и возвращаются к перестройке моих внутренностей. Да у всех тут свистит кукушка! И у меня, похоже, громче, чем у остальных. Мы дружно пролетаем над заброшенным гнездом… Дура! Дура! Дура!       

***

      В темноте светятся три огонька. Три сигареты тлеют под серенаду ночи. Тихо и безлюдно — ни машин, ни прохожих. Только я, Кайл и Самуэль провожаем дядю домой. Тед и вправду будто обзавелся двумя сыновьями. Доброты моего дяди хватает на всех, никогда не сомневалась.              — Удачной дороги, Тед, — Самуэль хлопает его по плечу.              — И вам, ребята, удачной ночи! — Тед игриво подмигивает.              — Дядя! — возмущаюсь я.              — Ну, чего ты? — Кайл обнимает меня со спины. Опять эта подозрительная тактильность… — Тед всегда такой, — он проводит кончиком носа по шее — от возмущений отвлекают мурашки.              Дядя открывает дверь своей машины, помедлив, оборачивается на нас.              — Ребята, а как вам Барбадос? — обращается к Кайлу и Самуэлю. Снова эти подозрительные вопросы…              Двое рядом со мной непонимающе переглядываются. Самуэль, Кайл, я и сама нихрена не понимаю! Что творится с моим стариком?              — Ничего не имею против, — Самуэль растерянно чешет висок.              — Я тоже, — соглашается Кайл. — А к чему вы спрашиваете вообще?              — Да просто! Рад, что ничего не имеете против, — отмахивается Тед, залезая в машину. — Все! Я поехал! Ночи! — хлопок двери и урчание мотора.              — Странный он какой-то, — озадаченно морщится Самуэль.              — Совсем свихнулся на старость лет, — обреченно вздыхаю и выбрасываю окурок.              Лишь Кайл молчит и сжимает меня сильнее в объятиях.       Голубянкам под ребрами неспокойно. Они замаскировались под махаонов, но все еще остались голубянками. Они знают, что за нами из-за угла поглядывает дурное предчувствие. Они нервно перебирают лапками. Хватит жевать сопли! Французские, мать их!       Встряхнув тяжелой от беспокойства головой, выдуваю из легких тревогу.       — Пойдемте выпьем?              Да, я всегда была пьяна и молода, такой и остаюсь, но теперь я хочу разделить свою хмельную жизнь натрое. Дядя, думаешь, я все-таки заслуживаю счастья?              Нужно купить самое красивое розовое платье. И ведерко шоколадного мороженого.