***
Книжка за книжкой, с полки на полку. Я перебираю сочинения русских классиков, методично выстраивая по алфавиту и хронологии. Пыль с корешков остается мышиными пятнами на белых перчатках, я остаюсь непредвзятым. Мне нравится Чехов, но я не позволяю себе водрузить темно-зеленые томики на первый план. Не устраиваю анархии. В ноздрях назойливо зудит, и я выразительно чихаю. Мертвые частички библиотечного праха подлетают аллергенными ракетами, вторично раздражают слизистую — чихаю еще раз. Недовольное шипение в читальном зале, и я нервозно поправляю очки. Несколько дней в неделю подрабатываю в библиотеке, несколько посвящаю учебе, ночью я неизменно в пасти «Мертвой головы». После захода солнца я становлюсь свободным, становлюсь самим собой. Уж прости, мама, я не смог оправдать твоих надежд. Или пойти на поводу у твоего больного диктата… Достаточно! Отгоняя ненужные мысли, разминаю плечи, тянусь и опять приступаю к сортировке. Смачный чих и яростное шиканье. — Аллергия разыгралась? — Джессика подходит со спины, кладет руку на плечо и ведет вниз до локтя. Ее тактильность на грани домогательств, ее духи на грани удушья — вот-вот перекроют доступ к кислороду. Такими темпами я умру от асфиксии. Меня добьет приторное амбре. Книжная пыль ощущается свежее и чище. Книжная пыль — глоток лесного воздуха. — Не знаю, может быть, — аккуратно отстраняюсь, ставлю томик Толстого на полку. — Дать таблетку? — выкрашенный в малиновый рот четко выговаривает слова. — Спасибо, Джесс, не откажусь. — Мне ты нужен здоровым, — она опять гладит меня по плечу. Вымученно улыбаюсь в ответ, и каблуки, удаляясь, стучат по паркету. Наконец-то! Я выдыхаю. Джессике тридцать два, она довольно симпатичная и приятная, но… Нет! Я ничего не имею против женщин постарше. Да и против мужчин тоже, как я уже успел выяснить. Убедился, так убедился… Многогранный, блин! До сих пор вспоминаю первый незабываемый опыт… Не столь важно. О чем я вообще? Я ничего не имею против людей, которые прожили дольше на белом свете. Точка. Просто в Джессике есть что-то такое… Иногда кажется, что после моего ухода — в библиотеке начинается оргия. И это не из-за того, что Джессика коллекционирует Камасутру. Я не ханжа! Просто она целиком и полностью женщина на грани вульгарности. Ее подведенные перламутром глаза жадно впиваются в меня, ее руки постоянно трогают меня. Это слишком навязчиво, это слишком пошло. Я давно уловил намек в томных взглядах и сальных прикосновениях — Джессика хочет меня завалить. Прости, Джесс, но нет. Прости, но я люблю разгадывать загадки. Изучать с тобой Камасутру не имею никакого желания. Джессика — отличный босс. Женщина — не для меня. Для меня, видимо, парочка, психов, которые не отпустят на работу, пока не вытрахают из меня душу во всевозможных позах. Весьма иронично! Надеюсь, Джессика не видит засосов на моей шее. Надеюсь, она не чувствует запах наскоро вытертой в четыре руки спермы и не улавливает пикантный шлейф утреннего секса. Хочется верить, она сама поймет, без очевидных подсказок. Закусываю губу, и очередной плетеный корешок пристраивается к предыдущему. Через пять минут закидываю в глотку любезно предоставленным мне Claritine. Потом еще полтора часа монотонного перекладывания классиков с полки на полку — и труд окончен. Прощаюсь со стеллажами и быстро топаю к кафедре. Джессика делает какие-то пометки, периодически отвлекаясь то на телефон, то на монитор компьютера. Хрен знает, что она на самом деле делает — мне невообразимо все равно. В моей голове воспроизводится список запланированных покупок, а ноги спешат на выход. — Джесс, я ухожу, — притормаживаю у стойки. — А-а, Кайл, ты уже все? — она отвлекается от клацанья мышкой. — Быстро ты управился… Не хочешь поужинать вместе? — Извини, не могу, — дежурный отказ, вошедший в привычку, и я откланиваюсь. — Жаль. Мне совершенно не жаль. Прости, Джесс, но ты не в моем вкусе. И сегодняшняя оргия снова пройдет без меня. В круглосуточном кладу в корзину сэндвичи, флакон «TRASH BUSTER», большую упаковку «Okamoto» и сто миллилитров «Durex». Лубриканты остались только ароматизированные… Ну и хрен с ним! Пусть моя задница благоухает черникой. Массирую виски, поправлю очки и волнистую челку. Задолбала лезть в глаза! Внутренний голос копошится в слоях памяти. Вроде ничего не забыл. Ах да! Зубная паста и три шоколадных батончика в корзину до кучи. На кассе молодой паренек смотрит на меня то ли с восхищением, то ли осуждением — неоднозначно смотрит, в общем. Но мне фиолетово. Возможно, я заразился пофигизмом от некоторых бессовестных личностей. Акуна Матата, блин! Я глупо улыбаюсь своим мыслям, паренек на кассе лупится еще пуще. — Вопросы? — выразительно выгибаю бровь. — Нет, Сэр. Вот ваши покупки, — дрожащие ручонки протягивают мне бумажный пакет. — Спасибо, — забираю и устремляюсь к стеклянным дверям. Неужели я лет шесть-семь назад был таким же? Сигареты, вовремя вспоминаю я. Чуть не уплыл в океан ностальгии и без никотиновых запасов! Возвращаюсь к кассе, протягиваю помятые купюры в обмен на пачку «Parliament». Во второй раз покидаю магазин. В руке бумажный пакет, в зубах сигарета — я спешу в пасть «Мертвой головы» к своим сумасбродным бабочкам.***
Когда я возвращаюсь в бар, почти сразу натыкаюсь на какой-то вигвам из тряпок. Интересная инсталляция, конечно, но с фига ли? Помимо впечатляющего текстильного недоразумения, меня оглушает музыка. Под ломаный ритм приближаюсь к шалашу из микрофибры и полотенце-простыней, ставлю пакет на ближайший стол. Заглядываю внутрь. — Ку-ку! — Кайл пришел! — весело верещит Кати. Из колонок чрезвычайно громко орет «The Prodigy — Voodoo People», а Кати и Самуэль вроде не орут, но крайне возбужденные. Безудержное веселье, мать его, среди запаха химии, табака и не только. Кати и Самуэль, похоже, уже накатили и… Едкий смог марихуаны я не перепутаю ни с чем. — Ура! А мы тебя заждались! Самуэль выползает наружу и впихивает мне в рот косяк. Да что за желание постоянно засовывать мне всякое в рот? Впрочем, не откажусь. От травы. От травы я не откажусь! Спокойно, Кайл, угомони тараканов в черепушке. Хотя… Я выпускаю облако горького дыма, из которого постепенно возникают очертания Кати. На ней футболка Самуэля. На Самуэле голый торс с клеймом синей розы над поясом обрезанных джинсовых шорт и украшением в виде двух серебристых штанг в сосках. — Уборка отменяется? — спрашиваю под шумный выдох. — Не-а, все будет, — Кати мастерски вращает в пальцах пачку «Pall Mall». — Почему вы полуголые? И что вообще здесь устроили? — киваю на тряпичный «вигвам». — Не нравится? — Самуэль вытягивает губы трубочкой. — По-моему миленько вышло. Еще один выдох. — Блин, я серьезно! — ерошу свою раздражающую волнистую челку жестом, полным возмущения. — Поцелуй меня. — Ты совсем идиот? — к возмущению добавился ошалело-вопросительный взгляд. Самуэль лишь оскалился. — Хрен с тобой! — затягиваюсь и отдаю тлеющий косяк Кати, чтобы не мешался. Белок синих глаз покраснел. Самуэль пьяно улыбается и смотрит на меня сверху вниз. Нет. Он смотрит сквозь меня, глубже. Самуэль заглядывает мне в душу. Что же ты там видишь? Я слегка приподнимаюсь на носках кед и выполняю просьбу. Или приказ. Тут с какой стороны взглянуть. Дым из приоткрытого рта в приоткрытый рот. Язык к языку, в эпицентр терпкого смога. Я таю во влажной ласке — слюна со вкусом марихуаны и пива, вкусом свободы и похоти. Самуэль вдавливает меня в стол, он не отстраняется, он — звереет. Твою же… Пора покупать поводок и ошейник, пора научиться не поддаваться искушению. Хотя… — Обожаю на это смотреть. Вечно просто могу! — довольный голос Кати отрезвляет меня, но не Самуэля. — Притормози, — шиплю ему в губы. Удивительно. Он слушается. — М-м? — Уборка. Дела. Здравый смысл. В конце концов, возбужденные яйца в кулачок. — Облом! — он кусает меня за мочку и выпускает из крепкой хватки. Кати плюхается на стул, сканирует серо-красными глазами пакет. Снова вручает мне косяк. У меня скоро будут такие же… Крепко затягиваюсь и тушу — чистота пепельницы осквернена. — Что там? На столешницу опускается флакон «TRASH BUSTER». — Вот купил. Для уборки, — скептически оцениваю содержимое пакета. Достаю три упакованных в пищевую слюду сэндвича и шоколадные батончики, — и чтобы поесть, и… — смущенно хмыкаю, — и еще там всякое. Стараясь рассмотреть содержимое пакета, Самуэль кладет подбородок мне на плечо. — Я заметил кое-что интересное, — ухмыляется он. — Да неужели! — Ну что там еще? — любопытство Кати разбухает точно губка в воде. — Блядь! — я вываливаю остатки покупок на стол. — Вау! Волчьи брови Кати в изломе восторга, а мои бледные щеки окончательно заливает смущением. — О, зубную пасту не забыл купить! Но вот это мне нравится больше, — Самуэль перекидывает лубрикант из одной руки в другую. — Может, сейчас и опробуем? Мне нравится черничка. — Я сказал тебе остыть! — злобно зыркаю на него. — Там других не было, блин! — Да шучу я, шучу, блондинчик, не горячись ты так! Кати откровенно ржет, Самуэль обнимает меня и сюсюкает, а я охреневаю от своей поехавшей жизни. Прекрасной поехавшей жизни! Внутри «Мертвой головы» две сумасбродные бабочки развлекаются, внутри меня разноцветный рой закатил вечеринку в их честь. Magic people, voodoo people! Черт их дери! Тараканы, плавающие в сером веществе, не тонко намекают мне, что отдерут сегодня, скорее всего, меня. Да и ладно! Не хрустальный, не рассыплюсь, хотя…***
Разобранный «вигвам» впитал в себя всю ненужную шелуху: паутину, грязь, пыль. Бар засиял, как отполированный бильярдный шар. Флакон моющего средства пришелся кстати — в здешних закромах почти ничего не осталось. Теперь самое время для сэндвичей и алкоголя, самое то, чтобы выпить и расслабиться. Обкуренные, усталые и соленые от пота, мы рухнули на угловой диван. На тот самый, где сидели в день знакомства после феерического выступления Самуэля и праздновали, каждый свое. Тогда я понял, что все-таки попал по адресу. Магия вуду или воля дождливых небес привела меня сюда — неважно. Важно одно — я здесь. — Говорят, первым Бог сотворил слово, — Самуэль мрачно разглядывает этикетку на бутылке. Едва ли ему насолило качество типографической печати, но над смоляной макушкой словно застыла грозовая туча. — Как думаете, какое? — Смерть, — откликнулась Кати. — Чтобы при первой возможности стереть с лица земли свои неудачные творения. — Неплохо… — отрешенно тянет Самуэль, потом залпом осушает бокал с красным вином. — Допустим, я думаю — ложь. — А почему не что-то хорошее? Любовь, например. Вера. Надежда. — Потому что, Кайл, если бы первым было хорошее слово — в мире не существовало бы столько говна, — долгая затяжка и обреченный выдох, — а вся твоя вера, надежда и любовь — ложное утешение, иллюзия возможного счастья, чтобы не вскрыться сразу же. Самуэль искреннее верит в то, что говорит, и мое сердце, затягивая корсетом, сжимает резкая боль. — Я… — я осекаюсь, сжимаю зубы. Нет. Не сейчас. Мне нужно собраться с духом. Видимо, я так и остался мямлей. — Когда мне исполнилось семь, в мой день рождения, я потерял и надежду, и веру, и любовь. Такой подарок мне сделал родной отец. Он бросил меня перед воротами церковного приюта. Я ждал, долго ждал. Солнце село, а он так и не вернулся. Тогда я понял — все вокруг ложь. Как можно поверить, что человек, который растил тебя, может так легко в одночасье взять и выкинуть? Да, я теперь взрослый… Простил ли я его? Не знаю. Я пытаюсь даже не думать о том дне и не вспоминать, но он преследовал меня в кошмарах каждую ночь. Отец воткнул мне синюю розу в нагрудный карман, вложил в кулак записку с моим именем и ушел… Он буквально воткнул мне нож в спину. Все! Что он хотел этим сказать? Без понятия. Он был фанатиком религии, учил меня той самой вере, бросил меня у ворот с серебряным крестом… Он хотел спасти мою тогда еще невинную душу? Не вышло! В этом сраном приюте я узнал, что такое трахаться в двенадцать лет. Я узнал, что такое несколько взрослых женщин, развлекающихся с твоим телом каждодневно… Какая к черту любовь? Знаете, сколько на свете извратов? Меня продавали монахини, а когда я вырос — я продавал себя сам. Если есть симпатичное личико, можно прожить не голодая. Пиздец! Какая нахуй надежда и вера? Самуэль тяжело вздыхает и замолкает. Тишина оглушает. Тишина насилует мозг, как… Нет. Слишком горько. Я тоже закуриваю, хотя мой лимит никотина уже на сегодня исчерпан, тоже опрокидываю в себя остатки красного из бокала, потом перевожу взгляд на сцену, на пианино… Я смотрю в никуда. Туда, где за плотными шторами ментальных травм скрывается моя собственная драма. Наверное, наступил подходящий момент. Наверное, пора вскрыть незримый кокон. Кончики крыльев достаточно наточены. — Я ни черта не знаю… Да и не особо религиозен. Да и не суть дела вообще, — облачко дыма, стук паяцев по столешнице, волнение мурашками по пояснице. — Я всегда мечтал стать пианистом. С самого-самого детства. Меня влекла музыка, она казалась загадочной и волшебной. Когда я впервые услышал звук рояля, испытал щенячий восторг. Непередаваемое ощущение. Скорее всего, эта безумная тяга досталась мне от отца. Сейчас я и лица его не вспомню… только мелодии, что он наигрывал для меня. Загвоздка в том — моя мать ненавидит музыку, потому что ненавидит моего отца и меня она не то чтобы любит. Слишком красноречивое напоминание… Самуэль и Кати слушают совершенно молча. Мы почти не дышим — только выпускаем из легких ядовитые пары, только добавляем градус в кровь. Исповедь связывает нас багровым плетением шибари из собственных вен. Я продолжаю монолог: — Я так и был одержим музыкой, а мать своей злостью и… И все же мне помогли исполнить мечту. Тетя. Она разделяла мое стремление. Мать не сильно-то и занималась воспитанием собственного ребенка. Не могла долго со мной находится — я очень напоминал его… На самом деле я даже толком не знаю, что ей сделал отец. Да, он бросил нас… При чем тут музыка? Но моя мать начала действительно сходить с ума. Она не смотрела ни музыкальные каналы, ни новостные, где возможно упоминание об искусстве. Она проклинала и проклинает по сей день почти любой талант. На ее отречение от этой стороны жизни и был наш, точнее тети, расчет. Я был еще маленьким, чтобы просчитывать шаги. Тетя отвела меня к лучшему учителю, и я занимался и занимался. Стирал пальцы до мозолей. Я был счастлив. С годами мое мастерство только росло, и я начал выступать. Меня начали приглашать на разные мероприятия. Юный и перспективный, я мог стать звездой, но наш долголетний обман лопнул в мгновенье. Мать все-таки нарвалась на новости… На афишу, если точнее. И вот в день самого важного выступления, когда решалась моя дальнейшая судьба, случился мой личный ад. Я закуриваю еще одну, Самуэль наполняет бокалы, Кати нервно теребит пепельно-русые пряди. Стоит все та же убийственная тишина. — Мать узнала. Она пришла на мой концерт. Она заявилась на выступление вместе со всеми ценителями, даже навела марафет. Я ничего не подозревал. Все начиналось прекрасно, а потом она выскочила на сцену и учинила грандиозный скандал. Дальше… дальше, я думаю, и так все понятно. Я до сих пор вздрагиваю от вида вечерних платьев, боюсь сцены. Я не играл восемь лет, до того, как пришел в «Мертвую голову». С пятнадцати я не жил по-настоящему. Панические атаки, страх… Упреки, бесконечные ссоры и ненависть. Не знаю, каким чудом забрел сюда и смог снова коснуться клавиш. Я всегда хотел лишь музыки и немного любви, но… — я прервался. Кокон вскрыт. Еще один окурок добавился в пепельницу, еще одна душа выплеснулась наружу, будто вино из бутылки. — А у меня просто все сдохли, — Кати нервно усмехается, в голосе дрожь и тоска, в глазах стальная дымка разочарования. — Авария. Раз! И не стало ни сестры, ни папы, ни мамы! Я выжила… я, блядь, выжила! Одна! В шесть у меня отняли всех. Спасибо, хотя бы дядя остался, — Кати всхлипывает. — И почему жизнь такое дерьмо? Почему у всех такая хуйня? — Ну-ну! Иди сюда! Самуэль усаживает Кати к себе на колени и успокаивает, как маленькую девочку. Не так давно он успокаивал так и меня. Больше никто не произносит ни слова. Нам не нужны слова, мы и так прекрасно все понимаем. Алое плетение связало между собой три тела и три покалеченных души. После причастия кровью из собственных вен, несомненно, диалоги лишние. Три разных пачки сигарет на столе. За столом три разных одиночества — добровольно брошенное, несвоевольно покинутое и издевательски непринятое. Единая боль на всех. Единое откровение. Ночь обличила наше нутро, исследовала, точно патологоанатом, холодный труп — внутренности выпрошены и аккуратно сложены обратно. Свежий шов украшает грудную клетку — клеймо доверия. Мы полностью открылись друг другу. Где-то демонически насмехаются старые монахини, где-то в последний раз истошно визжат рельефные шины, где-то ужасаются зрители. За что ты так с нами, Господи? Атеист поднимает лицо к потолку, чтобы увидеть небо. Знаю, сегодня я снова усну не один. Знаю, мы будем утешать друг друга всю ночь напролет. Мы начнем уже в ванной или прямо тут. Будем старательно зализывать потревоженные раны в отчаянных попытках стереть все плохое и страшное из памяти навсегда. Все, что способно заставить плакать. Плакать сегодня мы будем только от удовольствия! Прости, мама, но я не бросил музыку. Прости, Джесс, но я не хочу тебя. Надеюсь, ты увидишь засосы на моей шее. Надеюсь, ты все поймешь. Я проснусь и уловлю запах черники и спермы, табака и шампуня. Почувствую послевкусие вчерашнего откровения и вкус любв… Не знаю. Я ни черта не знаю! Крылья моих бабочек острее лезвия, крылья моих бабочек вспарывают мне живот. Я поделю свои внутренности ровно натрое.