Кладбище бабочек

                    Самуэль              — Да, так и есть, Джим! Всем похрен на всех. Нет. Конечно, бывают исключения, но чаще всего всем похрен на всех!              Согласно кивая, я двигаю порцию неразбавленного виски мужику лет шестидесяти с большими мутными глазами — Джиму. Он завсегдатай бара, это я уже успел понять. Не полный идиот, два плюс два сложить в состоянии. Дедукция, мать его! Вот и сегодня Джим заглянул на огонек и в очередной раз изливает мне душу. Я с деланым вниманием слушаю его пьяную трескотню, тактично поддакивая. Лапша оседает на уши, а совершенно безразличное мне бла-бла-бла корежит барабанные перепонки.              — А знаешь, что самое интересное, Саму?              Меня передергивает от того, как он меня называет, и от скрипучего тенора. Знаю! Самое интересное произойдет, если ты заткнешься! Нет, Джим не плохой мужик, просто достал. Ну реально, сколько можно пиздеть?              Я поднимаю брови в немом вопросе, судорожно натираю рельеф толстого стекла. Раздражение нарастает параллельно пылкости речевых излияний.              — Каждому ведь хочется понимания! Всех мучает это безразличие, но все равно все продолжают срать друг на друга. Понимаешь, о чем я? — эмоционально скрипит Джим, размахивая ладонями с коротенькими толстыми пальцами.              Джим, Джим, я все отлично понимаю… На своей шкуре прочувствовал ледяное безразличие мироздания. Господь нас не слышит — проверенная истина. Вот такая история. Вот такие перспективы. Можно до одурения рвать глотку в истошных попытках доораться до глухих небес, исход будет один — тщетность бытия обрушится каменным дождем на голову. Зря голос сорвете.              — Все люди эгоистичны, Джим! Ничего нового, — коротко пожимаю плечами, закуриваю. Крепкий «Lucky Strike» обжигает гортань.              — Но что удивительно, несмотря на собственное безразличие, каждый ведь стремится быть нужным. Каждому нужно место, где он будет чувствовать себя в безопасности, как дома! — Джим звонко хлопает по стойке. Мужик поставил восклицательный знак в конце своей мысли.              Дом… Я уже и не помню, как это — чувствовать себя в безопасности. Последний раз такое было в день, когда мне исполнилось семь, но к вечеру это ощущение распял родной отец. Сиротство увековечилось шрамами от шипов синей розы на тогда еще детском сердце. С возрастом внутренних увечий заметно прибавилось. Ни церковный приют, ни улица, ни даже съемные комнатушки не смогли стать для меня спасительным убежищем, где тепло и спокойно. Я одиночка, брошенный всеми. Преданный демон… А раньше над макушкой красовался нимб… увы. Пофиг! Такова жизнь. Вот и вся история.              Если серьезно задуматься, заглянуть под скальп бывшей невинности, укрытой слоями ороговевшей обиды… Здесь! Я провел в этих прокуренных стенах чуть больше двух недель, но, похоже, прижился. Поразительно… Меня приютили, словно бездомного кота, дали и кров, и хлеб — теперь я вроде как на месте. Среди музыки, дыма, алкоголя и бессмысленной болтовни мне тепло и спокойно. Неужели я доорался до Бога? Да не, случайно повезло. Удачный выстрел, как говорят. Смотрю на пачку своих сигарет и нелепо ухмыляюсь.              — Полностью согласен, — окурок отправляется в пепельницу, а я продолжаю начищать бокалы.              — Привет, как дела, Джим? — Кати выныривает из-за его спины, дружелюбно улыбается.              Красивая она, особенно когда не злится. Странная, исключительная какая-то. Редкая, нетривиальная, другая. Когда я ее увидел в первый раз, Кати напомнила мне синюю розу из далеких воспоминаний — меланхоличная, одинокая. Неестественно нежная, пусть и с шипами — она тщательно скрывает свою ранимость за неприкрытым цинизмом.              — Да, все отлично, — важно нахохливается Джим. — А у вас с Тедом как?              — Тоже неплохо.              — Кстати, где он? — интересуется болтливый мужик с мутными глазами. Джим, Джим, сколько же можно трындеть?              — У него сегодня выходной. Мы теперь с ним не одни, — она переводит взгляд на меня — немного тревожный и бегающий. — На пару слов.              — Извини, Джим, — я отставляю бокалы и торопливо шагаю к Кати.              — Поднимись к Кайлу! — взволнованный полушепот режет без ножа.              — Что случилось? — я приближаюсь к ней, заглядываю в стальную радужку — две светло-серые луны светят непривычно беспокойно.              — Не знаю, — шумно вздыхает Кати. — Он весь бледный какой-то, с волосами своими почти слился, божится, что все нормально, но… Неспокойно мне. Ему выступать через сорок минут, а он дерганый и еле живой. Короче, сходи еще ты к нему на всякий случай, а я за бар встану.              — Не переживай ты так, — я вжимаю ее в себя, бережно глажу, — сейчас я спущу эту белобрысую задницу! Все будет в порядке! Ну!              Кати нехотя отстраняется от меня и все же выдавливает из себя улыбку. Слабую, но улыбку. Лучше, чем ничего. Я пропускаю сквозь пальцы пепельную прядь, ободряюще подмигиваю. Кто бы и меня подбодрил… На самом деле нервозное настроение передалось и мне. Да и черт с ним! Сжимаю челюсти и поднимаюсь по лестнице. Лестнице в небо, мать ее!              Кайл сидит на стуле в центре комнаты, будто на допросе. Белый, как простыня, и потерянный — напуганный загнанный кролик. Комната — черный цилиндр, а я, видимо, блядь, фокусник… Пиздец! Ну что же, начнем представление! Только вот с чего? Кажется, Кайл меня даже не замечает, настолько он ушел в себя — закрылся от внешнего мира на тридцать три засова и отсиживается в воображаемой клетке, там, где его допрашивают невидимые следователи. Со стороны развлечение хреновое… И о чем же ведется монолог в этой блондинистой голове? Или диалог? Так сразу и не разберешь. А мне-то с каких дифирамбов присоединиться к внутренней криминально-исповедальной беседе? Похер, импровизируем!              Я медленно подхожу, опускаюсь на корточки, кладу ладони на колени Кайлу — он вздрагивает.              — Ага, доброе утро!              — Ты… ты чего? — он хлопает длинными ресницами — инстинктивно и оголтело, точно стая голубей крыльями, которую шуганули ястребы под до усрачки громкий рок. Птичий экшен, будь он неладен!              — А ты чего? — мои руки скользят с коленей на икры и обратно.              — Я… я уже спускаюсь, — безэмоционально лепечет Кайл. Парализованный робот со старой платой и поврежденной микросхемой справился бы лучше — естественней и убедительней. Да уж, красавчик поплыл.              — Кайл! Посмотри на меня, — я приподнимаюсь, обхватываю его лицо, фиксирую затуманенный переживаниями карий взгляд на себе. — Что случилось?              — Все хорошо, я в порядке, — молитва самообмана пытается запудрить мне мозги. Не верю, блондинчик, не верю!              — Кайл, я серьезно! — тяжело вздыхаю, отпускаю бледные скулы и плюхаюсь на пол. — Я не прошу тебя откровенничать, просто скажи, что тебя беспокоит! Кого ты обмануть пытаешься, ты себя видел? Если я громче гаркну, ты в обморок грохнешься!              Я, конечно, догадывался, что у ангелочка внутри демонята, и сам он не то, чтобы это скрывал — просто не вдавался в морально-истязательные подробности, но все-таки, когда я успел заделаться в няньки? Или экзорцисты… Впрочем, чем черт не шутит.              — Никуда я не грохнусь, — упрямится Кайл.              — Слушай сюда, красавчик! Расклад такой: либо я сейчас вытрахаю из тебя все это дерьмо, либо ты соберешь свои яйца в кулачок и спустишься вниз, сядешь за гребаное пианино и пустишь в ход свои великолепные пальцы. Полчаса у нас есть.              — Не надо ничего из меня вытрахивать, я тогда точно не смогу пошевелиться, какой уж там играть…              — Иди сюда, — тяну за костлявые запястья предобморочную куколку — Кайл сползает со стула на меня. — Ну и? — я вожу по острым лопаткам через белый хлопок рубашки. Кайл при параде — классический пианист, а я стопроцентно нянька! Старательно убаюкиваю беспокойство напуганного младенца в колыбели рук.              — Я боюсь, — едва слышное признание упирается мне в плечо вместе с кончиком носа. Спасибо, что не сопливого…              — Чего? Мы рядом. Ты же не первый раз сегодня будешь играть, — ладони скользят по бугоркам позвоночника.              — В том то и дело, без вас — первый!               Кайл сильнее цепляется за меня. Мы сейчас как картина маслом за два бакса в переходе — утопающий и спасательный круг.              — Ты справишься! Я в тебя верю, Кати в тебя верит, — раскачиваюсь с одеревенелым телом на себе.              — Я в себя не верю… — усталый выдох рядом с ухом.              — Зря! Ты охуенный, Кайл! Когда-нибудь ты расскажешь нам, с какого хрена ты вбил в свою светлую голову всю эту чушь, придет время, но сейчас надо собраться, — подушечки пальцев выводят узоры на белом хлопке.              — Я не смогу….              — Сможешь, блядь! — на долю секунды теряю терпение. — Как ты тогда вообще сюда попал? Как ты собирался играть?              — Сам не знаю… Я ни черта не знаю, Самуэль, — для полноты драмы Кайлу остается заплакать. Этого мне еще не хватало…              — Кайл… — я крепче обнимаю сгусток оголенных нервов, продолжая раскачиваться, как шизофреник. Кресло-качалка хренова! — Ты можешь, я знаю! Если что-то пойдет не так, я сразу же выпорхну к тебе на сцену сраной бабочкой! Или Кати… Мы рядом!              — Правда? — смотрит с надеждой и недоверием.              — Конечно, дурак, — осторожно касаюсь обветренными губами искусанных. — Ты должен сделать этот шаг, иначе ты так и останешься страдать в своем окаменелом коконе. Ангелу нужно расправить крылья. Сегодня будут аплодировать только тебе. Я обещаю, все будет хорошо, — продавший нимб по дешевке раскидывается обещаниями, но правдивыми.              — Я знаю, но боюсь, — снова недоверие в карих глазах, снова проходится зубами по раскрасневшейся коже.              — Кайл. Яйца. В кулак. И хватит грызть губы!              — Хорошо, я попробую. В смысле, не про губы, а про, ну, ты понял.              — Ага, — ухмыляюсь я. — Вот и хорошо. Красавчик, если я еще раз увижу Кати такой из-за тебя, выебу так, что ходить не сможешь и вообще про любимые страхи забудешь, понял? Черт! Первый вариант утешения мне нравился больше, но ладно, хорошо, что смогли взять твои яйца в кулачок.              — Клоун! — прыскает Кайл.              — Ты уже и смеяться в состоянии, отлично!              По-идиотски улыбаясь, мы разрываем комок из утешения и тревог. Идем к лестнице — фокусник вытащил кролика из цилиндра. Импровизация удалась! Не сильно-то и херовая из меня нянька. Пиздец! Как я до этого докатился…. Хотя ничего не имею против, мне все нравится. Если Кати напоминает мне синюю розу, то Кайл — блики от серебряного креста в предзакатном солнце. Аккуратные буквы, составляющие мое имя в помятой записке. Кайл без шипов, но оставляет глубокие следы — раны самопознания под глухим слоем боли. Кайл как забытый мной бог — только он слышит мой крик, в отличии от некоторых. Опять меня понесло к старым мозолям на сердце. Все чушь! Есть здесь и сейчас. Я и они. Черно-белые клавиши, металлические струны и бархатный голос.              Я растворяюсь, словно соль в эфемерной каше серого вещества, за ручку веду Кайла к бару — подошвы кед уверенно отстукивают по ламинату. Увидев психованную няньку и невинного ангелочка, Кати моментально отрывается от разговоров о высоком с пьяным Джимом, широкими шагами приближается к нам.              — Слава небесам! Все нормально? — в ее льдистых лунах застыла молчаливая признательность. Не зря нянчился!              Мы одновременно киваем.              — Я провожу звезду до пьедестала, потерпишь Джима еще немного? — не отпускаю вспотевшую ладонь, не разрываю связь утешителя и утешаемого.              — Потерплю, — обреченно соглашается она. — Правда, я уже на пределе. Недолго воркуйте там, а то у меня уши отвалятся и мозги вскипят. Джим совсем разошелся. Удачи, Кайл, — Кати чмокает его в щеку и уходит.              — Спасибо, — искренняя благодарность вслед удаляющейся фигуре в тяжелых ботинках.              — Пошли!              Я тяну Кайла за собой, и он послушно семенит позади. Кролик проникся фокусником — доверился и поверил.              Несколько ступенек — и я усаживаю Кайла на банкетку. Предобморочная куколка покорно сгибает конечности. Завороженно глядит на пианино, открывает гладкую крышку, сглатывает страх и вращает изящными кистями — готовится слиться с инструментом.              — Помни, мы рядом, — я засасываю Кайла слишком по-взрослому… Не целую, а именно засасываю. И похрен! Клал я на принудительный вуайеризм офигевших людей. — Я тоже желаю удачи, — невольно скалюсь и получаю рассеянную улыбку в ответ.              Под еще одно «спасибо» оставляю Кайла наедине с пианино — кролик должен сотворить магию без помощи фокусника. Или поддержки шута… Кто меня разберет.              Захмелевшую до кондиции нестояния тушу Джима такси увезло в родные пенаты — Кати и я смахнули испарину и выдохнули с облегчением. Бар опустел. Все переместились к сцене, на которой Кайл выжимал из клавиш искусство — ноту за нотой, звук за звуком. Он держался молодцом. Потрясающий самоконтроль. Никогда бы не подумал, что он совсем недавно трясся от страха. Былое волнение вылилось в музыку, расщепилось в джазе. Утонченная мелодия гипнотизирует — Кайл творит собственную незыблемую магию под стать ему. Блик на серебряном кресте, аккуратные буквы на смятой бумаге. Кайл заставляет меня чересчур много думать… У него там волевой самоконтроль, а у меня придирчивое самокопание. Кайл заставляет меня искать чистоту среди завалов грязи в памяти. Кайл вынуждает каяться… К черту! Надо срочно отвлечься.              — Кати, а зачем Тед вообще искал музыкантов? Как-то не вижу сакраментального смысла, — спрашиваю я, громыхая бутылками.              — Ха, его и нет! Тед просто чокнулся одним прекрасным утром и захотел послушать, так сказать, городские таланты. Знаешь, он же помешан на музыке. Иногда и сам выступает, — Кати снимает с подноса пустые кружки.              — Да? — удивляюсь я.              — Ага. На скрипке играет, но сейчас редко выходит на сцену. Возможно, ему захотелось разнообразия. Заскучал на старости лет.              — Нехреново он заскучал, — одобрительно присвистываю. — Значит, все-таки меня привела сюда сама судьба.              — Тебя сюда привела твоя патлатая башка с идиотскими проблемами, — Кати отвешивает мне подзатыльник. Достаточно сдержанный и на том спасибо.              — Ну, моя башка притащила меня прямиком в лапы судьбы, — философски пожимаю плечами.              — Ой, все! Верь тут в одиночку в свои бредни, я пойду поаплодирую Кайлу вместе со всеми. Нет никакой судьбы. Сухой факт! — бросает Кати и уходит.              — А вдруг… — мычу в прокуренный воздух и многозначительно развожу руками.              Честно, я ни капли не фаталист, но щекотливое ощущение под слоями очерствевшего эпидермиса заставляет усомниться в приобретенном нигилизме. Рассмотреть случайности с новых ракурсов, впиться мышлением в кадры мироздания — в рисунки на огрубевших ладонях.              Если раньше я блуждал — сейчас нашел пристанище. Сейчас мне кажется, я там, где должен быть. Ни койка в приюте, ни диван в съемной однушке, ни лавка вокзала, даже шикарные кровати в отелях и особняках взрослых женщин, которые нуждались в фальшивой любви, не давали чувства тепла и уюта. Мне также снились кошмары, когда удавалось задремать на пару коротких мгновений, просыпаясь, я вздрагивал от ужаса и возвращался в свою дерьмовую реальность.              Здесь, на втором этаже, я беззаботно расщепляюсь в праведном сне шестилетнего ребенка. Мой личный ад начался с семи лет… После семи мне не снились непорочные сны. Демоны раздирали невинные иллюзии в клочья каждую ночь. Бок о бок с демонами мою хрупкую невинность топтали и люди. Фанатично упоминая Господа, они вдавливали в грязь целомудрие кованным каблуком блудливого обмана. Терновый венец предательства и лжи год за годом водружался на голову и сжимался плотнее, царапал виски, опускал свинцовой тяжестью в недра чернильной мглы.              Религия отравила — я разучился верить. Приближенные к Богу осквернили — я разучился мечтать. Во мне пульсирует яд. Но если есть хотя бы мизерный шанс, что я нашел свое место, и внутри «Мертвой головы» спрятано противоядие… Отрава из моих вен наконец вырвется наружу, как вырывается хриплое пение из обветренного рта, как выбивается лихорадочный ритм из гитары! Я готов поверить в последний раз. Я готов рискнуть. Преданный демон снова уснет в объятиях Синей розы под чистым светом Серебряного креста — спокойно и без кошмаров. Пусть я и боюсь острых шипов под насыщенным ультрамариновым бутоном, пусть кристальный свет меня слепит до боли — риск оправдан. Еретик вновь узрит святые образа под шквал нетерпеливых взмахов разноцветных крыльев Диэтрий и надеюсь, не разочаруется точно так же, как и двадцать один год назад. Пламенный привет от папы кольнул окровавленный висок… Достаточно ментальных бла-бла!              Ангел на сцене складывает крылья за спиной и опускает крышку пианино. Звонкие хлопки и восторженный вой. Кайл справился, и я горжусь им. Ловлю благодарный карий взгляд, довольно скалюсь. Я делаю из большого и указательного полукруг, высовываю язык — моя гордость и будущая жаркая благодарность в неприличном жесте. Чего еще ожидать от клоуна? Кайл, улыбаясь, качает головой. Читаю по искусанным губам «спасибо, придурок». Спорить не стану. В животе назойливо копошится странное чувство, перебирает конечностями, шевелит мохнатым тельцем — кишки закручиваются узлом. Узлом влюблен… Не может быть…              Расплываюсь в улыбке, как умалишенный под кайфом. Кайл прав — я клоун и придурок. Похоже, мне срочно необходим подзатыльник от Кати… Пофиг! Я готов быть кем угодно, лишь бы оставаться подле Синего и Серебряного. Я готов терпеть боль от острых шипов и слепоту от яркого света. Уголки обветренного рта поднимаются все выше. Синее и Серебряное окончательно сводят меня с ума. Преданный демон подозрительно счастлив. Я дома. И срать, что бесповоротно ебанулся. Думаю, я все-таки повернул туда — между лопаток пробивается черное перо. Под косыми мышцами усиливается копошение. Мои Диэтрии цвета греха, мои Диэтрии цвета отчаяния — они заживо сожрут друг друга. До лампочки! Я не против такого каннибализма.