Натюрморт

Я проснулся будто в бреду, не понимая окружающей меня обстановки. Бессонная ночь давала о себе знать, отзываясь глухой болью в голове. Который раз меня преследуют мигрени, и снится один и тот же сон. Я стою напротив глиняной скульптуры, мои руки покрыты синяками, кожа на лице обвисла, и подле меня лежит мертвый человек. Я никогда не верил в вещие сны, но то, что мне снится каждую ночь, заставляет меня медленно менять свое мнение. Стрелка на часах чуть доходила до шести. Белые занавески, обрамленные кружевом, колыхнулись от легкого порыва утреннего ветра. Мне было очень холодно, поэтому я просто укутался в одеяло, пытаясь заглушить чувство страха и неприязни, которое обволакивало меня всего после сна. Голова гудела, сон плотно засел в ее недрах, звеня в ушах маршем. Я заткнул их наушниками, включив на полную громкость «Реквием» Моцарта, отчаянно ища в нем спасение. Через несколько часов я проснулся от будильника. «Реквием» давно стих, поэтому я услышал глухой скрип двери. В комнату вошла мама аккуратной поступью, боясь меня разбудить. Она положила на стол чистое белье. Мельком взглянув на меня, тихонько вышла. Признаться честно, мне хотелось в этот момент получить теплые материнские объятия, но я знал, что их не будет. Безусловно, она искренне обо мне заботится, но у меня в семье просто не принято показывать чувства, заявлять о них открыто. Мои родители если и хвалили меня, то делали это сдержанно. За проступки меня не ругали, но получать строгое оценивающее молчание в ответ было гораздо неприятнее и больнее, чем крик. Я слышал, как за окном барабанил ливень. Меньше всего хотелось сейчас идти на пары. Гораздо приятнее было бы окунуться в поэзию. — Билл, ты встал? — спросил отец своим низким голосом, резко открыв дверь. — Я встаю, — я поднялся практически сразу. Не хотел видеть его строгих глаз. Порой мне казалось, будто бы в нашей семье нет и никогда не было любви. Глаза отца всегда холодно смотрели на нас. Мама никогда не улыбалась. Всегда была сдержанна, как подобает леди. Я спустился в гостиную. Стол уже был накрыт, тихонько играл Шопен где-то в углу. Есть совершенно не хотелось, поэтому я быстро шмыгнул в дверной проем, прихватив с собой зонт. На улице пахло сыростью, что, в прочем, даже хорошо. В конце концов я решил не идти на пары. Домой я вернуться не мог, поэтому единственное место, где мне всегда безмолвно рады — музей вблизи города. Дорога туда была похожа на день сурка: уставшие лица, которые явно не рады прожить еще один день, дождь за окном, мокрые опавшие листья на дороге, одиночество. Я сидел в тишине на протертом старом сидении автобуса, совершенно не слыша окружающих меня людей. Я был погружен в какие-то мысли, не то чтобы они имели какую-то значимость в данный момент. В конце концов они сводились к тому, что я занимаюсь в жизни совсем не тем, к чему у меня лежит душа. В моем окружении нет людей, разделяющих мои увлечения. Возможно, только родители, благодаря которым я и постиг красоту искусства, но даже они погрязли в заботах, забывая о существовании теплой семейной обстановки. Наверное, мне бы хотелось встретить кого-нибудь, кто понял бы меня. Остались ли еще такие люди? Я вышел из старого автобуса. Странно, но возле музея сегодня было достаточно оживленно: стояли автомобили, автобусы, приехавшие пораньше из других городов, люди, спешащие зайти в теплое здание. Обычно музей пустовал. Когда я приходил сюда раньше, здесь всегда были лишь старики, медленно и счастливо проживающие свой век друг с другом. Мне стало не по себе. Не люблю, когда людей много. Я встал чуть поодаль от входа, ближе к урне. Достал сигарету, чиркнул спичками по-старинке, поджигая гильзу. Выпуская клубок дыма в дождливое небо, я не заметил, как ко мне подошел мужчина. — Удивительный скульптор сегодня демонстрирует свою новую работу, нет, правда, потрясающий человек, — он высказывал мне свое слепое удовольствие от происходящего. Я молча слушал его. Теперь понятна причина, почему столько людей съехались в такую глушь. Странно, правда, что тот скульптор, о котором шла речь, решил представить свою работу здесь. Должно быть, у него на это были веские причины. — Ой, что же это я! Молодой человек, не угостите сигаретой? — мужчина наконец пришел в себя. Я молча открыл перед ним свою пачку Мальборо. — Спасибо, благодарю вас! Вы по приглашению? — спросил он невзначай. — Приглашение? — я удивленно вскинул брови. Неужели этот скульптор настолько крут, что на его выставку в этой глуши нужно еще и приглашение? — После выставки должен пройти банкет, туда нужно приглашение. Там будет множество известных скульпторов и художников со всего штата, — он выпустил дым из своих мокрых сальных губ. Я поморщился. — Что это за скульптор? — я отвел взгляд от этого мужчины. До чего же он противный. — Густав Гарсиа, один из самых талантливых людей, про которых мне когда-либо доводилось писать в газете! Сегодня он представит свою Мадонну. Я убежден, это будет великолепно! — он вновь начал свои дифирамбы. Постепенно я перестал его слушать. — Ладно, я пойду, — я потушил сигарету, даже не дождавшись его ответа. Меньше всего мне хотелось сейчас слушать его лесть. Я вошёл в зал. Первое, что я увидел — толпа вокруг Богоматери, нежно прижимающей своего сына к груди. Я не верю в Бога, но эта скульптура покорила меня с первых секунд. Лицо Мадонны было таким спокойным, в чертах виднелась искренность и забота, отчего сердце в груди пропустило глухой удар. Еще утром, лежа в своей холодной постели, мне хотелось почувствовать теплоту материнских объятий, совсем как Иисус, маленькой ручкой сжимающий одежды матери. В толпе я столкнулся с чьими-то выразительно тёмными глазами. Я понял сразу. Это был тот самый скульптор. Меня поразили черты его лица. Он был поистине прекрасен. Его темные волосы аккуратно спускались с плеч, волнами бродя по ним, губы растягивались в приятной улыбке, и глаза цвета темного шоколада смотрели в мои. И тогда до меня дошло. Кажется, все скульптуры в этом музее принадлежали ему. Густаву Гарсиа. Его бархатный голос заставил меня вздрогнуть. Он мягко произнес с едва слышным акцентом: — Добро пожаловать, дорогие друзья. И в этот момент я понял. Это был тот самый мужчина, стоявший позади меня и размышлявший о моем умении чувствовать искусство.