виолетта никогда не любила осень.
осень навевала тоску.
осенью холодно, осенью дождливо, осенью одиноко.
одиночество чувствовалось как-то особенно сильно, вылезало из тёмных уголков сознания и пульсировало яркими пятнами перед глазами. листья оранжевые и помятые, свитера тяжёлые и дырявые, плечи сутулые, щёки впавшие, под глазами мешки, тело устало. темнеет раньше, ложишься позже. вставать не получалось, как бы сильно не хотелось. раскатает тебя на матрасе какая-нибудь тоска, придавит чёрным небом и оставит лежать, задыхаться от собственной ничтожности. а потом появится на полчаса слишком жёлтое солнце, посветит в окно лучами, мол, я не умерло ещё, и ты не умирай, и обратно свалится за серые облака. чтобы не портить городской пейзаж: серые стены, серые тротуары, серые машины, серая собака нюхает серую дверь подъезда.
а на этом фоне люди ехали куда-то в троллейбусе, покачиваясь туда-сюда, туда-сюда. и она среди них тоже ехала.
спустя столько времени вам, наконец, выпала возможность познакомиться поближе: виолетта малышенко, двадцать четыре года, женщина в самом расцвете отсутствия сил. пьёт, курит, не употребляет (больше), работает в библиотеке (всё ещё), ближе к ноябрю стабильно пару раз в неделю пытается утопиться (безуспешно).
троллейбус затормозил резко, как и всегда. виолетту прижала к дверям толпа, подержала немного и отлипла, открылись двери. она вывалилась на асфальт, отряхнула пальто, поправила свою глупую шапочку и пошла.
конкретно так она ходила уже пятый год. садилась на троллейбус и ехала до москвы-реки, а там пешком до большого каменного моста — постоять, подумать о чём-то высоком, застегнуться, потому что холодно, и домой. в прошлом году ходила, сейчас ходит, и будет ходить до тех пор, пока в груди всё не сгниет окончательно, и она не начнёт сплёвывать гной. тогда уже всё. приплыли.
тогда уже душа умерла и делать нечего: только на привычную остановку ехать и в москве-реке топиться. на этот раз по-настоящему.
от своих мыслей она уже не чувствовала ни страха, ни грусти, не чувствовала головной боли с похмелья, или горечи табака на языке, или хоть чего-то, кроме разочарования в себе и бесконечной усталости.
дошла до середины моста. стояла на привычном месте, опиралась на перила и смолила сигарету. медленно, со знанием дела. пальцы понемногу немели, немело запястье, немела рука, немел мозг. мысли уплывали из тела вместе с дымом, а сознание плескалось в черепной коробке, как кофе в кружке.
иногда в ней всплывали неудачи. вот виолетта запнулась на школьной линейке, вот забыла выключить вспышку на камере, вот соврала невпопад, а вот повела себя как сволочь последняя, потому что ей было плохо.
раньше она просыпалась в луже пота из-за таких воспоминаний, а теперь ходила проветриваться, чтобы не превратиться в законченную алкоголичку. пить шесть дней в неделю не то, чтобы социально приемлемо.
в детстве виолетте мама говорила, что она умная, что у неё отличная память. когда ей исполнилось лет пять, ушёл отец, а с ним и любящая часть мамы. что осталось? требования. немного ненависти к дочери. и целый вагон ожиданий. в основном о том, что виолетта будет лучше всех. что поступит на бюджет и будет учиться в престижном вузе, желательно в какой-нибудь из столиц. что будет много работать и ещё больше зарабатывать. что не повторит маминых ошибок. что вернёт ей мужа и себе отца. что сделает их счастливыми.
они не общались пять лет, но виолетта подозревала, что мама до сих пор ждёт, что она вырастет их спасительницей. жаль, что она уже выросла никем.
сигареты кончились слишком быстро. рука потянулась к внутреннему карману, где под сердцем ещё утром была спрятана бутылочка горячительного. виолетта ударила себя по пальцам. рановато её сегодня потянуло.
— не та погода, чтобы топиться, — сказал смутно знакомый голос сбоку. виолетта вздрогнула, повернулась, посмотрела. не поверила. — привет.
тиша смущённо улыбалась, у неё отросшие волосы и шрам под глазом, но в целом она точно такая же, какой была пять лет назад. они в таком возрасте, когда старые знакомые или не меняются вовсе, или меняются до неузнаваемости — промежуточного этапа нет.
виолетте резко поплохело. лицо оставалось спокойным, но горло сжал рвотный спазм, руки вцепились в перила, чтобы устоять, потому что ноги превратились в бумажки: ещё чуть-чуть и сомнулись бы гормошечкой под весом воспоминаний.
не сказать, что они дружили всю жизнь, но то были насыщенные и долгие три года. они хулиганили, учились, ездили на олимпиады, хотели собрать группу, открыть кафе, написать книгу, построить дом, побывать друг у друга на свадьбе, объехать весь мир, стать крёстными для детей, собирать большие семейные ужины, состариться вместе и никогда не переставать общаться. а потом у тиши появился парень тарас (впрочем, все звали его исключительно асик), и она исчезла. не с концами и не бесследно. просто перестала обращать на виолетту внимание, перестала отвечать на сообщения, перестала звонить. просто перестала. первые два года исправно присылала «с днём рождения» и «спасибо» на ответное поздравление, а потом и этого стало слишком много для них.
и вот стояла эта самая тиша перед этой самой виолеттой.
виолетта часто представляла их встречу. думала, что скажет, что скажут ей в ответ, расплачется ли. но вот они стояли и смотрели друг на друга, а слова не лезли наружу, молчание затягивалось. в горле что-то булькало. рвота, кровь или гниль — сказать было сложно. говорить сейчас вообще не хотелось, хотелось уйти. убежать, спрятаться, стереть из памяти последнюю минуту или вообще последнюю жизнь.
— у тебя новые татуировки.
тиша мялась на месте, поглядывала на виолетту и теребила пальцами язычок молнии на расстёгнутой куртке.
— а ты так и не набила, — слова пропитаны желчью, она их сплюнула, как заядлый курильщик слюну на асфальт.
молчали. виолетта отвернулась и продолжила смотреть на воду. она чёрная и блестела от желтого света бесконечных фонарей, сзади ездили машины, кто-то сигналил и резко тормозил, покрышки стирались об асфальт. звуки резали слух, жизнь резала мозг.
— хочешь пройтись? — не хотела. виолетта вообще ничего не хотела. ей было плохо, больно и страшно.
воспоминания били по затылку, руки мёрзли от ржавых перил. заткнутая боль поднималась из самых дальних уголков сердца, царапалась и лезла наружу. отвоёвывала себе путь с наполеоновской уверенностью.
— пойдём.
может мама и была права, когда била её по губам. может, если бы била чаще, виолетта такой хуйни бы и не произносила.
они шли, тиша пыталась завязать беседу, виолетта — её избежать. петляли во дворах, ныряли в свет и шум главных улиц, сворачивали за первый попавшийся угол. обида жгла желудок, кишки склеивались в комок.
тиша вела, виолетта велась. как всегда. как раньше. как будто ничего не менялось.
остановились возле невзрачного многоквартирника. в питере виолетта жила в похожем — скрытом от толпы туристов торговыми центрами и деревьями, высоком и неуютном, наполненном криками, вонью свежей сварки и штукатурки. от таких ей всегда хотелось тошнить и курить. их хотелось стереть ластиком с полотна городского пейзажа, сдуть остатки и никогда больше не вспоминать.
здание давило, подъезд давил, потолок прижимал к полу, пока они тащились по лестнице на восьмой этаж. уже на третьем лёгкие убивались в судорогах. виолетте двадцать четыре, она курит, пьёт, ест, что попало, если вообще ест, но спортом занимается исправно трижды в неделю. но сегодня дело было явно не в физподготовке. когда они проходили пятый, двери лифта открылись, вышла женщина с сумками. бегло оглядела их, принимая за наркоманок, и поспешила скрыться за железной дверью.
— на кой чёрт мы вообще прёмся по лестнице? — вопрос был адресован скорее воздуху, чем тише, говорить с ней всё ещё не хотелось.
— чтобы ты спросила, — тиша говорила легко и без злобы, но сама тяжело дышала. у неё всегда были слабые мышцы.
— идиотка, — ответила виолетта, но потащилась дальше.
дверь квартиры была обычная, прихожая была обычная, слишком маленькая и слишком заполненная вещами. два ряда крючков, немного кривых и неровных, два стула, пол уставлен ботинками. в жёлтом свете тусклой лампочки сложно было разглядеть затоптанный пол, но виолетта была уверена — пойдёт вглубь квартиры по песку.
глаза резало обилие одежды. свою обувь она оставила прямо на коврике, пальто — на стуле. протиснулась в ванную, долго мыла руки под пристальным вниманием тиши, ещё дольше вытирала их полотенцем.
в квартире было душно. приглушённо кто-то говорил на кухне, пахло сигаретным дымом, рисом со специями, немного кровью, слегка пивом, совсем чуть-чуть отдавало блевотой.
виолетте самой хотелось блевать. тело ныло, ноги болели, мышцы пульсировали и горели огнём. кажется, она что-то потянула.
— ты голодна? асик сделал рис, — тиша топталась и суетилась, теребила подол футболки, поправляла волосы и неловко улыбалась.
неловко. у них сейчас всё так.
виолетта не знала, зачем её позвали и зачем она пришла, невнятные разговоры и шуршание выводили из себя, вся ситуация раздражала, жёлтый свет давил на глаза.
— зачем я тут?
тяжёлый выдох.
— пойдём.
тиша открыла дверь, они зашли. гостиная была маленькая, но скорее казалась таковой. мебели было много, людей тоже было много, человек пять, воздух спёртый и затхлый. свободного места мало, но тиша согнала каких-то людей с дивана и предложила виолетте сесть.
— нет, тиша, — виолетта осталась возле двери, подпирая стену и скрещивая руки. — мне завтра на работу, я хочу убраться отсюда как можно быстрее.
— какая-то она не очень дружелюбная, — пожаловалась девушка с крашеными в синий волосами, теперь сидевшая на полу.
— помолчи, кать, — пнув её ногой, сказал забитый татуировками парень, сжимавший в руке то ли самокрутку, то ли косяк. — крутые наколки.
виолетта пожала плечами. а что ей сказать? спасибо?
тиша тихо рассмеялась от чьей-то шутки, катя замолкла, парень вернулся к курению, остальные и так говорили о чём-то своём.
— в общем, — начало фразы тиша зажевала, не зная, как лучше сказать. получилось скомкано и неловко, она прокашлялась. — помнишь, мы хотели собрать группу в старшей школе?
кивок.
— вот она.
компания замолкла и посмотрела на виолетту, она посмотрела на них. пялились друг на друга, как голуби-тупицы, а у всех, как на подбор, коричнево-ржавые глаза. молчание сгущалось до состояния раскалённого железа, вытекало через открытую дверь, забивалось в горло, забывая его как кашель.
виолетта вздёрнула бровь. тиша одёрнула футболку и продолжила, кивая на каждого по очереди:
— катя, клавишные. миша, барабаны. коля, бас. сева, ритм-гитара.
приветствовались. миша и коля махали руками, сева поглядывал диковато. асику весело, кате скучно, тише неловко, виолетте тошно.
— и что?
действительно. и что всё это должно значить? виолетта не ребёнок, ей самой пора детей завести, а она в тесной прокуренной гостиной про какую-то группу слушала. смешно.
тиша начала что-то объяснять, что-то, что и разъяснять не надо было. виолетта не слушала. она пять лет томилась в непонимании: что сделала не так? почему её выбросили, как пластиковую бутылку, даже не попав в мусорную корзину? она никогда не утверждала, что была идеальной подругой, в конце концов, идеал на то и идеал, что к нему надо стремиться, а не достигать. виолетта же просто делала всё, что могла.
терпела бесконечные беседы о парнях, которые не всегда были интересны, откладывала дела, чтобы провести время вместе, хранила тайны. была задиристой и не позволяла сказать плохого слова о подруге, за что всегда огребала. делала что-то безумное, чтобы развеселить: как-то целый день проходила в мусорном мешке, который надела на неё завуч, вроде как в воспитательных целях. ставила тишу в приоритет. иногда даже выше себя. а что в сухом остатке?
мало кому понравилось бы то, как жила виолетта это время: вздрагивая, если кто-то вдруг поправлял волосы, как тиша, или просто в похожих шмотках проходил мимо. или останавливался купить книгу, или выпить с виолеттой на концерте, или на чьей-то квартире. это не прекращалось ни в питере, ни в москве. тот один раз, что она была в сургуте, был особенно тяжёлым — почему-то все девушки города резко решили подстричься под каре, хотя, казалось бы, винишко-тян остались в далёком две тысячи семнадцатом, выйдя то ли из моды, то ли из окна. виолетта тогда просидела дома сутки и улетела в москву первым же самолётом.
потом ещё пару недель открывала утром глаза, и не чувствовала ничего: даже привычная тревога лишь маячила где-то вне тела. и мечтала залезть тише в голову и посмотреть, что же там такое творится. параллельно с этим, в зеркале, висевшем в ванной, мелькал труп женщины (её самой), пока она умывалась. потом приходилось собираться с силами, одеваться, и выходить мимикрировать в мир живых.
виолетта, конечно, привыкла. не до конца и не полностью, не забыла и не смирилась, тосковала и злилась, но привыкла жить без тиши рядом, а напротив, с ней совсем-совсем далеко. как человек с ампутированной рукой.
сейчас виолетта в принципе согласилась бы даже на ножевое ранение — настолько паскудно себя чувствовала. согласилась бы, чтобы её избили, сломали каждую кость в теле, сняли кожу живьём, обсыпали солью и кинули в кипящую воду. ничего кроме этого тиша уже не вызывала.
решение уйти, ничего не объясняя и не дослушивая, было принято спонтанно и твёрдо: ничего, кроме бесполезной боли и никому не нужных страданий бывшая подруга принести в её жизнь не могла.
виолетте что-то говорили, пока она обувалась, пытаясь её остановить, что-то разжёвывали о том, что всё это было подростковым максимализмом, давно и неправда. что нужно взрослеть, что тиша старалась, почему бы и виолетте не постараться в ответ?
— как говорят, инцидент исперчен. любовная лодка разбилась о быт. с тобой мы в расчете. и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. счастливо оставаться! — в одиннадцатом классе, зачитываясь маяковским, они договорились, что эти строчки должны звучать на их (то, что умрут в один день под сомнение не ставилось) похоронах.
виолетта декларировала чётко, с расстановкой и знанием, смотрела тише в глаза, но всё равно куда-то мимо, как будто в стену. больше её никто не пытался остановить.
около подъезда остановилась покурить. одну, вторую, третью. какая-то женщина открыла дверь, залаяла собака, впереди чернел свежевырытый котлован, в который ещё даже не успели установить арматуру. тупая ноющая боль расползлась по спине, как будто от неё что-то медленно и аккуратно отрывали.
виолетте было тесно под панцирем воспоминаний, тоскливо под скорлупой прошлого, в которых она томилась долгие и долгие годы, укрепляя их людьми, похожими на неё, глотая сигаретный дым и учась жить. а потом тиша пришла и всё разбила, оставив виолетту бездомной. и что теперь? зоны комфорта не осталось. час, проведённый вместе, выжег её полностью. виолетта стояла посреди пепелища как вкопанная, руки по швам, глаза на мокром месте, нелепая, одинокая, уставшая всё время куда-то бежать.
голова потяжелела от добравшегося до мозга табака, мысли метались судорожными метаморфозами, меняясь одна-другой-третьей-пятой, теряясь и растворяясь друг в друге, но в конечном итоге кружили вокруг одного и того же. как муравьи в смертельной карусели, обречённые возвращаться туда, откуда начали.
«а дальше что?»
«что-дальше-то?»
«что?»
уход тиши душил её, сжимал горло тисками, долгими зимними ночами виолетта часто чувствовала себя маленькой несчастной черепашкой, попавшей в плен лески. а теперь всё вроде как решилось: они перестали общаться окончательно. не потому что тиша исчезла, не поговорив, а потому что виолетта решила сама для себя: ей такое общение задаром не нужно. даже если тиша исправилась, даже если они могли бы общаться как раньше, даже если виолетта проебала лучшего человека в своей жизни, даже если… уже было всё равно.
по крайней мере в этот раз право решать принадлежало виолетте.
ноги болтались, как переваренные спагетти, виолетта опёрлась о перила, сползла вниз по стене, прижав колени к груди, и уткнулась лицом в ладони.
как будто удушье на самом деле держало её целой, а мысли и чувства под контролем, как узел держит воздух в шарике. а теперь всё исчезло. из виолетты резко вышло то, что копилось, кожа осела на костях, лишённая поддержки мышц. она правда была готова растечься лужей по бетону, только не фигурально, а буквально: сил держать ноги согнутыми, а руки навесу, не осталось. конечности опали, с глухим звуком стукнувшись о пол.
виолетте столько раз советовали отпустить ситуацию, но теперь, когда всё-таки отпустила, казалось, что она рассыпается.
к ней подсел бездомный, спросив, всё ли в порядке, а она не смогла даже покачать головой или дёрнуть пальцем.
— тогда посиди, — сказал он, похлопав её по плечу. от мужчины пахло потом, мочой, нечищенными зубами и, слишком сильно, дешёвым дермантином. — когда сможешь подняться, напейся. копеек не попрошу, не бойся. тебе сейчас нужнее.
виолетта так и сделала. дорогу до «дикси» не помнила, что купила там не помнила тоже, рассовала по карманам, зашла за угол и выпила бутылку дешёвой водки залпом. сразу же открыла вторую, попыталась сделать глоток, но не смогла. её наконец стошнило.
мир пошёл пятнами, желудок сдавило сильнее обычного. она упала и потеряла сознание.
память вернулась только на лестничной клетке возле квартиры. подъезд провонял перегаром так, как не вонял даже при поздней советской власти, когда асоциальные элементы общества облюбовали это местечко для культурных попоек. одежда была мятая, грязная, в каких-то разводах. пальто не было, лишь шапочка одиноко лежала рядом на ступеньке.
солнечные лучи играли цветными пятнами на стенах, заглядывая сквозь измазанные краской витражи, когда даша вышла из квартиры. вышла и замерла, так и не закрыв дверь до конца. красиво одетая, с мешками под глазами, просвечивавшимися даже через тональник, пахнущая персиковыми духами. встретились взгляды: тревожно-виноватый и обеспокоенный. виолетта поднялась и хотела попросить прощения, но даша опередила, махнув рукой:
— бывает.
у виолетты затряслась губа, затряслись руки, она стиснула зубы, чтобы ещё раз не разреветься, выдавила скромное «спасибо», и взяла, да и обняла дашу. прямо вот так, на лестнице с банкой консервированных персиков, сжатой в руке.
— как нам сблизиться? — прошептала виолетта сиплым голосом, сильнее обнимая дашу. — ты на меня не смотришь, а наблюдаешь. как нам сблизиться?
даша молчала, но обнимала так же крепко.
— как нам сблизиться, если мне не понятен смысл, а есть только концепция близости? мы с тобой на расстоянии вытянутой руки, но я боюсь даже глаза поднимать, не то, чтобы шаги навстречу делать. я пытаюсь понять, как нам сблизиться по-настоящему, а не споткнуться друг в друга.
— ну ничего, — даша мягко похлопала её по спине, задержала тёплую ладонь на лопатке и сжала ткань толстовки. — мы с тобой всё переживём. всё-всё. честное слово. только не делай из меня замену ей, хорошо? я всю жизнь была заменой тебя для своей матери, больше не хочу. так что мы постоим вот так ещё немного, потом в ванную сходим. ты помоешься, я стирку загружу. попьём чаю. может, перекусим. потом ты спать пойдёшь, а я на работу позвоню, скажу, что ты приболела…
она продолжала говорить, мягко окутывая голосом, успокаивая. виолетта цеплялась за чужие плечи, еле держась в вертикальном положении, дала себе волю и по-настоящему заплакала. прямо как в детстве, когда раздираешь коленки о гравий, над тобой смеются друзья, тебя ругает мама за порванную футболку и грязные руки, вместо того, чтобы утешить. а ты идёшь к бабушке, садишься ей на колени, зарываешься носом в пахнущий ментолом и перцем старый халат, и рыдаешь от несправедливости жизни.
виолетта продолжала шмыгать носом и позже, когда они уже зашли в квартиру, даша переоделась, а сама виолетта медленно стягивала грязные, пропахшие дешёвым спиртом, потом и землёй вещи, стоя в большой ванной комнате. когда закончила — протянула комок ткани, в котором сложно было отличить штаны от толстовки.
— я загружу стирку и вернусь, — мягко сказала даша через щель в проёме, забирая вещи и стараясь не смотреть. — буду сразу за дверью, если что-то понадобится.
— нет, — тихо попросила виолетта, цепляясь пальцами за подол дашиной футболки. — приходи потом сюда. не хочу сидеть одна.
— хорошо…
дашины тапочки скрипели, когда она шла по дорогому паркету, но звук становился всё тише и тише, пока совсем не исчез. прачечная находилась в другом конце квартиры. время тянулось непозволительно медленно, секунды казались минутами, минуты — часами. журчание воды мешало слушать приближающиеся шаги, но виолетта не смела двигаться, боясь, что тогда время замрёт совсем. тик-тик. тик-так. тик. так. какой идиот решил повесить в ванную часы? с какой целью?
наконец, открылась дверь.
их разделяла тонкая занавеска. виолетта лежала в тёплой, скорее горячей воде, будто кипяток мог очистить её от всей налипшей за жизнь грязи. даша же, опираясь спиной на чугунную ванную, сидела на мягком ковре из юска с чересчур длинным ворсом, который не подходил комнате, обставленной в традиции конца девятнадцатого века: на стенах ещё с того времени осталась тёмно-зелёная плитка с гербами сперанских на углах, прямая медная лейка почти утыкалась в потолок, а из глубокой, расписанной цветами, раковины, доносились скрипы. завершали картину хромированные краники и вентили, и акриловая печатка «душъ».
— ты читала «облако в штанах?», — спросила виолетта, снова и снова опуская-поднимая руки в воду. тихий плеск успокаивал нервы, капли на кончиках пальцев возвращали к жизни.
— нет, — ответила даша. до недавнего времени она вообще редко читала. до недавнего времени она, казалось, волочила жалкое существование без смысла и цели. — о чём там?
— о любви, — получилось как-то томно и слишком чувственно. — но не такой, как у заплесневелых кретинов из учебников литературы. как в жизни. как у меня. вот, послушай:
вы говорили:
«джек лондон,
деньги,
любовь,
страсть», —
а я одно видел:
вы — джоконда,
которую надо украсть!»
звучит же! это тебе не «чудное мгновение» и «гений чистой красоты». не «волнистая рожь при луне» и даже не «тебе глядеться, у жестоких губ». это жизнь.
даша молчала, слушая, как заворожённая. иногда ей удавалось урвать эти маленькие моменты, когда виолетта не притворялась, что она необразованная и воспитана собаками, а расслаблялась и позволяла уставшему мозгу растечься мыслью. о чём — было не так уж и важно. бесконечное интервью всё-таки следовало брать у виолетты.
— видела в библиотеке «полное собрание произведений маяковского в одном томе»? мне его тиша подарила на четырнадцать лет. он ей просто нравился, а вот я была в восторге. даже тату сделала.
из-за занавески показалась мокрая рука, даша долго всматривалась, но не находила. виолетта выглянула и ткнула пальцем в маленького, расплывшегося и неаккуратно набитого щенка на внутренней стороне плеча. монолог продолжился, но теперь со зрительным контактом и капающей на пол водой.
— маяковский любил «кошков и собаков». это не я каверкаю, это он их так называл. однажды на прогулке с лилей брик они подобрали бездомного рыжего щенка. назвали щен. позже лиля стала называть и маяковского щеном. а он в письмах подписывался «щен» и пририсовывал щенка. они все корявые у него выходили, но этот ничего, согласись? вот так его любила. том тот прочитала трижды. прикинь? там полторы тысячи страниц, а я эту дуру трижды прочитала. вот сейчас говорю и сама от себя в шоке… ладно, вру, не всё я там читала. «облако в штанах» никогда не трогала. тише не нравилось — значит, мне тоже не нравилось. потом мы перестали общаться и маяковского я тоже забросила. пока не сходила на пошлую молли. там «спать с тобой» пели. в тот же вечер пришла, заперлась в библиотеке и пять раз подряд прочитала поэму. не знаю, что это было. я к тому моменту книги пару лет уже не трогала.
— ты спрашивала, как нам сблизиться, — начала даша и, дождавшись смущённого кивка, продолжила: — будь собой. такой, как сейчас. не этим отрешённым чучелом, каким ты себя выставляешь. я знаю, что тебе тяжело не притворяться и подпускать кого-то близко, но дай себе шанс. и мне тоже. для такой бешеной псины, как я, ты — самый желанный крюк.
