Рассвет, уходящий в ночь

      Сознание возвращалось медленно. Как всегда, первым очнулся слух. Умиротворяющее тиканье часов, уличный привычный шум, слышный особенно хорошо из-за открытой форточки. Сонное ровное дыхание, обдающее теплом плечо и ключицу.       Его обнимали бережно и крепко, и Див не хотел просыпаться. Он оставался на грани яви и морока и не знал, мерещатся ли ему любимые сильные руки или существуют на самом деле.       Затем пробудилось чутьё. Ток воздуха наполнял спальню запахом ещё молодой листвы, воды, травы, пыли и выхлопных газов. Обычный городской коктейль, к которому пришлось долго привыкать. Див научился не обращать на него внимания, но, конечно, не полюбил. Точнее, раньше не любил. А теперь вдыхал его, как сладкую амброзию. Эти запахи означали, что он жив. Он снова вернулся оттуда, откуда не возвращаются. И — о чудо! — боли больше не было!       Она осталась там, в горячечном бреду, в лабиринте, по которому металось угасающее сознание. В кошмаре, из которого его вывели хрупкие, но сильные руки, знакомые до каждой бледной венки на тонких запястьях.       Див попытался потереться щекой о волосы, щекочущие ему шею, но оказался слишком слаб даже для такого бесхитростного движения.       Слабость — нестрашно. Он и не мог после такого очнуться бодрым и полным сил. Она уйдёт. Не за день, не за два и даже, скорее всего, не за неделю, но уйдёт.       Тем более, что рядом с ним тот, кто ему поможет. Кто его не оставил. За кого он теперь, не задумываясь, отдаст свою жизнь, кровь, душу.       Жаль, что Див не способен хотя бы слегка сжать длинные пальцы, прикоснуться к ним губами… но это ничего, просто надо немного подождать.       Разум его был ясен и чист. Последнее, что он помнил, — как ввалился в квартиру, обезумев от боли. После этого — лишь неясные смутные обрывки, не говорящие ни о чём, кроме того, что времени до его возвращения прошло немало, и не складывающиеся в хоть сколько-нибудь внятную картину. Это тоже было нестрашно, точно так же он приходил в себя после Шархата. Память постепенно вернулась. Просто не стоит напрягать ещё слабый разум. Всё восстановится в свой час.       То немногое, что он помнил твёрдо: слова «Я тебя вытащу, пусть даже мне придётся вырвать тебя у смерти из лап». А ещё — тихую негромкую песню, из которой в памяти уцелела лишь одна фраза: «Держи свою погибель при себе».       Северин, его непостоянное, взбалмошное, трудное счастье, своё обещание сдержал.       Див улыбнулся про себя. Лежать так, в объятиях любимого, было уютно и тепло, и он сколько угодно готов был ждать, пока Северин проснётся. Должно быть, он совсем его измучил, пусть отдохнёт.       Раздражало только одно — тяжёлый кислый запах давно не мытого потного тела и волос. Он был понятен, не до чистоты было, но действовал на нервы, словно мельчайшая заноза в пальце, которую не видно, но которая ощущается, стоит до чего-то дотронуться.       Див пытался отвлечься, но ничего не получалось. Он мог спокойно ковыряться в чужих внутренностях, вскрывать трупы разной степени сохранности, его не смущали выделения организма, но при всём этом он был брезглив и, как истинный представитель рода кошачьих, неимоверно чистоплотен. Тем более, сейчас в этом запахе было что-то странное.       Нельзя сказать, что он обладал превосходным обонянием, до волков и гиен ему, безусловно, было далеко. Но даже его обоняние было гораздо лучше человеческого.       От Северина пахло мёдом и лесным разнотравьем. Объяснялись эти запахи весьма приземленно: он любил медовое мыло и шампуни, а аромат трав его волосы впитали, потому что он много времени проводил у Дива дома.       Но сейчас немытым телом несло не только от Дива, а запах мёда не ощущался вовсе. Травами пахло, точнее, не ими самими, а снадобьями из них — от самого Дива и от рук Северина, похоже, тот пролил лекарства, пытаясь дать их больному.       Почему Див не мылся две недели, было понятно. Непонятно, с чего Северин себя так запустил. Да, ухаживать за больным — дело хлопотное, но всегда можно найти десять минут, чтобы заскочить в душ. Очень, очень странно.       Наверное, в прежние дни, до болезни, он бы забеспокоился. Но сейчас слишком слаб был его разум и тело. Что было совершенно точно — Северин жив, Северин рядом, Северин его обнимает, а значит, всё в порядке. И Дива, который никогда особенно не ценил жизнь, охватило счастье, радость бытия такой силы, что всё прочее отступало на задний план. Он жив, его любимый жив, рядом с ним — чего ещё можно желать?       Он лежал, закрыв глаза, и мог провести в таком положении сколько угодно времени — лишь бы Северин оставался с ним. Но у последнего оказались свои планы.       Он вдруг пошевелился, завозился, и Див услышал хриплый, грубый, чужой голос:       — Див? Что ты? Снова болит?       Ворон почувствовал, как его лба коснулась тёплая ладонь и мгновением позже — сухие потрескавшиеся губы.       — Хвала Всевышнему, жара нет… Я сейчас дам тебе воды.       Происходило что-то необычное, пугающее. Див с трудом приоткрыл глаза и сразу скосил их вправо, пытаясь не жмуриться от света.       Он вглядывался, не веря, не понимая, что происходит.       Обоняние, осязание, слух твердили ему, что рядом — его возлюбленный. Но мозг отказывался признавать изящного красавца-демона в существе, которое копошилось возле него, пытаясь подняться.       Сальные серые патлы падали на острое лицо, заросшее рыжей бородой, глаза были красные от лопнувших сосудов, веки опухли. Северин всегда был худощав, но на этом теле жутко выпирали рёбра и острой дугой торчали позвонки. От возни усилилась вонь, что ошеломлённый Див не сразу понял.       — Севе… рин? — прошептал он и не услышал собственного голоса.       Однако существо расслышало.       — Конечно, Северин, кто же ещё, — прохрипело чудище и закашлялось. — Молчи, дорогой, не стоит тебе сейчас напрягаться.       Див смотрел, как оно очень медленно и тяжело поднимается с кровати, стоит, опершись о тумбочку, на которой в беспорядке раскиданы пузырьки с лекарствами, низко наклонившись — пережидает головокружение, — долго надевает халат, пытаясь попасть руками в рукава, как неуверенно и неловко хватает графин, наливает в стакан воду, еле удерживая графин на весу… затем с трудом обхватывает пальцами пузырёк. Пальцы почему-то никак не смыкаются вокруг гладких стеклянных боков, существо, ужасающе похожее на Северина, не отступает и пытается помочь себе другой рукой. Наконец пузырёк удалось взять и поднести к стакану, но он выскользнул и упал на тумбочку, чудом не разбившись. Пришлось начинать всё заново.       Это выглядело, как страшная сказка, кошмарно схожая с реальностью. Что с ним произошло? Неужели… это вина Дива?       Управившись наконец с пузырьком и накапав из него десять капель в воду, от чего свежо запахло мятой, Северин вцепился в стакан так, что костяшки побелели, и, приподняв голову Диву, как мог аккуратно напоил его. Когда он ставил стакан на тумбочку, Ворон собрался с силами и выдавил из себя:       — Что… произошло? Какой… сегодня… день?       Северин выронил стакан, и тот разбился, ударившись об пол.       Неуклюже и медленно демон (точнее, его тень) повернулся и пристально взглянул Диву в глаза.       Ворон смотрел на него с испугом, который даже не подумал скрыть.       — Див? — несмело, словно не веря своим глазам, позвал Северин. — Дорогой… это правда ты?       Диву стало по-настоящему жутко.       — Конечно, я. Северин, я… ничего не понимаю. Что произошло?       Северин смотрел на него, и по его щекам текли слёзы.       — Вернулся… — шептал он, словно в забытьи. — Мальчик мой, сердце моё, мой князь… ты вернулся!       Он взял руку Ворона неловкими, непослушными пальцами и стал исступленно целовать её, прижимая к своим мокрым щекам.       Смертельно перепуганный Див затих, ошеломлённо глядя на тонкие, словно веточки, пальцы, охватившие его ладонь.       — Я же всегда был здесь, — прошептал он. — Как же я мог уйти?       Северин в последний раз прикоснулся губами к его руке и осторожно опустил её на простынь, вглядываясь воспалёнными глазами в лицо Ворона.       — Необязательно уходить, чтобы не быть здесь, — ответил он туманно.       Див бы широко распахнул глаза в недоумении, но утомляло даже то, чтобы просто держать их открытыми.       — Я ничего не помню, — прошептал он. — Последнее, что помню — как вернулся с пресс-конференции и… упал в коридоре, а дальше — мрак, пустота… Так же было после Шархата. Память вернётся позже. Ты… не мог бы рассказать, что случилось?       Странно, но на лице Северина отразилось облегчение. Он погладил его руку и сказал:       — Нечего рассказывать, дорогой. Всё было почти как тогда, когда я отвёз тебя к себе. Ты лежал без сознания и, кажется, тебе было очень больно. Главное — что тебе лучше. Ты хочешь есть?       Несмотря на уверенный тон, каким были сказаны эти слова, Дива не покинула тревога. Его не оставляло ощущение, словно он сделал что-то ужасное. Но как бы там ни было, из Северина этого не вытащишь…       В конце концов, Див его не убил и не покалечил. Неясно, откуда эта скованность и неловкость в руках, но вряд ли Ворон тому причина. Скорее, у Северина просто затекли руки — он обнимал его крепко, вцепившись намертво. А раз так — ничего непоправимого Див не сделал.       Он закрыл наконец глаза и прислушался к себе.       — Да, хочу, — удивлённо ответил он. — И… помыться.       — Хорошо, — ответил, чуть замешкавшись, Северин. — Нужно сварить бульон и… Давай так: я сейчас дам тебе молока, поставлю бульон и, пока он будет вариться, помогу тебе вымыться. Хорошо?.. Сейчас, дорогой, я принесу молока.       Послышались шаги, удаляющиеся в сторону коридора.       Див остался один, автоматически прислушиваясь к почти позабытой шаркающей походке (Северин так ходил, только когда болел) и возне на кухне. Судя по всему, там происходило нечто, напоминающее борьбу Северина с пузырьком, только в большем масштабе. Хлопала дверца холодильника, которую безуспешно пытались придержать, гремел о плиту ковшик, молоко лилось мимо него…       От былой безмятежности не осталось и следа. Что же Див натворил?       Или, возможно, всё дело в их ссоре, которая закончилась разрывом?       Ворон предпочёл бы о ней вовсе забыть. Неясно, что тогда ударило в дурную белобрысую башку, но, даже если Северин ему изменял, любит он всё равно Ворона. Иначе его бы здесь не было. В голове не укладывалось, как можно любить кого-то и ему же изменять, но Див давно заметил, что у него и его возлюбленного разные представления о жизни.       А вдруг Северин просто чувствует себя виноватым и пытается искупить вину?       Див в досаде стиснул челюсти. Слишком сложно, слишком много размышлений навалилось разом, он не справлялся и чувствовал себя всё более и более виноватым.       Вернулся Северин с кружкой. Несмотря на странную неловкость, он поил Дива бережно и аккуратно. Молоко было густое, сладкое, Див глотал его с удовольствием.       — Будто из-под коровы, — прошептал он.       — Так и есть, — кивнул Северин. — Мирослав добыл.       — Миро…слав?       У Дива сил даже на удивление не было.       — Ну да, — буднично подтвердил Северин, словно в продюсере, привозящем коровье молоко захворавшему вокалисту, не было ничего странного. — Я подумал, что парное молоко тебе будет намного полезнее, чем та белая бурда, которая продаётся в магазинах, и сказал ему, чтобы он достал.       Мирослав на посылках у Северина. В голове не укладывается. Ещё можно было бы понять, если бы Влад, но Орлов…       — Ничего удивительного, — заявил Крукович, способный, видимо, подчинить себе любого, даже такого прожжённого циника, как старая акула шоу-бизнеса. — Должен же был кто-то привозить продукты, пока ты болел. Пойдём-ка в ванную, дорогой.       Дива запоздало накрыли сомнения в том, что это можно сделать. Он мог только лежать пластом и иногда шелестеть, словно осина на ветру, а ужасающе исхудавший Северин вряд ли способен дотащить его до ванной даже волоком. Последний, как оказалось, так вовсе не думал и, не успел Ворон выразить свои опасения, поднял его на руки и, сильно прижимая к себе, понёс. Див замер и отмер только, когда оказался в ванне.       Сидеть было тяжело, и он обессиленно откинулся на бортик, наслаждаясь тёплыми струями, омывающими тело. Северин намылил его волосы куском шампуня и осторожно массировал ему голову. Дива вело теперь не только от слабости, но и от этих мягких прикосновений, от горького травяного запаха, уничтожающего гнусный запах болезни.       — Надо было всё же обтереть тебя влажным полотенцем, — озабоченно шептал Северин, смывая пену и берясь за мочалку и мыло. — Ты еле сидишь… Потерпи ещё немножко, дорогой.       Покончив с мытьём, Северин завернул его в свой банный халат (Див отродясь такими вещами не пользовался), уложил на диван в гостиной, укрыл пледом и ушёл в спальню менять постельное бельё.       После вкусного молока и расслабляющего душа отчаянно хотелось спать, и, когда Крукович вернулся, Ворон почти проиграл бой с дремотой. Очутившись в мягкой постели, на свежей простыне, укрытый по подбородок тяжёлым одеялом в чистом пододеяльнике, овеянный слабым запахом стирального порошка, лаванды и мяты (всё бельё и одежда были переложены пучками этих трав), Див почти заснул…       Еле слышно скрипнуло кресло, и прохладный запах перебила прежняя отвратительная вонь.       Див с огромным трудом приоткрыл глаза.       Северин сидел, опустив руки на колени, и смотрел в окно. Рукава халата были вымочены по локоть.       — А…       Северин тут же повернулся к нему:       — Див, не надо тебе сейчас разговаривать. Спи, дорогой, это мытьё тебя совсем вымотало.       — А… ты?       — Дорогой, я выспался на десять лет вперёд. Но я побуду тут, рядом. Спи.       — Ты… не будешь мыться?       — Нет, — отрезал Северин.       Изумлённый его категоричным тоном, Див не нашёл ничего лучше, чем спросить:       — По… чему?       — Потому.       — Но… запах…       Северин вздрогнул всем телом, поднялся, кое-как перетащил кресло в дальний угол спальни и сел там.       Диву показалось на миг, словно за то время, пока он лежал в небытии, его перебросило в другую реальность. Северин, который раньше в ужас бы пришёл, если бы пропустил ежедневное мытьё с мылом и шампунем, выглядит не лучше подзаборного забулдыги, воняет почти так же и отказывается принять душ! Что за…       Див помолчал, пытаясь обуздать наваливающуюся сонливость.       — Север, я… не хотел тебя обидеть. Правда. Прости. Но… ты вполне можешь оставить меня на несколько минут. Даже на час. Со мной ничего не случится.       Северин смотрел на него недоверчиво и всё одёргивал рукава халата.       — Я хорошо себя чувствую. Никаких приступов не будет. Я хоть немножко врач всё-таки.       Северин фыркнул.       Да что же… даже думать было тяжело.       Попробовать зайти с другого бока…       — Родной, ну, сам подумай. Мне ведь… даже глаза держать открытыми тяжело. Если ты боишься, что я… упаду или поранюсь… Я ведь только спать могу.       Глаза пришлось закрыть, необходимость говорить перетягивала все силы. Взгляд Северина чувствовался кожей.       — Обещаешь? — спросил Крукович. — Ты обещаешь, что останешься в кровати? Что… будешь лежать, и ничего более?       Диву хотелось плакать от полного непонимания того, что вокруг него творится.       — Север, я же… сказал… Я даже… пальцем пошевелить…       — Обещаешь? — требовательно перебил его Северин.       — Обещаю.       Северин молчал, словно раздумывал.       — Ладно, — сказал он наконец. — Я быстро.       Надо было обдумать случившееся, но это позже. Всё позже. Сейчас — спать…       Див провалился в дремоту.       Из сна его выдернуло через несколько минут. Сразу после того, как он едва шевельнулся, укладываясь поудобнее.       Раздался грохот и торопливое шлёпанье босых ног по коридору.       Совершенно обалдевший Ворон воззрился на появившегося в дверях мокрого Северина. Волосы его были намылены, с тела ручьями текла на пол вода.       Несколько мгновений они смотрели друг на друга.       — Куда ты собрался?       Див мысленно потряс головой.       — Я спал.       Северин буравил его тяжёлым взглядом, морщась от мыльной воды, которая попадала в глаза.       — Я спал, — повторил Див, решительно не понимая, что говорить. — Проснулся от… от грохота.       Северин смотрел на него ещё с минуту и наконец ушёл, напоследок оглянувшись.       Див ещё сильнее засомневался в том, что во время болезни мирно лежал пластом и страдал от боли. С другой же стороны, определённая доля параноидальности мышления Северину была присуща.       Див имел все шансы погрузиться в бессмысленные раздумья, но всё ещё оставался слишком слаб для этого. Он вновь заснул.       К счастью, на этот раз ему ничего не помешало. Его овеял крепкий целебный сон, и он не слышал осторожных шагов возле своей кровати, не ощутил, как неловкие руки поправляют одеяло и не почувствовал лёгкого поцелуя в лоб.       Див проснулся на рассвете, когда комната полнилась густыми предрассветными сумерками, и с наслаждением вдохнул свежий ночной воздух. Шелковистые волосы, от которых привычно пахло мёдом и травами, щекотали его щёку. На этот раз он сумел повернуть голову и коснуться их губами.       И тут же об этом пожалел.       Северин завозился, открыл глаза и вдруг резко сел, испуганно вглядываясь в синий полумрак.       — Див? — тихонько позвал он, быстро и неловко ощупывая его лоб и щёки. — Тебе нехорошо? Снова больно?       От ужаса, прозвучавшего в его голосе, с Дива мгновенно слетела дремота.       — Нет, — поспешно проговорил он сиплым со сна, но уже немного окрепшим голосом, проклиная себя за то, что всё ещё не может поднять руку и перехватить руку Северина. — Всё в порядке.       Северин судорожно вздохнул и медленно опустился на постель.       — Dzięki niebiosom, — прошептал он, переплетая свои пальцы с пальцами Ворона.       — Не переживай, — ответил Див, касаясь губами его лба.       Северин лежал неподвижно, спрятав лицо на его плече, и лишь тихонько сжимал его пальцы.       Хорошо бы было ему поспать… Див, похоже, совсем его измучил.       Но Северин спать не собирался. Он вновь закопошился, поднял голову и спросил:       — Будешь есть?       — Север, ещё ночь, давай лучше спать, — запротестовал Див, с удивлением ощущая голод. Но не отправлять же сейчас Северина на кухню!       Тот снова сел и нежно погладил его по щеке:       — Не говори глупостей. Кружка молока — не Бог весть какая еда. Я сейчас принесу тебе бульона.       Он осторожно поднялся, надел халат и пошёл на кухню.       Бульон был не куриный, а говяжий, наваристый, и Див наслаждался давно забытым вкусом. Откровенно говоря, хотелось ему мяса, и он подумал, что в кастрюле должен был остаться кусок, но Северину всё же ничего не сказал.       Он никак не мог понять, что с ним творится. Ложку Крукович сжимал слишком крепко, неловко зачерпывал бульон и очень осторожно и медленно подносил ложку ко рту Дива, другой рукой пытаясь оправить сползающий рукав. То, что руки у него не в порядке, было очевидно, и складывалось ощущение, словно повреждены нервы. Но как? Можно было их передавить, но сила для этого нужна немалая — такая, что ему сломали бы кости. И чрезвычайно сомнительно, что никогда не расстающийся с ножом Северин (у него и сейчас на левую руку были надеты ножны) позволил какому-то бугаю хватать себя за руки.       Див обязан всё вспомнить, иначе он никогда в этом не разберётся.       Северин отнёс тарелку на кухню, вернулся и стал стаскивать с себя халат.       — Мазь с мятой, мёдом и ягодами боярышника, — прошептал Див. — В холодильнике на верхней полке.       Северин вздрогнул.       — Конечно, дорогой, сейчас принесу.       — Тебе, — пояснил Див. — Поможет от боли в руках.       Северин резко остановился.       — У меня с руками всё в порядке, — заявил он, нервно одёргивая рукава.       — Но…       — У меня с руками всё в порядке! Какое слово из того, что я сказал, тебе неясно?       Северин сдёрнул с себя халат, упал в постель и рывком натянул на себя одеяло — так, чтобы при этом не стащить его с Дива.       Наступила тишина.       — Север…       — Див, тебе в третий раз повторить?       — Когда ты ел в последний раз?       — Kara Paņska! Спи!       — Север, ты выглядишь так, словно всё время, пока я болел, не отходил от меня. Вообще.       — Со мной всё в порядке! И вообще, из нас двоих болеешь ты. Твоё дело — не заботиться обо всех вокруг, а лежать и восстанавливаться. Кстати, на говорение уходит очень много сил. Много мышц задействуется при процессе, видишь ли. На случай, если ты, как «хоть немножко врач», этого не знал.       Несколько минут прошли в молчании.       — Север…       — Чтоб тебе… выздороветь и никогда не болеть! Что?       — Варёное мясо осталось? Ну… от бульона.       Северин мгновенно стих.       — Да, конечно. Тебе принести?       — Пожалуйста.       — Конечно, дорогой. Сейчас.       Через несколько минут Северин вернулся с глубокой тарелкой, полной нарезанного небольшими кусками мяса, и с корзинкой, в которой лежали толстые ломти свежего чёрного хлеба. Он поставил поднос на прикроватную тумбочку, сел на постель и взял вилку.       — Не присоединишься? — спросил Див.       Северин посмотрел на него, на тарелку, исходящую ароматным паром, на мягкий кусочек на вилке…       — Составлю тебе компанию, — улыбнулся он.       Вдвоём они уничтожили всё мясо и весь бульон — если Северин готовил для Дива, а не для себя, он никогда не готовил на несколько дней, — а потом уснули.

***

      Дальше всё шло бы очень неплохо, если бы Дива не преследовали неприятные сюрпризы.       Вчера он был слишком слаб, чтобы без необходимости держать глаза открытыми, но сегодня чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы смотреть, куда хочет, и говорить в полный голос, правда, немного. Поэтому, когда Северин понёс его в ванную, он заметил нечто такое, от чего потерял дар речи.       Входная дверь. А точнее, дверной замок.       Див вцепился в плечи Северина.       — Что с дверью?       — А что с ней? — натурально удивился этот лис, не останавливаясь ни на секунду.       — Дверной замок! Его выгрызал аллигатор?       — Вовсе нет.       Северин невозмутимо усадил пациента в ванну и включил воду.       — Тогда что с ним?       — Сломался.       — Я это заметил, — Див постарался взять себя в руки. — Почему?       Северин вздохнул.       — Див, мне позвонил Мирослав и вызвал меня сюда. Ты не приехал на работу и не отвечал на звонки. Нам пришлось выбить замок, потому что ключей у меня не было, а ждать слесаря, чтобы вскрыть дверь, мы не могли.       Див чертыхнулся про себя. Ну, разумеется, сам-то он как не сообразил… Ключи Северин оставил здесь. А Див, похоже, был в забытьи и ни на что уже не реагировал.       — Прости, — виновато сказал он, потеревшись щекой о вымокший рукав халата.       — Ничего, дорогой. Дверь жалко, конечно, но, мне кажется, на заказ изготовят не хуже.       — Почему ты не подвернёшь рукава? — спросил Див и едва не захлебнулся от струй воды, ударивших в лицо.       — Прости, дорогой, — сказал Северин, намыливая ему голову, пока он откашливался и отфыркивался. — Не имеет смысла, халат всё равно стирать.       Замок, кажется, пока был единственным ясным элементом в этой истории. Не заметить, что Северин прячет руки, было невозможно. Спрашивать его, естественно, было бесполезно, и Див не знал, то ли он сам виноват, то ли его любимый сцепился с каким-то уродом незадолго до звонка Мирослава.       На следующий день после завтрака Северин с беспокойством оглядел Дива.       — Ничего не болит?       Этот вопрос с небольшими вариациями звучал несколько раз в сутки. За утро это был второй раз.       — Нет, — терпеливо ответил Див. — Я хорошо себя чувствую.       — Раз так… — Северин с сомнением смотрел на Дива. — Раз так, я, пожалуй, приберу на кухне. Если что-то понадобится, позови, пожалуйста.       Он поцеловал Дива в щёку и ушёл.       Состояние чего-то не понимать (точнее, не понимать ничего) уже стало привычным. Зачем, спрашивается, предупреждать о том, что идёшь на кухню убираться? Не час же это займёт.       Однако, похоже, Северин решил взяться за кухню не на шутку. Он чем-то гремел и звенел, и у Дива не хватало воображения, чтобы понять, что с такими звуками там можно делать.       — Северин, — негромко позвал он.       Сил на громкий крик ещё не было, зато у его возлюбленного, похоже, развилась телепатия. Он не мог ничего услышать сквозь грохот и лязг. Тем не менее, сразу всё стихло, и Северин зашёл в спальню.       — Что, дорогой? — обеспокоенно спросил он. — Что-то болит?       «Мозги у меня болят», — едва не сказал Див, но сдержался.       — Нет. Просто… на кухне же есть диван. Я подумал… может, мне лучше быть там? И мне будет веселее, и тебе — спокойнее.       Северин замялся.       — Видишь ли, дорогой… Там… Ох… Честно говоря, там ужасный бардак.       — Ничего страшного. От бардака не умирают.       Северин смотрел на него с чрезвычайным сомнением.       — Север, спать я пока не хочу. Лежать в одиночестве мне будет скучно. А ты же наверняка после уборки возьмёшься готовить обед.       Северин ещё немного помолчал.       — Ну… ладно, — сказал наконец он очень неуверенно.       По пути на кухню, крепко прижимая Дива к себе (руками он владел лучше, но, видимо, до сих пор себе не доверял), Северин смущённо бормотал:       — Только не пугайся, дорогой. Я… у меня… словом, я несколько запустил… Там… там правда бардак. Ты только не переживай, я всё уберу.       Див всё сильнее недоумевал. Что может запустить Северин, которого раздражала немытая посуда и пятна на плите? Забыл с утра помыть сковородку? Кастрюлю после вчерашнего супа в раковине оставил?       На пороге кухни Ворон онемел.       Северин действительно не помыл сковородку. И кастрюлю. Чистой посуды вообще не осталось, непонятно, как он её для завтрака ухитрился найти. На плите громоздились все кастрюли, сковородки, ковшики, какие были в доме. Мойка была забита грязными тарелками, частично перекочевавшими на стол и на подоконник — Северин пытался освободить раковину, чтобы удалось включить воду. Столешницы не было видно под остатками сухих растений, пустыми льняными мешочками, ложками, грязными чашками.       Но хуже всего было даже не это. Шкаф, где хранились лекарственные сборы, был выпотрошен, как убитое животное. Печально поникли раскрытые дверцы, полки покрывал разный растительный мусор. Полных бутылочек, флаконов, баночек почти не осталось, и было их заметно меньше, чем до болезни, — похоже, часть из них разбилась.       Северин осторожно уложил Дива на диван и укрыл пледом. Плечи его поникли, он как будто съёжился и старался на смотреть на Ворона.       — Прости, дорогой, — расстроенно прошептал он.       Крукович отошёл к раковине и снова взялся разгружать мойку. Див, стараясь не вспоминать про разорённый шкаф, который стоял за диваном, медленно приходил в себя.       Нельзя сказать, что Ворон особенно дорожил вещами, прежде всего потому, что у него никогда их не было особенно много. Он полжизни прожил в лесу, полжизни — в казарме. Однако, когда удалось обзавестись жильём, которое ему самому понравилось, для которого он сам покупал всё необходимое, оказалось, что не так-то он к вещам и равнодушен. Особенно это касалось разорённого шкафа с лекарственными снадобьями — в них было вложено много труда, и они обеспечивали Диву уверенность, что в критический момент он сможет помочь себе либо какому-нибудь пострадавшему.       И, однако, ругаться на Северина не хватило духу.       Подавленный, с поникшими плечами, опущенной головой он, пряча глаза, разбирал посуду в раковине.       — Северин, — негромко позвал Див.       Тот вздрогнул, сжался, его острые плечи поднялись ещё выше, и он затравленно оглянулся.       — Я не сержусь. И не обижаюсь.       Северин, словно не веря, смотрел на него, и из глаз его исчезало затравленное выражение.       — Правда?       — Правда. Мне только жаль, что я не могу тебе помочь. Давай, может быть, повременим с уборкой?       — Нет, дорогой, куда же ещё тянуть? И потом… мне очень стыдно, что я довёл до такого состояния твой дом. Ты… ты правда не сердишься?       Див, утомлённый и разговором, и тем, что пытался скрыть, насколько на самом деле расстроен, в знак согласия прикрыл глаза.       — Не переживай, дорогой, — Северин поспешно подошёл к нему и присел возле дивана на корточки. — Я всё приведу в порядок, куплю новую посуду… и для лекарств в том числе. Я немножко разбираюсь в зельеварении… И, если захочешь, помогу тебе собрать новые травы. Лето только началось…       Ну да, точно. Летом у него будет полным-полно свободного времени. В группе он уже точно больше не состоит. Не говоря о том, что у «Крыльев» должно было состояться два крупных концерта, с середины июня предполагался большой гастрольный тур по южным городам. И Див уже на него не попадал.       Никто не станет ждать, пока он поправится. На его место уйма претендентов.       Хорошо, что расточительность ему не свойственна, и пока можно будет не думать о деньгах. Конечно, можно о них вовсе не думать и уйти в лес, но, если он хочет остаться с Северином, подумать о них позже придётся.       При воспоминании о лесе почему-то тоскливо и жутко заныло в груди.       Нет, так нельзя, он совсем расклеился. Хорошо, что его состояние позволяет сколько угодно изображать дремоту.       Северин поправил ему отросшую чёлку, поцеловал в лоб.       — Отдыхай, дорогой, — прошептал он и пошёл к раковине.       Зашумела вода, зазвенели тарелки. Див надеялся, что Крукович их хотя бы не все перебьёт.       Однако никаких настораживающих звуков не раздавалось, и Ворон действительно уснул.       …Старые берёзы уходили в глубокую высь, в бесконечность. Покачивались на ветру локоны-ветки, усыпанные молодой листвой. Где-то рядом посвистывал чёрный дрозд. Лес купался в птичьем гомоне.       Под корнями берёз, в мягкой траве, мохнатой, словно звериный мех, лежали почти разложившиеся останки. Из-под лохмотьев гниющей плоти белели кости.       Рыжая полёвка суетливо выбежала из травы, поднявшись на задние лапки, обнюхала пустую глазницу и убежала по своим делам. Пролетела над почти оголённым черепом божья коровка. Небо недвижно плыло, раскинув необъятные серые крылья, ветер скользил меж обнажившихся рёбер.       Его рёбер.       Див вздрогнул и проснулся.       На кухне царила чистота и порядок. Северин помешивал суп с лапшой и шампиньонами, над кастрюлей вился ароматный парок. Он повернул голову и улыбнулся Диву.       — Ты вовремя проснулся. Суп готов.       Обед был невероятно вкусен, но Диву всё равно мерещился гнилостный привкус во рту.       После обеда, вымыв посуду, Северин отнёс Ворона на кровать и ушёл в ванную, чтобы запустить стиральную машину.       Див лежал в своей мягкой постели, под уютным тёплым одеялом. Но призрачный лес не отступал от него, и фантомное ощущение своего неживого тела не покидало.       Как и тошнотворное чувство беспомощности.       Он зажмурился, покрутил головой.       Лес отступил… и он вспомнил.       Дикую боль, истерзавшую тело. Манящую прохладу лесной травы, обещающую избавление. Почти тёмные от испуга, широко раскрытые глаза. Отчаянную хватку на своих плечах. Хруст дерева и металла. Непривычно шероховатое дерево паркета под широкими лапами. Бледное, без кровинки, полное спокойствием отчаяния лицо…       Когда Северин вернулся, Див скорчился на постели, изо всех сил обхватив себя руками и вцепившись зубами в подушку.       Северин сорвался с места, схватил его за плечи:       — Див, что?! Снова? Снова?! Див!       Див молчал. Он не то что говорить — даже посмотреть на него не мог.       Северин судорожно дышал над ним. Потом он отстранился, убрал одну руку, другую так и оставил на его плече.       — Ты вспомнил, да? — удивительно спокойно спросил он.       Див молчал.       — Я надеялся, что это случится позже… или вообще не случится. Правда, зная тебя, на последнее глупо было рассчитывать. Так… Сейчас я пойду на кухню и сделаю тебе чай. Пока меня не будет, ты запихнёшь подальше своё чувство вины вместе с гипертрофированным синдромом спасателя и приведёшь себя в более-менее вменяемое состояние. Хотя бы в такое, чтобы ты оказался способен если не отвечать, то слушать и понимать то, что я говорю. Тебе ясно?       Рука соскользнула с плеча, напоследок его сжав, и Див остался один.       Так плохо ему ещё никогда не было. Даже тогда, когда казалось, что от нестерпимой боли он сходит с ума. Не зря, видимо… Его терзал невыносимый стыд, жестокое чувство вины, ужас перед тем, каким он может быть.       Он не знал, что ему делать. Он не знал, сможет ли когда-нибудь посмотреть Северину в глаза.       Северин вернулся, поставил на тумбочку две кружки с земляничным чаем и сел на постель.       — Давай я тебя усажу. Давай, давай… Вот так…       Он приподнял Дива, положил ему под спину подушку и дал сделать несколько глотков чаю. Глаза Див так и открыл.       Северин поставил кружку на стол.       — Теперь послушай меня внимательно. Ты не виноват в своей болезни. Ты ни в чём не виноват передо мной. Болезнь забрала у тебя рассудок, ты был не в себе. Такое случается даже с людьми, не то что с оборотнями… особенно с оборотнями. Нельзя грызть себя за то, что ты делал, когда мучился от ужасных болей. Ты понял меня?       Див криво усмехнулся, открыл глаза и отвернулся.       — Я был в себе, Северин. Я был в полном рассудке. Я прекрасно понимал, чего хочу, что должен сделать и зачем. Я хотел тебя убить.       — Конечно, ты был в себе, дорогой. Как пребывает в себе любой оборотень, когда оборачивается зверем. В таком состоянии он тоже прекрасно понимает, чего хочет, что делает и зачем.       Див на мгновение стиснул зубы.       — Я не оборачиваюсь зверем, Северин. Я и есть Зверь. Я могу поменять облик, но рассудок в любом облике не меняется.       — Дорогой, рассуждения о твоей природе, бесспорно, крайне занимательны, но я предпочёл бы отложить их на потом. Когда ты окажешься способен на нормальную беседу без того, чтобы спустя десять минут после начала разговора лишиться сознания от слабости. В конце концов, твоя сущность сейчас не имеет значения. Имеет значение лишь то, что в твоём предыдущем высказывании верны все утверждения, кроме последнего. Чтобы тебе не напрягаться, поясню. Ты не хотел меня убить.       Див со стоном зажмурился и резко сел.       — Почему у тебя кружится голова?! — от его крика, казалось, задрожали стены. — Что у тебя с руками?! Покажи руки! Сейчас же!       Северин оставался совершенно невозмутим.       — Не ори, — спокойно сказал он. — Покажу. Сразу после того, как ты ляжешь. Сейчас у тебя голова закружится.       Див послушался, не сводя с Северина взгляда.       Тот с прежним спокойствием закатал рукава.       Оба предплечья у него были покрыты тёмными, начинающими желтеть синяками.       — Не хотел? — Див говорил очень тихо, яростная вспышка дорого ему далась. — Я так схватил тебя за руки, что повредил нервы.       — Нет, не так, дорогой. Опять ты всё перевираешь. Ты схватил меня за руки так, чтобы не сломать кости.       — Ты почти не владел руками. Проводимость нервных волокон до сих пор полностью не восстановилась.       — Дорогой, я бы совсем не владел руками, если бы ты их сломал. И тогда ты понимал это так же превосходно, как сейчас. Просто немного не рассчитал силу.       Див сделал глубокий вдох.       – Я уронил тебя на пол так, что ты ударился головой о тумбочку, рассёк затылок и получил сотрясение мозга.       – И вовсе нет. Я упал и случайно ударился о тумбочку.       Див зажмурился.       — Я тебя ненавидел, — процедил он сквозь зубы. — Я хотел тебя убить.       Северин смотрел на него… вдруг наклонился и очень нежно, едва касаясь, поцеловал его закрытые глаза, щёки и губы.       — Конечно, хотел, дорогой, — мягко сказал он, гладя его по волосам. — Так, как хочет убить человек, когда обижен или разозлён. Тебе было очень больно, а я мешал тебе перестать мучиться. Ты был зол на меня, и, поверь, в этом тебя трудно винить. А знаешь, что самое главное, дорогой?       Он снова начал покрывать невесомыми поцелуями его лицо.       — Ты всё вспомнил?       — Да, — прошептал Див, против воли млея от его ласки.       — Тогда ты или забыл, или не обратил внимания на одно важное обстоятельство. Ты вырвался из моей хватки. Если бы ты в самом деле хотел убить меня, ты бы просто ушёл.       В памяти промелькнуло отрешённое лицо и острие ножа у шеи, из-под которого бежала тонкая струйка крови.       Див судорожно сглотнул и уткнулся лицом в его плечо.       — Не смей, слышишь? — прошептал он, пряча слёзы. — Не смей…       Он пытался унять рыдания и всё равно плакал, давясь слезами, а искалеченные руки обнимали его. Северин прижимал к себе своего бедного царевича, легонько перебирал его волосы и баюкал, тихо напевая: «Держи свою погибель при себе… Не отпущу, и ты не отпускай… Нет времени противиться судьбе, нет времени опять тебя, опять тебя… искать…».       Будет двое нас да в одном дупле, Да под старым пнём. Кто увидит, пусть не предаст земле, Не сожжёт огнём.       Будет двое нас меж корней берёз, Меж ветвей дубов. Кто увидит свет, что слепит до слёз, Тот поймёт без слов.       Держи свою погибель при себе, Не отпущу, и ты не отпускай. Нет времени противиться судьбе, Нет времени опять тебя искать. Держи…       Будет двое нас после стольких зим, После стольких вьюг. Перекрестье слов, перекрёсток снов И скрещенье рук.       Будет двое нас после молний и гроз, Ливней и огня. Кто увидит, пусть не отводит глаз, Чтобы всё понять.       Держи свою погибель при себе, Не отпущу, и ты не отпускай. Нет времени противиться судьбе, Нет времени опять тебя, опять тебя… Держи… Держи!..       Было двое нас в одном погребе, Под одной землёй…       Держи свою погибель при себе, Не отпущу, и ты не отпускай, Нет времени противиться судьбе, Нет времени опять тебя искать.       Держи свою погибель при себе, Иглу на дне Кощеева яйца. Раздвоенный язык не может петь, Но может душу выпить из певца. Держи, держи… Держи…