Рассвет, уходящий в ночь

      Я непозволительно забросил свой дневник. Сейчас, когда я в состоянии думать головой, а не задницей, попытаюсь восполнить этот пробел.       Как же я ненавижу это человеческое тело! Оно доводит меня до исступления! Оно устаёт! Оно ломается! У него появляются абсолютно посторонние мне желания!       Хотя я являлся демоном только наполовину, демоническая составляющая была настолько сильна, что немощи человеческой части меня миновали. Я ничем не болел в детстве, а когда вкусил силу истинной магии, перестал даже уставать. Плотского словно не существовало. Зато теперь оно навёрстывает годы отвержения.       Я постоянно мёрзну. Всегда. Зимой мне часто хочется застрелиться, лишь бы не выходить в этот жуткий холод, от которого начинает колотить. А зима, по ощущениям, длится здесь восемь месяцев в году. В редкие летние дни я могу позволить себе надеть лёгкий льняной костюм. Можно было бы спросить – а почему меня потянуло именно в Англию и, тем более, в Россию?       Потому что я не собирался и не собираюсь идти на поводу у своего тела!       Собственно, в России я оказался по приглашению Московского лингвистического университета. Сидеть в Англии и ждать, когда наконец решат, что более нужды во мне не будет и можно меня уничтожить окончательно, мне надоело, и я решил сменить обстановку.       Моё первое идиотское решение за всю жизнь.       Мало того, что здесь оказалось жутко холодно – куда холоднее, чем в Йоркшире! – здесь ещё жил полуэльф, который сумел меня заинтересовать.       Я не помню, говорил ли я, что не собираюсь потакать слабостям своей телесной оболочки? Ах да, говорил. Тремя абзацами выше. Проклятая рассеянность… Так вот, по этой причине я с рвением брался за любую работу, которую мне предлагали и которая была мне интересна. Почему я решил, что мне станет интересно учить двух безмозглых кукол петь так, что это хотя бы можно будет слушать, я и сейчас не знаю. Кажется, я захотел разнообразия. Придурок.       А что я замечательно помню – что излишнее внимание на вторую куклу обратил сразу.       Ну право, сложно было не заметить: лощёный, как любимый хозяйский гунтер, белокурый красавчик с фигурой Аполлона и с минимальным присутствием мозгов и тощий оборванный мальчишка! Понятно, что Леонид заинтересовался вокальными данными мальчишки, а не его внешностью, но Великий знает, на что он рассчитывал! Он неплохой организатор, только мозгов у него немногим больше, чем у Истомина.       Но голос у мальчишки роскошный, этого не отнять. И исключительный слух. Работать с ним было одно удовольствие, и я даже намекал Леониду, что неплохо бы дуэт превратить в соло, однако он не внял.       Так вот, Вранович привлёк меня прежде всего тем, что не был человеком.       Его руки покрывало сплошное полотно шрамов. Меня никогда не интересовало фехтование, я предпочитал изучать боевую магию, но не надо быть мастером меча, чтобы знать, что такие шрамы появляются обычно тогда, когда фехтуют без перчаток. Кому в нынешнем мире может понадобиться фехтовать без перчаток и к тому же мечом? На страстного любителя игр в средневековье этот юноша был похож мало. На эльфийского наёмника, эльфа-полукровку – очень даже.       Это было настолько очевидно, что я даже оказался немного разочарован. Эльфийский наёмник, которого в последней схватке потрепали так, что у него появились явные проблемы с головой. Это было видно сразу невооружённым глазом, это заметил даже белокурый болван, а Леонид словно в упор не видел. Первое выступление дуэта с оглушительно успешным будущим должно было стать весьма занимательным, и я предвкушал сие незамысловатое развлечение, которому долженствовало слегка разукрасить мою серую жизнь.       Итак, эльфийский наёмник, по меткому выражению, которое любят использовать в этой стране, «пришибленный из-за угла пыльным мешком по голове». Совершенно одинокий – ни друзей, ни родственников. Без денег. Без жилья. Не способный постоять за себя. Похоже, в мешке, помимо пыли, было что-то куда увесистее.       Какое, чёрт побери, мне могло быть дело до этого мальчишки?!       То, что он ущербен физически, а не только умственно, я заметил на первом же занятии. Он старался как можно меньше двигаться. Его скупые движения были легки и выверены, но несколько скованны. Правда, садился он в настолько странных позах, что мне никак не удавалось понять, что именно у него болит: то казалось, что ничего, то складывалось ощущение, что абсолютно всё. Ах, да, ещё всё указывало на то, что питался он воздухом. Даже при нынешней моде на анорексичных моделей его бледность, запавшие глаза и щёки и до ужаса костлявые острые запястья вызывали ужас, а не восхищение.       В тот отвратительный день, с которого всё началось (четверг, двадцать второе ноября) он выглядел особенно паршиво. Бледность отдавала синевой, словно он уже умер и двигался по недоразумению, он был заторможен, и казалось, он плохо понимает, на каком свете находится. После занятий Дмитрий ушёл первым. Истомин остался ругаться с Леонидом, а я последовал за ним.       Мне очень не понравилось, как он шёл. Он сильно хромал, его пошатывало. Я окликнул его, и дальше всё происходило, как в плохом фильме: он остановился, медленно осел и плавно завалился на бок.       Ей-богу, я не собирался этого делать. Я отвёз его в ближайшую больницу. Так поступают сердобольные люди: вызывают «скорую», но, так как «скорая» в этой стране перемещается зачастую со скоростью улитки, я отвёз его на своей машине. В больнице меня встретили угрюмые полупьяные морды, я проторчал в приёмном отделении полчаса, держа голову Димы на своих коленях, и всё это ради того, чтобы врач с явными признаками кретинизма на лице в буквальном смысле слова содрал с Димы футболку. Вместе с присохшей к ней запёкшейся кровью.       В тот момент я видел только разверстую багряную плоть. Обругав врача отборнейшим польским матом, я набросил на Врановича свитер и выволок его вон. Не могу сказать, чтобы я совсем ничего не смыслил в медицине, но всё же врачом никогда не был. Дома мне стало ясно, что я был излишне оптимистичен.       Как я уже говорил, в кабинете врача я видел только уродливую широкую багряную полосу, перечеркнувшую тощую спину с торчащими позвонками. Теперь можно было не торопиться. И, клянусь небом, многое бы я отдал, чтобы такого не видеть.       Всё тело Димы было изуродовано. Всё. Целиком. На груди, спине, боках не было неповреждённой кожи. Шрамы, шрамы, шрамы… Его пытали долго, очень долго, скорее всего, не один день, и удивительно, как он выжил после этих истязаний.       Похоже, что Вранович кого-то сильно допёк.       В общем и целом, рубцы были более или менее зажившие, однако, так как они нередко открывались, сказать, когда именно они возникли, было невозможно. Если судить по общему состоянию Димы, сравнительно недавно.       Я осторожно отделил ткань свитера от его спины, отёр кровь и аккуратно перевязал рану.       Да, я оставил его в своем доме. Люди – такие слабые, хрупкие существа, эльфы немногим крепче их, а помеси не всегда наследуют лучшие качества родителей. Помочь такой особи – великодушный, милосердный поступок.       И никакого иного подтекста в моём поступке не было!       Когда с перевязкой было покончено, я сидел в кресле, которому на ближайшую неделю, а может, даже и две, предстояло стать моей постелью, и думал: во что же я ввязался? Пожертвовал своим покоем и удобством ради оборванца с улицы.       У меня было предчувствие, что перевязка раны – не самое сложное, что мог преподнести этот мальчишка.       В университете пришлось взять неделю отгулов. Хотя я работал сверхурочно и никогда не возражал подменить коллег (чему студенты крайне мало были рады), эту несчастную неделю пришлось вырывать буквально зубами, настолько я оказался незаменимым.       Первые сутки оказались спокойными. Дима тихо лежал на боку (на бок, само собой, положил его я) и не приходил в себя. Такой чудовищной бледности, как вчера, уже не было, и мне стало немного спокойнее.       Какое счастье, что у меня проблемы со сном! Были они всегда. Я приучился спать урывками по двадцать-тридцать минут в течение вечера и ночи и, если была возможность, по десять-пятнадцать минут днём. Чаще всего этого хватает, но иногда, особенно если случается сильно уставать, я засыпаю мгновенно, просыпаюсь в лучшем случае через полчаса, чувствую себя разбитым, но заснуть уже не могу. Отвратительный человеческий организм…       Так как я не предполагал, что в моей квартире, кроме меня, появится ещё один житель, из спальных мест был только один диван. К счастью, кресла мне было вполне достаточно.       На вторые сутки я немного привык, занялся наконец своими дипломниками и просидел с работами до вечера, пока не сообразил, что юноша, вероятно, когда-нибудь очнётся и, по-хорошему, его надо накормить. Та дрянь, которой питался я, выздоровлению способствовать не могла, нужна была нормальная еда. Которую нужно готовить.       У меня много талантов, но готовить я не умею. Не вижу смысла. Однако здесь была ситуация, когда невозможно отделаться пельменями, макаронами и сосисками.       В прихожей валялась книга о вкусной и здоровой пище. Я положил её туда специально, чтобы не забыть выбросить, и каждый раз о ней забывал. Теперь рассеянность сослужила неплохую службу.       Я приходил в изумление от таинства приготовления обыкновенного куриного бульона, когда Вранович решил, что создавал мне слишком мало проблем. Началось всё с тихого неразборчивого шёпота, а закончилось такими воплями, будто с него заживо сдирали кожу.       Не знаю, кошмар ли ему снился или же он бредил. Ни разбудить, ни привести его в чувство у меня никак не получалось. В полном отчаянии я взял его за руку, как Уильяма, когда ему снились кошмары. Это всегда успокаивало брата, но вряд ли могло помочь сейчас… однако, к величайшему моему изумлению, помогло! Дима перестал метаться, дыхание его выровнялось, и через четверть часа можно было уверенно сказать, что он спит. Тем не менее, я не решался убрать руку и прислушивался к его дыханию до тех пор, пока меня не сморило.       Проснулся я вечером, проспав, к собственному удивлению, восемь часов. Дима всё так же спал, немного поменяв позу, а мне предстояло бежать в магазин за вкусными, свежими и полезными продуктами, из которых можно приготовить вкусную, свежую и полезную еду. Точнее, можно было бы, обладай я хотя бы средними поварскими навыками.       Как ни странно, у меня всё получилось, хотя возился я с этим несчастным бульоном вдвое дольше, чем самая плохая домохозяйка. Итогом моих усилий стало два порезанных пальца, залитая жирным бульоном плита и настораживающее своим цветом, но довольно неплохое на вкус блюдо. Мне, во всяком случае, понравилось, и Дима ел, не морщась.       Впрочем, это и понятно – не думаю, что ему часто приходилось есть горячую пищу.       Я был уверен, что захочу вытолкать Врановича вон минут через десять после того, как он очнётся. Но, как ни странно, беспокойства он своим присутствием не доставлял. Разговаривать он со мной не пожелал. В тот момент я подумал, что причиной этому может являться не природная наглость, а психологическая травма.       Он тихо лежал на диване и почти не требовал ухода. Более того, голове его действительно когда-то сильно досталось, потому что этот сумасшедший пытался всё делать самостоятельно! И это при том, что он даже сидел с трудом, настолько сильное у него было головокружение. Естественно, я не допускал, чтобы он поднимался и ходил без моей помощи.       Развлечений у него было немного. Я иногда давал ему книги. Книгу о вкусной и здоровой пище, например, он изучал долго и с любопытством. Я сразу предупредил его, что на такие красивые блюда, как на картинках, ему рассчитывать не стоит. Но чаще Дима или смотрел в окно, или наблюдал за мной.       От любого другого такое внимание легко превратилось бы в навязчивое. Но Див… Он смотрел на меня так… мягко, даже ласково… в его серо-зелёных глазах вспыхивали необыкновенные фиолетовые всполохи – будто радужница взмахнула крыльями… я нередко замирал, пойманный взглядом этих чудесных глаз, как в силки…       Юноша оказался довольно забавен и не приносил хлопот в быту, зато сделал мою серую жизнь немного увлекательнее. Сначала я вытребовал у Леонида пять дней для Врановича, но, рассудив, что этого времени ему не хватит, чтобы поправиться, увеличил срок до недели. Хотел до десяти дней, но Леонид так вопил, словно я его живьём резал, пришлось уступить. Однако про себя я решил твёрдо: если Диме недели будет мало, останется на такой срок, на какой потребуется. Он будет намного лучше работать, если как следует отдохнёт и выздоровеет. А с Леонидом я договориться сумею.       Однако Вранович исчез в ночь со среды на вторник. Не сказав мне ни слова и не оставив записки.       Обычная человеческая неблагодарность. Не следует требовать многого от этих слабых существ. Позже я высказал ему своё недовольство, убедившись заодно, что он обыкновенный наглец, но этим и ограничился.       Леонид серьёзно взялся за свой неповторимый дуэт и преисполнился решимости выпустить его в ближайшее время на сцену. Хотя подготовка у молодых людей, особенно у Владислава, была слабой, я не стал спорить – как будто на российской эстраде многие умеют петь. Достаточно открывать под фонограмму рот, можно даже невпопад, и извиваться ужом на сковородке, чтобы довести толпу до исступленного восторга, несколько напоминающего развязку романа Зюскинда «Парфюмер». Поэтому убеждённость Леонида в том, что его протеже петь должны обязательно вживую, могла принести определённую пользу. Даже при слабой подготовке они должны были смотреться выгоднее остальных коллективов. Разумеется, при условии, если бы Вранович помимо шикарного голоса обладал шикарной внешностью.       Я никак не мог упустить такой превосходный шанс развлечься и ради него даже преодолел свою неприязнь к заведениям вроде ночных клубов.       И результат меня удовлетворил, хотя повеселиться не удалось.       Вранович неожиданно заговорил. Выяснилось, что он весьма остроумен, хоть и немногословен, и способен успешно поставить на место Владислава, который сделал несколько неудачных попыток его поддеть. Григорий не зря ел свой хлеб, и двигались молодые люди достаточно синхронно. Этот взгляд с поволокой… сейчас тёмный, но я-то знал уже, какие на самом деле эти чудесные глаза… отточенные движения… джинсы, сидящие неприлично низко на узких бёдрах… невозможно было оторвать от него взгляд, он притягивал к себе, манил, разжигал жар в моей крови, холодной, как у рептилии… я даже представить не мог, что способен чувствовать подобное…       Было довольно забавно, и я решил, что можно иногда, когда будет позволять работа, ездить на концерт-другой.       Однако следовало признать, что вряд ли молодым людям требовалась дальнейшая вокальная подготовка. К тому же, работа не оставляла мне достаточно времени, чтобы заниматься с ними. Потому я оставил место преподавателя вокала и посвящаю всё своё время служению великой лингвистической науке.       Точнее, посвящал бы, если бы не это проклятое слабое тело с идиотскими желаниями! На меня снова – третий раз за сезон! – напал ненавистный грипп! Будь я на месте ректора, давно бы меня уволил!