Тропа кровавых цветов

...Алукард застёгивал штаны, сидя на камнях у ревущего водопада. Встал, смахнул остатки воды с тела; его волосы были собраны на затылке – и Тревор замер от непривычности этого зрелища. Потом – поднял руку, щёлкнул заколкой, позволив потоку золотых прядей разлиться по спине; они засияли под сумеречным светом, почти слепя. Нагнулся, чтобы вытереть ноги, живот и грудь, потом снова выпрямился... Не зная, почему и зачем, Тревор стоял и смотрел – в глупом ступоре, жадно поглощая взглядом каждое по-кошачьи упругое плавное движение, простое в своей обытовлённости. Изящная статуэтка, хрупкая полуголая фигурка на фоне громады водопада. Есть в этом что-то особенное – видеть его тогда, когда он думает, что его никто не видит. Когда он один. Видеть эту мраморно-белую кожу, скульптурно очерченные мышцы, аккуратную впалую линию, сбегающую вниз посередине груди и пресса, контуры шеи, плеч, ключиц, эту чёртову узкую талию; изгиб тугой и плавный, как тетива лука, как натянутые нервы за секунду до нападения врага. Длинные пальцы, с которых он стряхивает капли, стройные бёдра, худые босые ступни – будто с портрета какого-нибудь христианского мученика, смотрящего в небо в религиозном экстазе, в добродетельно-порочной смеси боли и наслаждения... Нежные голубые венки на тыльной стороне ладоней – их видно даже отсюда. Острый подбородок, скулы, глаза... Стоп. Глаза? – Бельмонт, ты пришёл искупаться, посмотреть на водопад или посмотреть на меня? Проклятье. Эта хитро-насмешливая улыбка – наглость, скрытая за вежливой доброжелательностью. Вспыхнув, он вышел из зарослей. – Я... Я просто шёл мимо. – Да? – Алукард невозмутимо стряхнул с волос остатки влаги; выпрямился, скрестив руки на груди. – Ну, если хочешь, присоединяйся, поплавай. Места тут полно. Думаю, ещё часа два нам точно стоит отдохнуть. Отдохнуть. Этот низкий – и одновременно нежно-бархатный голос, от которого почему-то переворачиваются все внутренности... Чёрт, чёрт, чёрт. Понятно, понятно, что он должен сделать, что должен ответить – но... Но искус вишнёвой настойки и золотых глаз шепчет совсем о другом. – Я... Не знаю, я... – (Шаг вперёд, ещё шаг; рокот водопада, белые облака пара и воды. Алукард смотрел на него в упор, не двигаясь с места; его зрачки – вертикальные кошачьи щели – стали чуть шире. У Тревора пересохло во рту). – Я не понимаю, что со мной происходит. Ты... Это наваждение какое-то, глупость, знаешь. Извини, что я это говорю. Ты, наверное, и смотреть в мою сторону не захочешь, когда услышишь это. То есть... Уголки тонких губ дрогнули от сдерживаемой улыбки. Алукард склонил голову набок – голодная кошка в предвкушении обеда. Не к месту Тревор вспомнил сладкие стоны старостиной дочки – и во рту стало ещё суше. – Что же услышу? Не томи. Я не знаю о тебе чего-то постыдного? – Н-нет, но... – Кстати, желаю счастья вам с Сейфой. Я действительно за вас рад. Он вздрогнул. – Не говори так. – Почему? – Потому что... – (Он задохнулся, беспомощно переводя дыхание. Повсюду проклятая вишня – или это уже аромат его тела, ведь он стоит всего в паре шагов?..). – Ты же всё понимаешь, да? Не заставляй меня это говорить. Пожалуйста. Узкая светлая бровь поползла вверх. – Понимаю что? Издевается. Всё ясно. – То, что со мной происходит, – хрипло выдавил он, дрожа, утопая в нелепой лихорадке, поглощённый им, как старинной картиной. Томные юноши Караваджо с алыми губами, с порочным взглядом тёмных глаз, среди скрипок, цветов и гниющих фруктов. Юноши Караваджо. Мать обожала картины модной болонской школы. – Ты... Ты умён, остроумен и храбр, Алукард. Ты тактичный, внимательный, чуткий. Ты отличный стратег, образованный интересный собеседник. Ты прекрасный воин и... надёжный друг. Точнее, я хотел бы считать тебя другом. Не думал, что скажу это – но после всего, что с нами произошло... Да. – (Он помолчал, мучительно подбирая слова. Алукард ждал, не перебивая). – Я больше не считаю тебя пиявкой, кровососом, нечистью, как было вначале. Ты... Да, ты не человек – но, будь ты человеком, я считал бы тебя одним из самых достойных смертных, кого знаю. Человеком чести. Аристократом в истинном смысле этого слова – а не как у многих... У меня, например. – (Он нервно усмехнулся). – Но... Но, боюсь, я не могу считать тебя другом. Никогда уже не смогу. Потому что... Потому что, как только я с тобой рядом – да и не рядом, в общем-то, тоже, когда я просто думаю о тебе, а думаю я о тебе всё чаще, – со мной происходит что-то странное, какая-то невообразимая, прости меня за мат, хуйня. Я... Я просто с ума схожу, – обессиленно выдохнул он – почти неслышно под шумом водопада. – Честное слово, буквально теряю рассудок – как пацан. Причём такой пацан, каким я никогда не был. Меня всегда привлекали только женщины, я люблю женщин, обожаю их! Наверное, я уже могу сказать, что люблю Сейфу... Наверное. По крайней мере, я желаю её, и при этом мне хочется о ней заботиться. Но ты... Это что-то непонятное совершенно, меня просто тащит куда-то, и я не могу сопротивляться. Меня рвёт на клочки от желания каждый грёбаный день – и кажется, что сильнее этого желания нет ничего на свете. И я... Ты... Он взмахнул руками, будто пытаясь поймать ускользающие слова в воздухе – среди марева капель, – но ничего не поймал. Вместо этого шагнул вперёд – и ещё вперёд, и ещё. Протянул руки, не видя ничего, кроме рисунка тонких губ – но... Но через секунду уже лежал на камнях, шипя от боли. Алукард склонился над ним, зло улыбаясь, придавив его шею длинными пальцами. Такой улыбки Тревор у него никогда не видел – и был даже рад, что ему нечем дышать. Вот бы умереть так. Просто умереть. Если он не выдержит всего этого бесчестья и задушит его прямо сейчас, а тело сбросит в водопад – пускай. Нет смысла сопротивляться. Ни в чём нет смысла. Такой красоте не сопротивляются. Она несокрушима, как смерть. – Самонадеянно, Бельмонт. Слишком самонадеянно. Не прекращая сжимать его горло, Алукард перекинул через него ногу и уселся сверху; Тревор придушенно застонал. Всё в нём превратилось в жаркий комок нервов, пульсирующий внутри живота – ещё, ещё, ещё, только бы, только бы... – Ты... Ты такой лёгкий, – с удивлением прохрипел он – так очарованно, что Алукард расхохотался, запрокинув голову вверх. – Да ну? И рывком наклонился вперёд, впившись губами в его губы. Поцелуй смешался с укусом; острые клыки, жадные, жадные движения в горячей пляске языков, жадное соперничество – даже здесь. Колотясь в дрожи, Тревор запустил пальцы в облако золотых волос, снова и снова ловя нижнюю губу, обводя кончиком языка контур верхней, слизывая с его клыков собственную кровь; где-то саднит, но это неважно. Всё неважно. Безвольная слабость накрыла его волной колдовского сна, диковинного онемения; он думал, что всё произойдёт не так, – думал, что произойдёт?.. Алукард прогнулся в спине, маняще пройдясь ягодицами по его члену, потёрся об него – ещё и ещё, упругим развратным движением, через ткань штанов; не выдержав, Тревор снова застонал, снова жадно потянулся к нему... И снова был с нечеловеческой силой прижат к земле. Поцелуи, укусы, поцелуи и укусы, стоны, смешанные с рычанием, приглушённые рокотом водопада; они покатились по земле, пожирая друг друга. Эта белая кожа, оказывается, такая шелковистая наощупь – хочется трогать и трогать, невозможно остановиться. Жадно лаская талию и гибкую спину, лопатки, ключицы, облизывая кончики длинных пальцев и бедренные косточки, Тревор восхищённо стонал: – Ты охуенный, просто охуенный... Боже, чёрт, блядь, знал бы ты, какой ты охуенный!.. – Куда же делось всё твоё красноречие, мм? – тихо смеясь, промурлыкал Алукард – и запустил руку ему в штаны. Движение прохладных пальцев, ещё одно, ещё, ещё, ещё; сжимая его упругие ягодицы в ответ, расцарапывая узкую нежную спину, Тревор со стыдом, ужасом и восторгом закричал, забился в сладких судорогах, подставляясь брызгам водопада. – Какой-то ты чересчур впечатлительный, Бельмонт, – улыбаясь с чарующим высокомерием, отметил Алукард – и слизал его семя с ладони.