Благословение отчаяния

– Здравствуй, Альва. Ирма стояла на пороге тёмной комнаты с букетом из цветов Эрд в руках. Она шагнула через порог, как в холодную воду нырнула. Подошла тумбочке и, вынув уже засохшие цветы из вазы, поставила свежие. – Я тут чуть не умерла… Даже несколько раз, – сказала она. – Мне очень повезло. Иначе бы я уже составила тебе компанию, – она огляделась, пытаясь увидеть хоть один признак того, что душа Альвы рядом. Но нет, в комнате было пусто и тихо. Она вздохнула, и, присев на край кровати, принялась рассказывать. О том, как спустилась в Подземелье Отчуждения, как нашла Кира и о том, как он оказался совсем не Киром. – …Так что теперь мы живём вместе. Может, не как семья, но как соседи. Или… Хе, он бы разозлился, услышав это… Но у меня постоянно чувство, что я прикормила большого бродячего кота. Да, я говорю о Маргите Ужасном Знамении. Он даже хвостом виляет, когда раздражён! Гладить себя не даёт. Ненавидит прикосновения. Устроил себе логово на чердаке из старого тряпья, хотя я предлагала ему поселиться в комнате… Не в твоей, конечно, а помнишь ту, которую мы использовали как кладовку? Нет, не захотел. Бывает, день пройдёт, а он покажется только один раз, перекинемся парой слов – и исчезает. Ещё он сам добывает себе еду. Хорошо, наверное, потому что я по-прежнему бедная как канализационная крыса… Спросила его, чем питается? Говорит: «Дева, ты не привязана к здешним бродячим собакам?», – она тихо рассмеялась. – По крайней мере пару раз он наведался в канализацию и закусил тамошними крысами – судя по запаху. Я ему велела отстирать одежду и помыться самому… Мы чуть не поссорились. Воду он тоже любит примерно так же, как кот, к слову, то есть никак, но я настояла на своём. Ещё, конечно, хотелось бы уговорить его надеть нормальную одежду, но… Это всё равно что надеть на шею дикого кота милую ленточку. Нереально. «Одежда не меняет сущность того, кто её носит, лишь прячет её за слоями шёлка», – сказала она, передразнивая интонации Маргита. – «Я не прячусь от своего проклятья и ношу то, чего достоин». Угрюмое Знамение. Но знаешь, что меня удивило? – Ирма запрокинула голову, уставившись в потолок. – Он, оказывается, любитель чтения. Если верить рассказам о нём, он был могучим воином – и я бы в жизни не подумала, что он любит читать, однако… Периодически он просит у меня книги. По парфюмерии – других-то у меня нет. Я хотела его спросить один раз, сколько он там понимает… Но, понимаешь, это как завуалировано назвать идиотом. Так что пусть читает. По хозяйству он мне помогает, конечно, хотя особо много помощи мне не нужно… Мне кажется, ему особенно нравится возиться с моим огородиком. Ну, тем самом, который мы устроили на месте сада. Он начал ворчать, что я за ним плохо ухаживаю, представляешь! Пришлось ему объяснить, что в его времена трава была зеленее, Древо Эрд источало свет, а не проклятия, и не моя вина что растения чахлые. Так и живём. Она болтала ногами, не зная, что ещё сказать. – Лючия часто заходит. Не за помощью, а скорее за разговором. Живот уже большой, и она в ужасе от мысли, что у неё родится знамение. Она верит, что если будет достаточно молиться, то ребёнок родится чистым… Я пытаюсь подготовить её к тому, что проклятье не обойдёт её стороной. Знаешь, когда это случиться, ей придётся уйти из Лейнделла, либо отдать ребёнка парфюмерам. Либо хорошо прятать его. Если она с мужем уйдут… То кто из соседей останется? Только безумный старик Рава, который разговаривает сам с собой. Тут будет совсем пусто… Как на кладбище. Тебе никогда не казалось, что Лейнделл – большое кладбище? И… Если подумать, он всегда был таким. Насколько я себя помню. Интересно… Было ли когда-нибудь иначе… Ирма ещё сидела некоторое время в молчании. Потом встала. – Ну что, я пойду, Альва. До свиданья… – Ирма огляделась. Ни единой приметы, что душа Альвы бродит где-то здесь. Оставалось только надеяться, верить, что Альва её слышит. – До свиданья. Я… я скучаю, – сказала, проглотив комок в горле. Она закрыла за собой дверь. Несколько лепестков высохшего букета упало на пол. *** Новая жизнь. Морготт не мог понять, чем она была – незаслуженным подарком или наказанием, уже заслуженным. Смерть закрыла ему глаза, давая возможность не смотреть, не осознавать, что стало результатом его слабости. Сейчас у него было такой роскоши. Чёрный, гниющий ствол Древа Эрд нависал над ним, на фоне коричневых небес, словно испещрённых нарывами. Свет солнца едва-едва проникал сквозь плотный слой облаков, и Лейнделл, некогда бывший городом света, сейчас был погружён в постоянный полумрак. Ржавая дымка дня сменялась непроглядной темнотой ночи. Под этим мраком лежал безмолвный Лейнделл, больше похожий на кладбище, чем на город. Морготт не мог знать, какой была столица во времена своего расцвета. Всё, что он помнил – это далёкие отзвуки голосов, доносившие сквозь решётки канализационных стоков, и золотой свет, падавший оттуда же. Он знал её только такой, какой она стала во времена Раскола: обветшалой, наполовину опустевшей, но всё же прекрасной, полной света и музыки. Сейчас тут стояли мрак и тишина. Конечно, он не мог сказать про весь Лейнделл, ведь днём он не покидал дом. Знамениям было запрещено находиться в стенах столицы. Наткнись он на убийцу знамений или стражника, они бы покончили с ним без жалости. Но в квартал, где жила Ирма, и который назывался Чумным Тупиком, стражники не заходили; он был практически пуст. В тёмных закоулках здесь бродила нежить, но немногочисленные жители обращали на неё меньше внимания, чем на бродячих псов. Они знали – если не заходить во «владения» живущих-в-смерти, те тебя не тронут. В одном из домов свили гнездо летучие мыши. Ночью слышался лай бродячих псов и далёкое повизгивание бастардов. Если бы не чернеющее Древо, если бы не тусклый блеск золотых крыш вдали, Морготт не отличил в это место от каких-нибудь полузаброшенных руин вроде Ласканьяра. Но таков теперь был Лейнделл. Иногда Морготту хотелось забраться под землю, просто чтобы не видеть всего этого. Ночью он выходил на охоту. Он видел, что Ирма живёт бедно, почти нищенствует, и двоих прокормить не сможет. Обычно его добычей становился бродячий пёс, или летучая мышь, или крыса. Он потрошил их в заброшенном здании и съедал целиком. Каждая охота теперь была игрой со смертью: ведь теперь Морготт был таким слабым, а из оружия у него был только кинжал, который ему отдала Ирма. Каждая рана, каждый укус, полученный во время охоты, был вдвое более болезненным, ибо напоминал об этой слабости. Но он учился. Точнее, это тело училось – его мышцы постепенно, сквозь боль и ошибки, выучивали то, что знал разум Морготта. Утешало и сознание, что это знамение было ещё подростком – год-два и оно начнёт стремительно расти, станет шире в плечах, а лицо окончательно потеряет человеческий облик из-за костяных наростов. «Зачем ты мечтаешь о силе, глупец?» – горестно задавал он себе вопрос. Неужто он надеялся, что сможет подняться туда, где в почерневшем стволе Древа на гниющем троне сидит Погасшая Душа, и заставить её заплатить за всё? Нет. Конечно, нет. Он был на пике своего могущества, когда Погасшая Душа убила его и вырвала у него сияющую руну. Теперь он был призраком, в самом прямом смысле, вселившемся в тело жалкого, ничем не примечательного знамения. Морготт мог почитать великим счастьем, что у него вообще получалось творить какие-то простенькие чудеса, вооружившись чужой священной печатью. К тому же сейчас они были осквернены проклятием, которым заразили само Древо Эрд, и его собственным. Только после нескольких дней тренировок он смог сотворить один-единственный кинжал из света – грязно-жёлтого, как будто подёрнутого ржавчиной, и это отняло все его силы. Но он продолжал тренироваться. Продолжал искать боя по ночам, пусть даже его противниками были бродячие псы и крысы. Схватки были нужны его телу и разуму, как воздух, как еда и вода. Иначе горечь и ярость, жившие в душе знамения всегда, начинали переполнять его – и голоса неуспокоенных духов в ушах становились невыносимо громкими. А главное, когда он дрался за свою жизнь, когда он выжимал из себя все силы, до последней капли, пытаясь создать волшебный клинок, он не думал о будущем. Которого не было, как и цели его существования. Была Ирма. Она казалась чужой в этом гниющем мире, способная улыбаться и шутить, напевать под нос, когда развешивала бельё, смеяться над собственной хромотой или подбадривать пациентов, большинство которых могло заплатить ей разве что едой. Желающая кому-то помогать, как будто тут кому-то можно было помочь. Но не способная помочь самой себе. Она меняла букет в комнате умершей подруги каждые несколько дней и разговаривала с ней, как с живой. Но если это Морготт мог понять, то её терпимость к знамениям была загадкой. Хоть она логично обосновывала, почему ей не отвратительно сидеть с проклятым за одним столом, он сильно сомневался, что хоть кто-то из города разделяет её взгляды. Ведь столкнулись же они с убийцей знамений, как только вылезли из Подземелья Отчуждения. И Ирма предупреждала быть осторожной по ночам: пусть в их квартал не заглядывали стражники, но если Морготт будет ходить открыто, то люди начнут болтать о поселившимся в Чумном Тупике знамении, и сюда пришлю убийцу знамений. Морготт спросил, кто пришлёт. Новая королева Лейнделла, новая владыка Кольца Элден не правила гордом; она просто сидела на троне и смотрела, как город гниёт. Ирма ответила, что благородные семейства – они стараются, как могут, сохранить старые порядки. В частности, те, что касались знамений. – Старые идиоты. Их можно по пальцам посчитать, и они уже сморщенные, как изюм, – сказала она сквозь зубы. – Только у пары есть наследники. Но они будут держаться за прежние порядки, пока не сгниют вместе с городом! – А что они, по-твоему, должны сделать? – Морготт оскалился. – Выпустить всех знамений из Подземелий Отчуждения? Это каким-то образом сделает жизнь в Лейнделле лучше? – Прекратить выкидывать туда своих детей для начала. Прекратить изгонять из города тех родителей, которые не хотят отдавать своих проклятых детей парфюмерам, – хмуро сказала Ирма. – В городе уже целые улицы пустые, а мы избавляемся от детей… – Ты тоже парфюмер, – напомнил ей Морготт. – Да. И я знаю, что дети-знамения мало чем отличаются от обычных детей, ну, кроме рогов, хвостов и прочего. Но потом их отдают порочным парфюмерам, и… Ты первое взрослое знамение, которое по разуму отличается от животного, – сказала она. – Это потому что твои рога целы? Или из них просто выбивают всё человеческое? Морготт молчал. Он не знал точно – и не хотел знать. Он не позволял себе сочувствовать этим бедолагам – с обрезанными рогами, пустыми глазами и закованным в цепи. Так велел Золотой Порядок. Уж точно не грязному, нечестивому знамению его осуждать. – А как рос ты, Маргит? Ты ничем не глупее обычного человека. Звериной злобы в тебе тоже нет. Ты способен на сочувствие и заботу, – с безжалостной прямотой перечисляла Ирма. – Как, из всех знамений, ты стал защитником Лейнделла? Где ты познакомился с королём, как стал ему служить? Морготт молчал. Он не был готов рассказать эту историю. Даже Ирме. – Теперь я просто мертвец, захвативший чужое тело, – проворчал он. – А почему ты стала парфюмером, благородная дева? – Когда Древо загорелось, все были в ужасе. Искры падали на дома… Вспыхивали пожары, – сказала Ирма, отсутствующе глядя в стену. – Отец и мать хотели бежать, приказали слугам собирать вещи. И начали ругаться о том, какие семейные реликвии взять, а какие бросить. Город горит, Древо горит, а они стоят во дворе и орут друг на друга из-за портрета какой-то давно умершей тётки, который мать хочет взять, а отец – оставить, – она горько рассмеялась. – А за воротами люди, перепуганные, обожжённые… какой-то парфюмер им помогает, успокаивает. Кажется, он единственный знал что делать в этом хаосе. Я перелезла через ограду по дереву и начала помогать парфюмеру. Нам повезло – до нашего дома огонь не добрался. Но именно тогда я решила стать парфюмером, хоть родители и не одобрили этот выбор, мягко говоря. Особенно когда узнали, что я не ароматы будут делать, а пачкать руки в крови простолюдинов и знамений. Она гордо улыбнулась. Эта улыбка сияла в рыжеватом полумраке, как лампа – в темноте Подземелья Отчуждения – и так же, как лампа, она была неспособна рассеять тьму и победить проклятье. «Твои припарки и пузырьки уже никого не спасут», – думал Морготт, отворачиваясь. Он не сказал эти жестокие слова вслух. Ирма не заслуживала их слышать. Тем более что в глубине души она всё понимала. Такие долгие беседы у них случались часто. Почти что раз в несколько дней. Он не помнил, когда в последний раз вот так просто мог сидеть рядом с человеком и разговаривать. Разве что давным-давно, когда отец втайне спускался к ним в Подземелье Отчуждения… Или когда брат был рядом. Он не заслуживал этого. Особенно сейчас. В конце концов, он был таким же глупцом, как эта девочка, пытающимся быть счастливым в погибающем мире. В погибающем по его вине мире. Морготт расспрашивал Ирму в основном о том, что происходило в городе после его смерти. Ирму в свою очередь интересовали… Особенности знамений. Она спрашивала о духах, мучающих знамений по ночам, о том, чувствует ли он прикосновение к роговым наростам. О том, как выглядело его тело, когда он был Маргитом; особенно её интересовал хвост – было ли на нём жало или ей в детстве показалось? Один раз Ирма очень осторожно спросила, остался ли где-то глубоко внутри него Кир. Морготту пришлось разочаровать её: он понятия не имел, какой из духов, чьи неразборчивые стоны он привык подавлять медитациями, принадлежал Киру, и осталось ли вообще что-то от души несчастного знамения. Больше Ирма к этой теме не возвращалась. Её стол всегда был беспорядочно завален бумагами. Неразборчивые записи чередовались рисунками знамений, в основном детей – до удаления отростков и после. Один рисунок привлек его внимание: приглядевшись, он понял, что Ирма попыталась изобразить Маргита Ужасное Знамение по его описанию и детским воспоминаниям. – Почему ты так интересуешься проклятыми? Неужто решила пойти по стопам Триши и найти исцеление от проклятья? – спросил он её. – Ты знал парфюмера Тришу? – глаза Ирмы загорелись. – Только слышал, – Морготт избегал встречаться с этой живой легендой, которой, впрочем, было запрещено даже приближаться к стенам Лейнделла из-за её любви к проклятым существам. Она могла понять, что Маргит Ужасное Знамение не так прост. – Я даже не знаю, жива она или нет. – О, – Ирма разочарованно вздохнула. – О ней часто упоминают, но я не находила ни одного её труда. – Они запрещены в Лейнделле, – сказал Морготт. – Я поняла. Это так глупо, – Ирма сдвинула брови. – Что плохого в том, чтобы пытаться вылечить знамений? – Это значит нарушить Золотой Порядок. – А вот этого я не понимаю. Почему Золотой Порядок вообще допускал, чтобы проклятые рождались, если так их ненавидит? – Богохульствуешь, – сказал Морготт. – Просто ищу логику, – вздохнула Имра. – Я не хочу тебя сердить или обижать, но… Почему ты, проклятый, решил защищать Золотой Порядок? Неужто ты был удовлетворён… Своим положением? Морготт смотрел в окно, на тонущий в рыжеватом полумраке чахлый сад. – Никогда, – сказала он тихо. – Я надеялся, что Древо Эрд простит мне мой грех и очистит от проклятья, если я буду служить ему. Это было трудно сказать. Морготт смотрел на своё отражение в оконном стекле. Там отражалось чужое лицо, но и это, и то, что он когда-то носил, было лицом глупца. Того, кто лелеял глупую надежду на прощение десятилетиями. Когда он умирал под ветвями Древа, на ковре из золотых листьев, он понял, что надежда стала скорее привычкой. Спиной Морготт чувствовал сочувственный взгляд Ирмы, и это раздражало. Жалость была худшим из ядов, что могли его отравить, и даже сейчас он предпочёл бы избежать его. – Не надо жалости, дева. Мы не выбираем, кем рождаться, но мы выбираем, что делать. Ты родилась в благородной семье, но выбрала стать парфюмером в своём стремлении помогать другим. Я же решил защищать Золотой Порядок, ибо какая ему альтернатива? Хаос? Варварство? На одной чаше весов лежит счастье кучки проклятых, на другой – сотен людей… – Благородные слова, но я не вижу причин, по которой тебя и меня нужно вообще ставить на разные чаши весов. Тем более сейчас. – Сейчас достаточно посмотреть в окно, чтобы понять, что Золотой Порядок был благом, – проворчал Морготт. Ему нравилось разговаривать с ней. Это успокаивало разум. Пожалуй, часть его наслаждалась покоем, которого никогда не знала. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается, тем более в проклятом, гниющем мире, где они пытались выжить.