unforgiven and unforgivable

— Брат мой и брат моего брата, сын мой и сын моего сына, да откроется же тебе тайна сия, что навеки сокрыта крылом небытия... — нараспев тянет гулкий, низкий женский голос. Невнятный холод пробежался по спине. Душно пахнет крепким чаем, жженым деревом и сандалом. Длинные кудри склонившейся над чашей прорицательницы почти утопают в ней. Он не смел шевельнуться. Казалось, вся вселенная сжалась до размеров медной чаши с перетёртыми благовониями и двух фигур, склонённых над ней. Прорицательница заговорила вновь: — Брат моего брата, сын моего сына, огонь поднебесный, то вещают духи седые, чья воля старше мироздания... Он напрягся, сжал кулаки с такой силой, что побелели костяшки. Каждое слово врезалось в мозг, словно зубило в твердых руках скульптора. — ...Свершится страшный суд, и свергнутся боги. Лишишься ты одного, ибо велено так судьбой, и лишь один спасёт его... Да упасен от падения будешь ты, ибо воля смерти твоей такова. Не спастись тебе от греха, но должен он свершиться в руках твоих. Семь расколов было свершено, и случится восьмой, последний... Шаманка умолкла. Стало мертвенно тихо. В леденящей тишине собственный голос звучит хрипло, тяжело: — Это... все?.. Прорицательница заговорила вновь. — Есть дар судьбы милостивой тебе, брат моего брата и сын моего сына... Дама треф, чьё тело из угля, таится в складках тени. Сердце её, что старше мироздания, свершить немыслимое может, и имя ей луна... Покрыта мраком сия тайна, но ключ таится у истока. Раскроется в потоке клевер. Полуночный свершится шёпот над чёрной озера лощиной, что тише склепа и небес... Свеча погасла. Шаманка схватила его за руку и уставилась на него. В темноте блестнули чёрные, неестественно большие глаза. —Полуночный свершится шёпот над чёрной озера лощиной, что тише склепа и небес... иди за белым лисом... — прошептала она и умолкла. Свеча зажглась вновь, как ни в чём ни бывало. Иди за белым лисом... * * * — Господи, да выслушайте же меня!.. — Да ну бред какой-то, Гарри! — воскликнула Гермиона, тряся его за плечи. — Какой исток? Какая лощина? Какой, к черту, белый лис?! Ты совсем умом тронулся?! — Гермиона права, — встрял в разговор Рон. — Это звучит как бред пьяного или сумасшедшего. Ты уверен, что это может нам хоть как-то помочь? — Да не знаю я! - воскликнул Гарри, пожалуй, чересчур раздражённо. — И так всё по п..де катится, ты думаешь, у нас еще какие-нибудь зацепки?! — Не выражайся... - пристыженно шепнула девушка, несколько ошарашенная таким проявлением чувств. — Но это правда звучит... — Знаю. — парень выдохнул, снял очки и устало потом переносицу. — Сама ведь видишь, что творится.. Начался седьмой год в Хогвартсе. Директор Хогвартса, Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор, мертв. Волан-де-Морт старательно скрывался; Гарри не чувствовал ничего, кроме периодической, постоянной и навязчивой головной боли. А вот приспешники Тёмного Лорда бесчинствовали во всю, и никто не знал, что с этим делать. Три ведьмы были жестоко убиты во время прогулки на Косой Аллее. Пару дней спустя мёртвыми нашли целую семью волшебников, живущих на окраине маггловского Лондона. На следующей неделе в больнице святого Мунго заметили волшебника с сокрытым маской лицом. Он трансгрессировал прежде, чем кто-либо успел забить тревогу, однако персонал больницы обнаружил пять мёртвых тел. Все убитые — со связями в Аврорате. В это время в трех разных концах Британии были замечены Пожиратели, передвигающиеся группами; поселения, в которых их заметили, оказались объяты огнём в последующие недели. Даже маггловской Британии не поздоровилось; ни в чем не повинные люди попадали под горячие руки приспешников Лорда. Хогвартс во главе с профессором Зельеварения (к слову, скрывающим под рукавом сюртука Черную метку!) и вся Магическая Британия были приведены в состояние повышенной готовности. Магазины вдоль Косой Аллеи закрывались один за другим; процветал, пожалуй, только "Всевозможные Волшебные Вредилки" братьев Уизли, и те стали подмечать уменьшение наплыва клиентов и отсутствие на их лицах былого счастья. Оставаться в Хогвартсе было страшно. Гарри, а с ним Рон и Гермиона, стали теми, кто в Хогвартсе не остались. Отправились на поиски крестражей. Найдено и уничтожено было три из семи. Однако во время операции по добыче медальона, третьего крестража, Золотое Трио было объявлено нежелательными лицами. Иными словами, появляться на людях для них было бы равносильно смерти: магический розыск, особенно организованный людьми Волан-де-Морта — штука убойная. Хлопает полог. Тихо шуршит листва под ногами. Гарри выходит из палатки и бредет куда-то. Не уныло, не обиженно — голова пустая, слышно, как поет в ней ветер. Никто не стал его останавливать. Гермиона проводила его взглядом, почти привычная к подобного рода выходками, и вернулась в палатку — холодно. Осень тихо, но верно подходит к концу. Деревья стоят черные, голые, еще не одетые снегом, но ночами по земле веет холодом, а утренние туманы — непроглядные, густые — оседают на влажном покрове морозной росой. В палатке, несмотря на все усилия Гермионы — холодно; на душе, несмотря на все успехи — пусто, тоскливо. Они добыли крестраж, но как уничтожить его? Гарри не знал. И знать не мог. Дамблдор, мудрый наставник и улыбчивый старик, мертв. Все еще снится ему его смерть, словно в первый раз. Палочка, дрожащая в руках Малфоя, укоризненно-пустой взгляд безоружного директора, бесстрастные черные глаза Снейпа. Падающее с башни старческое тело, безвольное, словно тряпичная кукла. Безжизненное. Помнил Гарри и пещеру. Темную, жуткую, ледяную. Помнил дрожащие пальцы старика, надтреснутый голос и ужас в нем. Помнил его слезы, беззащитного и слабого, словно ребенка. Ради чего было это все? Ради фальшивого медальона? Он хотел проклинать Регулуса Блэка и одновременно благодарил его. Впрочем, скорее первое. Смерть директора... нет, не директора. Смерть еще одного родного человека пережить было тяжело. Врут люди, что к горю привыкаешь. К счастью привыкнуть можно. К горю — никогда. Можно смириться, забыть, утопить в алкоголе, стереть память — но привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз больно будет, как не крути. Гарри с силой пинает палую листву, что взметается в воздух вместе с грязью и вырванной пожелтевшей травой. Детский, глупый, отчаянный жест... Тоска внутри разъедает, словно мощная кислота. Напился бы — если бы мог. Бессильная злоба в такие моменты ощущается еще сильнее, душит. Он медленно опускается на сырую, холодную землю, словно не чувствуя холода. Кап... кап... кап... Катились по щекам слезы, горячие и крупные, словно жемчужины. Он уткнулся в свои колени и разревелся, как в первый раз. Точнее, завыл — плакать он не умел никогда. Крупно вздрагивали широкие плечи, соль обжигала ободранные губы. В такие моменты хотелось уткнуться в чьи-нибудь объятия, теплые и родные. Если бы он знал еще, как это... Обнимал себя сам, шмыгал носом, пытаясь согреться. Истерика проходила, проходила обида. На их место пришло презрение. Презрение к самому себе. Что разнылся, как тряпка; расклеился, показал слабость. Ты же мужчина, в конце концов!.. Хочется сплюнуть, но во рту сухо. Горячие слезы на щеках остывают, почти замерзают на коже. В палатку Гарри вернулся поздно, усталый, вымотанный и замерзший. Рон уже сопел носом где-то в верхнем гамаке, бормоча во сне что-то про луковый суп. В соседней комнате он нашел Гермиону — девушка тихо сидела в кресле, подобрав под себя ноги, с одной зажженной свечой, и бездумно глядела на огонь. Гермиона любила огонь. Огонь — её все. Неважно, камин ли, костер ли, свеча ли это — всей душой она любила разглядывать языки пламени, любоваться им, завороженная его неповторимым, диким танцем. Любила жечь свечи, наблюдать за слабым язычком огня, что постепенно слизывает фитиль, плавит воск, стекающий неровными плотными струйками на подсвечник; любила вдыхать восхитительный терпкий аромат дыма, тонкими струйками взлетающего вверх и растворяющегося в воздухе. Огонь завораживает, успокаивает. — Гарри. — в тишине её полушепот звучал непривычно устало. Она не спросила ничего, он ничего не сказал — и боже, до чего же он был ей благодарен. Парень снял грязную одежду и завалился в свой гамак. Кажется, не успел он еще опуститься, как сон затянул его — пустой, серый, но до невозможного спокойный. Гермиона проводила его взглядом — и затушила свечу. * * * Утро выдалось особенно хмурым, серое, пасмурное и холодное. Хмурым был и Рон, с раннего утра начавший ворчать, хмурым был Гарри, которого вот уже битый час одолевала невыносимая головная боль, хмурилась Гермиона, правда, по неизвестным причинам. — Ты можешь еще громче вздыхать?! У нас ведь недостаточно шумно, и кислорода у нас в палатке слишком много. Давай, ну что же ты! — брюзжал парень, мрачнее тучи. Повышал голос, активно жестикулировал, бросал раздраженные язвительные комментарии. — Хватит, пожалуйста. И без тебя тошно. — угрюмо отозвался Гарри, держась за голову. Кровь в висках пульсировала, отдавая глухим шумом. Каждый стук сердца эхом отдавал в черепную коробку. Но хуже всего было шраму — он нещадно саднил, словно открытая рана. — Ах тошно тебе! Бедный наш Гарри, может тебе еще сопли подтереть, сынуля? — сарказм от Рона слышать было почти привычно, но такой негатив с его стороны удивлял и настораживал, словно что-то отравляло его изнутри. Это должно было быть либо реальное дерьмо, либо... — Рон, сними медальон. — раздался голос девушки, усталый и вымученный. Впрочем, выглядела она не лучше — осунулась, побледнела; под помутневшими карими глазами пролегли глубокие тени. Что-то не дает ей покоя, гложет изнутри; а негатив снаружи только добивает, усугубляет ситуацию. — А еще что тебе сделать? — Рональд, снимай. Сейчас же. Дай сюда, — теплые пальцы залезли под ворот рубашки, прикоснулись к разгоряченному телу. Металлическая цепочка холодила кожу. — Он отвратительно на тебя влияет. — Еще хуже на меня влияет твоя дотошность. — мало что изменилось, разве только что складка на бровях разгладилась. Возможно, вовсе и не медальон вызывал у Рона такие эмоции? Девушка замерла, пристально вглядываясь в напряженное лицо. Черты лица те же, быть может, чуть погрубели. На скулах легли тени, глаза опухли, словно от слез. Губы обкусаны, в глазах — пустота. Он тоже страдает. Страдали все. Страдали от неопределённости. Неопределённость — одно из худших состояний человека. Она идет бок о бок с неизвестностью и страхом, подавляя и пугая. Ты не можешь знать своей судьбы, не можешь знать, что будет завтра... А проснешься ли ты? А что будешь делать, если вдруг проснешься? Что делать, мать вашу?.. И просыпаться не хочется. Не хочется думать о будущем, бояться делать что-то в настоящем и жить в цепких когтях прошлого. Не хочется решать, ведь не знаешь, что решить. Незнание пугает так же сильно, как боязнь совершить ошибку. Не простую ошибку — ошибиться на экзамене, перепутать пункты назначения, потерять паспорт в чужой стране — нет, все это меркнет на фоне реального, почти животного врожденного страха. Страшно ошибаться, зная, что от твоего решения зависят судьбы других людей, их жизни и будущее. Только вот в чем проблема — тебе не хватает информации. Можно обыграть как угодно — знания, опыт, зацепки, — легче не станет. Где же её брать, Господи? Не знаю. Но что отвратительней всего — и от, на первый взгляд, хорошего выбора, бездействия станет только хуже — месяца, дни, часы, минуты, даже секунды могут сыграть на руку злой судьбе, коварной и непредсказуемой. Особенно, когда имя твоей судьбе — Тот-кого-называть-нельзя, Лорд Волан-де-морт. Вот и мечешься, словно загнанный зверь, боишься решать, не знаешь, что и предпринять, а время медленно, неумолимо утекает в вечный поток прошлого. Гарри рывком поднимается с кресла. Две пары глаз цепляются за него, вопросительные. — У меня серьезный разговор. * * * "Я сомневаюсь в твоем психическом здоровье." — Да ну брось. Она говорила негромко, вполголоса, но вслух, словно обращаясь к незримому собеседнику. Нежный, вкрадчивый голос мягко разрезает тишину. — Сколько лет не живи, а по человеческому теплу скучать начинаешь. Разве я не права, дорогой? "Не сравнивай нас." Она мягко улыбается. Тихо шуршит гравий дорожки под невесомыми шагами. Длинные пальцы поднимают палочку. Красивую и изящную, под стать владелице; черную, граненую, с серебряной отделкой на рукояти. В резной металл искусно вправлен прозрачный кристалл, что красиво блестит в закатных лучах. — Экспекто Патронум. — тихо шепчут бледные губы. С кончика палочки срывается серебристая фигура и скрывается в лесу. "Уверена?" "Абсолютно." По темному небосводу разливается рыжий закат необычайной яркости. Его отблески красиво ложатся на лицо, делая его персиковым, нежным. Зрелище редкое в этих краях, но крайне недолгое — чуть больше получаса наблюдает она за алым полукругом солнца, что неспешно и плавно скрывается за горизонтом. "Брат мой и брат моего брата, сын мой и сын моего сына, пусть будет так, как я велю..."