Проклятая кожа

      Под стопой защекоталось что       -то живое       Он поднял ногу, и сверчок стрельнул из-под неё, трескоча, будто хихикая со своими — мимо обнажённых лодыжек запрыгали вниз по лестнице — цз-цз — цз-цз — хи-хи —       цз-цз       Роб зашагал осторожнее. Достал «Кенон» и щёлкнул пару кадров им вдогонку.       Ворс на лестнице мягкий, словно поле алой травы. Словно поле древнего сражения с мушкетами и клинками, и кинжалами, и рваными флагами, где всё в крови сколько хватает глаз.       Наверное, в древних битвах ему бы тоже вручили клинок или мушкет — слишком рослый вымахал, чтобы наняться писарем. Таскал бы доспехи на плечах. Разглядывал бы за ужином сослуживцев, набивая желудок прелым рисом и жидкой похлёбкой, — вдруг кто не прочь погрешить от скуки? вдруг шанса больше не выпадет? приходи к озерцу, где за камышами слепые идолы старых божеств — древнее древней битвы.       Клянусь, на наших они не похожи. Этим будет всё равно.       Привозил бы домой глубокие шрамы, чтобы гордились жёнушка с ребятней и мать с отцом.       Сейчас такие прячут.       Со ступеней он вышел в комнатку, вроде не задев ни одного сверчка. Сцепился взглядом с чудищем — вокруг деревянной колонны свернули хвосты пара наг. Одной Роб ткнул пальцем в пасть, осматриваясь.       Зубастые охраняли резную дверь. Впридачу сторожили фонтан, вроде тэмидзуи, отделанный бамбуком, — местечко для омовения странное.       На соседней колонне кто-то кого-то убивал, с другой стороны двое полу-людей с ногами рептилий трахались. Словно история его работы в «Таймс» — ценный же им достался сотрудник, к выбору тем не придерёшься и душу покупали охотно, не скупясь на золотые монеты — ну а иной алхимии в его работе нет.       Собрался вновь клацнуть фотоаппаратом, как меж колонн схватил серое пятно.       К нему вышел человек — сложил руки ладонями друг к другу и коротко склонил голову. На вид вроде индиец или метис. По льняным штанам и рубашке на обыкновенного сутенёра не тянул. От безвкусицы, что любят владельцы салонов, на шее болтались лишь крупные нефритовые бусы — спускались до рыхловатого живота.       Роб прикусил язык — без шуточек, мол. Ответил ему       намасте       кивком, а самого передёрнуло, словно это kasim заразное.       О! — он бы порасспрашивал. Ещё преподнёс бы под соусом, типа, каждый человек заслуживает, чтобы его историю узнали — а сам-то ты в эту херню веришь? — но пока не до закусок. Слишком голодный до основного блюда. Под пятками и без кузнечиков чесалось. Ладони и без заразы зудели.       Словно читая его грязные мыслишки, мужчина указал большим пальцем на чехол «Кенона».       — Фото нельзя.       — Я поснимаю интерьер. У вас тут…       — Оставить безопасно, — перебил он. — Фото и телефон нельзя.       Да ладно? И чё мне будет?       Роб обернулся на дверь, что заприметил между колонн, — золотым подмигнула замочная скважина. Ну ясно что.       Привык уже, что не в каждую щёлку вхож, — в Калькутте фотоаппарат ему чуть не разбили. Потом был тот хмурый паренёк из Камбоджи, который предлагал услуги юных девушек. Кинул в него камень — еле увернулся, пришлось менять объектив.       Так и порешат в каком-нибудь переулке. Закончат то, что иракцы до конца довести не смогли, — ну а как ты хотел, Роб? ты ж у нас гонзо-журналист.       — Как скажешь, — выдавил улыбку одними губами.       Индиец-метис принёс ему пластиковый — по-аэропортовски практичный — контейнер. Роб отдал фотоаппарат и телефон следом. От мобильника всё равно толку нет, с такой камерой разве что для жёлтых газетёнок снимать бигфута в лесу.       Хотя люди обожают это дерьмецо. Сам в университете подрабатывал, кропая статейки про прионную болезнь из мэрилендской бургерной и женщину, что залетела от пришельца.       Впрочем, а что такого? Там хотя бы к тебе не вваливается твой редактор-мудак — не суёт под нос список слов, которые ты не можешь использовать в одном предложении с фамилией мудака-общественного-деятеля. Сиди потом, подбирай выражения, когда старому хрену поперёк горла стал центр поддержки для подростков-парней, что любят других парней, и подростков-девочек, что хотят целовать девочек. И гад не подавится же.       Может, когда-нибудь бигфутами карьеру и закончит в своё удовольствие — если доживёт.       — Подними руки, — попросил мужчина. — Опасные предметы. Я проверю.       Роб усмехнулся — вдруг он и есть kutuk? уведёт душу, точно карманник, а ты и не заметишь, — но пощупаться дал.       Ничего подозрительного на нём не нашлось, и мужчина подвёл его к фонтанчику. Роб вымыл руки и лицо. Подставил прохладе ступни, на миг закрыв глаза и приложив к шее влажную ладонь.       Запах кожи на вкус — как те каникулярные деньки, что они с приятелями убивали на озере. Там ещё был один юноша, от которого у него электризовались волосы на руках       не прочь погрешить?       Отдрочил ему, тычась носом во влагу на ключице и запах болотной тины. Впервые вообще-то. Впервые ты ну-у… тока никому не говори, я ж не из этих, мне интересно было. Окей, Роб?       Да окей-окей. Молчу.       И скажи, что тебе не понравилось.       — Напутствие будет? — спросил он, вытирая пальцем щекотку с влажной брови.       Его церемониймейстер, если подбирать выражения покрасивше, тоже промолчал. Может, придержал из вежливости — не иди туда — прощальные слова. Вытащил из кармана ключ и толкнул в замочную скважину.       Роб помешкал перед открытой дверью. На бедре пустовато без фотоаппарата. Говорят, внутри так же делается, когда вытаскиваешь член после секса — эту сторону камы он не распробовал, но он же любопытный и задавал вопросы.       Тебе нравится, Уилл? Ты любишь так? Тебе хорошо?       со мной       А кому-то было — хорошо со мной?       Он потёр ключицу, где по мазне шрамов весь день елозила лямка чехла. Да и темновато для его «Кенона». Пахло затушенными свечами, свечными специями — кедровая стружка и горьковатые апельсины до щекотки в носу. Свет от тусклой масляной лампы       гладил по холке дымчатого леопарда, что сидел к нему спиной. Лицом вроде к напольному столику, как будто готовясь к трапезе, или, если уж давать фантазиям волю и спускать их с поводка, настраиваясь на БДСМ-сессию.       Тщк — мимо. Тут всё должно быть добровольно, иначе потеряем суть.       — Проходи, — пригласил       юноша?       Голос мальчишеский. Плечи под кошачьей накидкой щуплые, а вот волосы острижены коротко. Здесь это верный признак — не хуже того, что прячут за бельём.       Роб приблизился, держа между ними пару шагов, чтобы       если ты коснёшься       не задеть его. Сел, скрестив ноги. Парень и сам ждал на голом полу, так что подушки Роб отодвинул — мало ли что там под ультрафиолетовой лампой разглядел бы, точно следы преступления. Он расправил шорты, устраиваясь, чтобы карманы не давили в задницу. Мальчишка       заберёт твою душу       указал рукой позади себя.       — Пожалуйста, зажги свечи.       В комнате жарковато — лишь по полу стелился лёгкий сквозняк. Но руки потянулись к коробке спичек — они-то непослушные и жуть какие переборчивые.       Коробка затрещала, словно в ней кузнечики-фамильяры — будь на его месте малайзиец, повысматривал бы полонов в их стеклянных домах. Роб скользнул пальцем внутрь, отодвигая сердцевину, и зажёг спичку о шершавый фосфорный бок. Словно ведёшь пальцем, знакомясь, по боку нового любовника.       Вот и они знакомились.       Свечи вспыхивали одна за другой, подтанцовывая сквозняку, — темнота дичилась их по углам. Комнатка — клетка? — вроде жилая. С кроватью, шкафом, каким-никаким барахлом.       Не нашёл только акцента — по паре нот-переходов-слогов слышалось, что английский парню неродной, но похоже, второй язык, знакомый с детства.       А оно у него было?       Есть?       — Самир тебя не побеспокоил? — спросил юноша. — Он безобидный, но немного придирчивый.       — Он забрал мой фотоаппарат. — Голос сухой — густой, и Роб попытался сглотнуть слюну. — Только о деньгах не спросил.       — Не думай об этом.       — А если я не смогу заплатить? Позовёшь своих охранников?       — Мы здесь одни.       Роб поднял бровь.       — Когда Самир уйдёт, останемся одни во всём доме, — и чуть тише мальчишка добавил: — Может, во всём квартале. Ночью меня предпочитают обходить стороной.       Роб постучал большими пальцами по коленям — тут ты ошибся, приятель, ещё под дверью отирается Джон.       Хотя Джону он не поверил — сбежал небось каким-то коротким путём, — как и не поверил пареньку под пятнистой накидкой.       Лишь мурашки на спине доверчивые.       Предатели.       А те свечи-дийи вверх по холму, скажи-скажи, они для кого?       — Тогда, может, попросим Самира остаться? — предложил Роб.       — Я рискую больше, чем ты, — ответил юноша. — Но нет. Я рад, что ты пришёл, — вполоборота сверкнул край улыбки. — Я сделал нам чай. Ты будешь?       Он выставил чашки. Затем повернулся с чайником, придерживая накидку у груди.       В правом ухе засеребрилась игла-серёжка. Пока не встретились взглядами, Роб впитывал черты, словно тоскуя по своему фотоаппарату.       Чего не ожидал — парень сошёл бы за европейца. Что-то было азиатское — как оттенок акцента-тянучки — может, тёмные брови или тонкая шея, точно выбеленная пудрой, — но ни в Малайзии, ни в любой другой стране Востока этого юношу не приняли бы за своего.       А мальчик красивый. Очень. Очень юный — как раз чтобы почестить себя за липкие мыслишки — а ты такой же славный под накидкой? а покажешь? а пойдёшь       к озерцу       в мой номер       но не ребёнок — подросток. Из тех, что трутся носами о плечи спортсменов и девочек на каблуках в свой первый год в старшей школе.       — Спасибо за предложение, — ответил Роб. — Но я тоже откажусь.       — Боишься пить с незнакомцем?       Ну да, он смотрел фильм «Леденец» — говорил ведь, что в этих странах нужно беречь гениталии. Хотя мальчонка всё-таки постарше киношной «Лолиты».       Поднял взгляд на него, и ответ заскрёбся в глотке.       К горлу подкатила тошнота. Не-е-ет, паренёк не из таких — он не будет мечтать о паре лишних дюймов роста, чтобы к выпускному дотянуть хотя бы до пяти с семёркой, не будет выбирать идиотский наряд в универмаге, где каждый знаком с его матерью, не словит пару обидных слов, будто горошин в затылок, танцуя со своей подружкой.       Таким мальчикам придётся обхаживать взрослых мужиков. Вроде этого — высокого с американским акцентом. Ходить по заданным клеткам, как шахматная фигура, — пускай клиент чувствует себя особенным, пускай думает, что ты хочешь быть с ним, пускай чувствует, что ты — его.       А потом чей? Потом что?       Видел, что бывает с такими мальчиками после двадцати. Когда у мудаков-извращенцев на них больше не встаёт.       Ну так и? И что?       Что ты можешь сделать? Написать статейку? Чтобы её заметили другие мужики и тётки — вышли на трибуну и сказали, как они встревожены. Может, спасут пару из них. Потом напишут книгу и снимут по ней фильмец. И всегда найдётся пара тысяч таких же ребят в тёмных углах.       Роб вздохнул, потирая переносицу. Конечно, обрастаешь бронёй, как грубеет кожа на руках мужика-работяги, вроде его отца, — головой поедешь, если каждого с душой нараспашку станешь выслушивать, но       а сам?       Блестящее яблоко с гнилью, стоит немного куснуть. Как в том слезливом клипе «No Doubt», где парень срывает с дерева — личинки в ране ну хватит уже, хватит, ну — червивый апельсин.       Вода зашелестела по чашкам.       — Скажешь мне своё имя?       — Роберт. — Он убрал руку от лица и попытался изобразить улыбку. — Приятелям можно Роб.       — Мне нравится Роберт, если ты не против.       — Конечно.       — Меня зовут Билл. Но я не обижусь на Билли.       А на Уильям?       Свечи подъедали воздух и жара горячила кожу, а всё равно передёрнуло, словно от холода.       — Это настоящее имя?       — Может быть, — Билл сверкнул глазами поверх чашки и, сделав глоток, добавил: — С настоящими именами нужно быть осторожнее. Никогда не знаешь, кто притворится твоим другом. — Он скосил взгляд, не то намекая, не то хитря: — Если они будут знать твоё имя, уведут тебя за собой.       А кому для этого нужны имена?       — Ну же, пей, — подначил Билл. — Видишь, со мной ничего не случилось. Поможет от жары.       Подтолкнул к нему чашку.       Смочил бы горло. Да и в виски давит, словно буря на поверхности Венеры — точно первая гроза, когда возвращаешься домой из Ирака и       всё в порядке, Уилл, я же знаю, что это гром       тогда почему ты не спишь?       я работаю       Уиллу словно хотелось, чтобы он дрожал от грозы. Значит, под кожей есть что-то, что он сможет понимать и жалеть — и любить?       Да ладно, не впервые — ничего там не нашлось.       Роб взял чашку. Чай тронул губы, и он раскатал по нёбу первый глоток. Никакого странного привкуса вроде и никаких добавок, чтобы привкус скрыть.       Тут и так всё чудно́.       — Ты чем-то встревожен, — заметил Билл. — Этот город приносит тебе беспокойные мысли?       — Я просто такой человек.       — Как и все талантливые создания, верно?       Роб сделал ещё пару глотков — заставить свои спёкшиеся — беспокойные — мысли работать. Конечно, он же упомянул фотоаппарат. Мальчишка умён. По крайней мере, наблюдателен — хорошее качество для журналиста или мошенника. Если это не одно и то же.       Билл коснулся правого уха. Снял серьгу и, держа двумя пальцами, опустил на подсвечник — острым концом в пламя. Роб следил молча — больше незаданных вопросов ненавидел лишь неуместные.       Правда ясности мыслям Билли не добавлял. Встал на колени, придерживая накидку рукой — другой ступил, точно кошачьей лапой, на пол.       — Как тебе Куала-Лумпур?       — Как любой крупный город. Грязный и шумный.       — О-о-о, — Билл усмехнулся, взглянув на зашторенное окно. — И нельзя пройти по голой земле — сплошной камень, что жжёт мне ноги. Я помню эти земли совсем другими.       — Правда? — подыграл Роб. — И что здесь было?       Кончик языка показался меж губ — Билли прикусил его, морща нос. Кожа у него цвета слоновой кости и на вид тонкая, что боязно было бы тронуть, словно пальцем — паутину.       — Лес, — ответил он. — Влажный — тенистый и тёплый. Я думаю, таким землям чужды башни камня и стекла.       — Пожалуй. Вам же не нужно прятаться от холода.       — Я тогда был совсем молодым. — Билл вытянул шею, словно красуясь бледно-голубой венкой. — Младше всех, кого я знал. Я ещё собирал себя — кусочек здесь, лоскут там. Высматривал себя, роясь в мышиных норах. Искал в голосах среди деревьев и под лепестками раффлезии. У тебя никогда не бывает чувства, что ты не нашёл себя целиком?       — Каждый день, — усмехнулся Роб.       Билл махнул рукой.       — Но это было хорошее время, — сказал он. — Я поднимался над кронами, чтобы поглядеть на туманы, которые висят над Тенассерим. Слушал сплетни, что приносят ветра, которые бывали на других берегах. Все мои друзья тогда были живы и свободны. И… — он запнулся. — Знаешь, как говорят, — ещё не сошли с ума.       — Звучит невесело.       — Нет, нет. Я не об этом хотел. — Он помотал головой. — Давай я расскажу тебе о своём лучшем друге?       — Если ты хочешь.       — Однажды я спас комету. — Улыбка Билли мигнула вновь. — С длинным хвостом, как у дракона, и нравом дикого животного. Самое мудрое и безрассудное создание из всех, что я знал.       — Это твой друг?       — Да. Мы подружились и провели вместе много лет. Я очень скучаю по нему.       Роб улыбнулся, глядя в огромные, почти что без радужек, глаза.       Он вымарывал из своих очерков глупость-романтику-несусветщину-домыслы — все романтики — трусливые лжецы, — но в зрачках Билла свечи разгорелись, словно хвосты комет.       — Я помню, как впервые заметил их. — Билл ступил обеими ладонями на пол, и полы его накидки качнулись. — Мне было интересно. Мне нравилось смотреть, как они строят свои дома. И конечно — ох, конечно — мне льстило, что они пытаются меня задобрить. Чтобы я не тронул их детей и домашних птиц и позволил им пройти сквозь чащу.       — У них получалось?       — Порой, — ответил он. — Я принимал их подарки, если они мне нравились. Шептал им на ухо, если они умели меня слушать. Я же сказал, что был юным.       Колено тихо стукнулось об пол. Билл подошёл совсем близко, склонив голову и разглядывая его руки. Дыхание охладило костяшки, словно он нашёптывал что-то и ему.       — Я рассказал им об огне, который приносят с неба кометы. Чтобы они могли очищать пищу от паразитов, если те пытаются подчинить душу, попав им в желудок. Они были так благодарны, они устроили целый праздник в мою честь. Представляешь? — Тени ресниц легли на его щёки. — А потом они зарылись в землю с этим огнём.       Роб хмыкнул — мог себе представить, у него в «Колумбийском» тоже был курс антропологии. Но перебивать Билли не хотелось. Может, что-то в его голосе — тянется, как смола из фруктовых деревьев, что сладит на зубах, — может, что-то в его лице-внешности-поведении-теле? — словно из фантазий — а вот если бы.       Может, в отношении.       Рука Билла зависла над его запястьем — глаза подцветили холодно-серые радужки, пока он разглядывал изрезанную шрамами кожу.       Тень-перебежчик, точно дезертир, вот-вот даст дёру от Билли и спрячется у него.       — Я и сейчас помню, как жалят их р-ружья. — Голос дрогнул на последнем слове. — Свист их снарядов в тишине. — Ладонь двинулась к локтю, где кожу посекло сильнее всего. — Я вырывал их осколки зубами, дрожа и скуля, и воя, чтобы кровь стыла у них в жилах. Я высыхал до дождевой капли и рос до грозового облака. Я забивался в расщелины, где живут полозы, и плакал там, а им было мало и им было всё равно.       Роб прикусил губу. Обхватил чашку обеими ладонями, чтобы спрятать шрамы — свои — в изгибе локтя.       Может, этот Билл заодно с Джоном? Может, они раскопали его прошлое, но       держись все пальцы на месте руку тебе починим ты только не отключайся Грей ты слышишь меня       хочешь взять на память?       мы вытащили шесть осколков       то есть я не буду пищать на металлодетекторе в аэропорту?       зачем им это? Биллу и Джону, и этому метису, чьё имя он не запомнил? Зачем?       — Ты хорошо подготовился, — выдавил Роберт.       Билл положил руку себе на колени, забелевшие из-под накидки.       — Но я до сих пор за ними слежу. — Он вновь глянул на окно, и в его глазах не осталось и тени усмешки — замечание, правда, пропустил. — Мне видно их башни. Знаешь, что я подумал, когда они строились?       — Что? — переспросил Роб.       — Однажды здесь вновь будет лес. — Билл улыбнулся, посмотрев на него. — Когда-нибудь. Пускай они живут и лезут вверх и вглубь, и делают со мной что угодно, я подожду. Я только надеюсь, что и мой друг меня дождётся.       Роб усмехнулся в ответ.       Билл пересел к нему вполоборота. Высвободил руку и погладил себя поверх пятнистой второй кожи.       — Помоги мне раздеться. Поможешь?       А теперь слегка отрезвил.       Даже если мальчишке есть восемнадцать и если он прекрасен, как туманы над горным хребтом, и Билли не похож на всех остальных несчастных ребят, что он встречал, и как же — как хорошо! — всё это будет смотреться в книге — это неправильно. Чёртов Холден Колфилд, которому не с кем поболтать.       Роб покачал головой.       — Извини. Ты не так меня понял. Я только хотел с тобой поговорить.       — Мы говорим.       — Я предпочитаю не платить за такие вещи.       — Но ты и не платил. — Билл повёл плечом. — Пожалуйста, Роберт.       Накидка спала с одной стороны. Плечи словно просились под чьи-то касания, но не под его руки — не под его ручищи, которые обманом пристроились к чернилам и перу. Мальчишка слишком хорош — как несбыточная мечта, что опаляет ладони, — мальчишка выточенный, как резьба мандира по грубому камню.       А по речам такой же древний.       — Пожалуйста, — попросил Билл. — У нас мало времени. Позволь мне тебя порадовать.       — Мне сказали, что я не могу тебя касаться.       — Ты можешь. Через одежду. Если она плотная.       Неправильно       это просто одинокий мальчик, которого заперли здесь — глядеть на башни и актёрствовать — возможно, его же родственники       но       дым от корок апельсина       жар в голове       это неправильно это незаконно это       шторм?       это просто гроза — я знаю, как на Венере       мех лоснящийся под его пальцами. Накидка — водопадом по стройной спине и вниз по локтям до пяток, что упираются в ягодицы.       С одежды влекло теплом. Тонким запахом чистой юной кожи — ткнуться бы носом в ключицу. Ткнуться бы носом везде.       Большего не нужно. Просто чтобы Билли сделал вид, что рад ему — только ему. Вместо кресла в кабинете психотерапевта, продавленного стула в группе поддержки и на смену исповедальне.       — Если я могу трогать тебя через одежду, как далеко мы можем зайти? — спросил он — ему же       хочется       любопытно.       Сверкнул худощавый ребристый бок — мягко коснулось света бедро. Билли встал на колени, бледный, как полная Луна с рельефом теней-сосков-пупка-родинок-ниже, прячась — пряча себя от взгляда.       — Не искушай меня, — сказал он.       — Не искушай меня, — поддразнил Роб.       — Если ты готов рискнуть.       И ниже губами к его колену, где обнажённую кожу тронуло тепло слов:       — Можешь ощутить моё дыхание, — выдохнул — вытянулся Билл, опираясь ладонями. — Почувствовать близость моего тела, — поднял голову и пощекотал ресницами щёку. — Если ты готов рискнуть.       Пробежался ногтями по его ширинке. Член — как будто снова мурашки, снова пятнадцать, будто снова ничего нельзя — привстал немного.       Билли сел на пол, сложив руки. Словно даже через ткань заметил — прощупал, — и этому здорово потешилось его лихое нутро.       Хитроватая улыбка нутру под стать.       — Я совсем забыл.       Он наклонился к свече, где оставил иголку, и подцепил за кончик — остудить, подуть на пальцы.       — Каплю твоей крови, — сказал он. — Всё, чего я хочу. — И развернул к нему ушком. — Она новая. Не переживай.       Роб потёр переносицу, растягивая гарь по лицу — такая у него идёт пятнами на щеках, словно краска по палитре, — это от жары, у меня бывает от жары       и от щекотки ресницами.       — Я не…       — Роберт, — перебил Билл. — У нас мало времени. Пожалуйста, не трать его впустую. Ты ведь приехал издалека.       Игла дюйма три, взяться не за что, а у самого пальцы скользкие — с Биллом едва не столкнулись.       Очертания смазывались — черты мазались, как фото с длинной выдержкой. Он поднёс остриё ко рту       языком по кончику, и замер у губы, точно шипом лок-лока. Вдавил сильнее — следом за уколом выросла горячая капля       слизнул привкус металла, возвращая Билли иглу — так же осторожно мимо его рук.       Билл провёл подушечкой по крови. Закрыл глаза, оставляя следы на правом веке и на левом — опустился к горлу и, словно парфюм, он нанёс отпечаток между ключиц.       Так и вирусы не передаются — даже через поцелуи — даже через касания.       Если бы мог, он бы втёр этого парня себе в кожу. Втёр бы самого себя в его нутро до тягучего сплава ощущений-жара-вдохов-ногтей — порой даже слёз, так приятно будет.       Сколько ему? Сколько таких у него?       Но я же не такой, как они все. Я о тебе позабочусь, я не сделаю больно.       Кровь на веках — словно помада на губах белолицей гейши. Словно его уже ранили, и одно объятие — он рассыплется в полозовой пещере у него на руках.       Тебе бы понравился мой дом, Билли. Понравился бы запах озера в июле и понравились бы ночи, когда такие мальчишки, как ты, ловят кометы горстями.       А бывшие мальчишки, вроде меня? Удары бичом по спине — сколько раз хлестнут за мысль       он бы трахнул этого юношу прямо здесь       Как он мог на это повестись? Легко — легко, будто проглотил сверчка с безумием под крыльями.       И во рту сухо, и в голове гремит. Коснулся век, стирая маслянистую плёнку, — а почудилась кровь. В носу запах меди, как будто выдохся на жаре над своим великом, толкать его в гору домой — я сейчас в обморок свалюсь, тут, как в аду.       — Ты доволен? — спросил Роб.       — Пока нет. Я хочу успеть всё.       Билл — словно из грязных предположений — переставил со стола за его спиной стеклянную пиалу.       Между их коленями ладонью-лодкой зачерпнул свечу. Как мальчишка показывает друзьям светляка — цз-цз — цз-цз — смари чё нашёл.       Кожа у него сама что воск — вот-вот разглядишь кости и вены, и сердце — и Роб погладил бы пару шрамов — ожогов? — на его предплечьях.       — Я не хочу тебя обидеть, — сказал он.       — Я знаю.       — Тебя кто-то…       Билли поднёс палец к губам и — тс-с — в храме не принято болтать.       А ты знал, что храм — это дом божества?       Роб опустил руку в пиалу со льдом — кожа полыхнула, как от холодной смазки. Из подтаявшей хляби — не такой, как были горячее и вязче, когда совал в них по паре фаланг — вытащил ледяной осколок, словно наконечник кремниевой стрелы. В древности точили об камни, а они всё ещё острые.       Опасные ещё?       Билл откинул голову и подставил ему горло — лёд коснулся кожи под выпирающим кадыком. Роб повёл вниз, оставляя ручей, как те, что струились среди лесов, как те, в которых стирали первые одежды люди — они, пришли они — как те, что окрасились кровью и плакали, теряя своих обезумевших грязных раненых божеств.       Льдинка мазнула по следу крови — по щуплой груди, за которой — сквозь немеющие пальцы — бьётся сердце. Подтаяла каплей на животе, и Роб довёл её до бритой кожи внизу       вдох раскрытым ртом, когда холод коснулся обнажённого члена. Льдинка истончилась, словно старый карандаш, и Роб, едва подхватив, выбросил прочь.       — Дай мне руку, — сказал Билл.       Он выставил ладонь — пульсировала красной немотой, прося погреться. Билл поднял свою, где голая свеча словно вплавилась в него, и наклонил, чтобы по руке хлынул воск.       Стыл на коже мутными озёрцами.       — Что тебя тревожит? — спросил Билл.       Он сдул пламя с фитиля, и Роб втянул запах гаснущей свечки. А во тьме лишь ярче разгорелось — у самого член твёрдый, трётся об шорты — смотри не ерзай, как бы прямо здесь в хляби не утонуть. Что тревожит?       Как и всех.       Одиночество.       Как и всех.       Любовь.       Как и всех?       Кинулись на него, не надев маску, — готовые разорвать, как дымчатый леопард свою добычу в джунглях.       — Ничего такого, что могло бы сравниться с твоими проблемами, — произнёс Роб.       Откалывая ногтём кусочки воска.       Кусочек здесь, лоскут там.       — И всё-таки?       — Ну … — Втянул дым сквозь зубы. — Я расстался с любимым человеком. Если тебе интересно.       Билл глянул на свою ладонь, точно рассматривал метку-печать. Только глаза у него невесёлые. Кадык дёрнулся — сглотнул едкие слова?       — Конечно, — ответил он. — Любовь — удивительное чувство. Что может быть лучше, чем встретить душу, которую ты любишь?       — У тебя такое было?       — Один раз.       — С твоим давним другом?       Вновь встретились взглядами. Почти готов поверить — глаза Билли древние, и его ладони кропят следы комет, и       не дал погибнуть, разбившись о землю, приютив безрассудное мудрое — одинокое — создание, и       его предали, бросив жить в этой коже, и       чем предательство не проклятие? и       поля вновь зальёт кровью, и для него самого найдётся место среди убитых, но Билли будет тем, что станет потом       как же стыдно будет вспоминать потом. Убирай свои романтические сравнения, все свои словно-будто-точно. Другим же не веришь, когда об этом говорят и пишут       а сам?       Билл повернулся к нему спиной. Второй льдистый осколок обжёг руку, когда тронул его у верхних позвонков — высоких горных вершин, где воздуха не хватает и в голове       да вот как у него.       — Ты скучаешь? — спросил Билл.       — Иногда.       Влага двинулась отблесками по коже вслед за мурашками. По хребту — словно Тенассерим, где зависают дожди, — стекла до ягодиц. Здесь тоже теряешь дыхание, точно увидел хищного зверя у водопоя       не трогай       нас не тронет?       Билл поднялся на колени. Лишь на миг дал разглядеть всё, что заслуживает ласк, — ему бы своего паренька-подростка, который постесняется первой влюблённости и вставших дыбом волос на руках.       Жаль, им эти секреты теперь не разделить.       Кончик стрелы двинулся между ягодиц — вниз по тыльной стороне бедра. Ну до чего дурная затея — искать себя в лепестках раффлезии — рассказать? Точно натёртая сильными пальцами до красноты, просящая и ноющая дырка. И твоё сокровище нации глотнёт, и сам в ней потеряешься.       Стойте-стойте. Что мне нужно было сделать перед спуском в пещеру?       — Он выставил всё так, будто я виноват, — сказал Роб. — Словно я изменился.       — Он обманывал себя.       — Он не хотел, чтобы я уходил. — Льдинка стаяла, и Роб бросил её — от капель зашипели свечи, погаснув на миг. — Но я должен был. Потому что…       — Ты ценишь свою свободу. Как и всегда.       Или её остатки? Словно пёс, что гоняется за своим хвостом. Никак не найдёт двор, поводок и дом, где спать ему будет мягко и где кости будут сладкими.       Обглодал бы Билловы.       — Ты сложное создание, — добавил Билл.       — Я от этого устал.       — Тогда помолчи. Позволь себе расслабиться. Позволь мне…       Выставил блюдце с гелем. В руках Билла от масляной лампы и свечей, словно лёд, мигнуло стекло. Брызнуло искрами на обоих, мог бы — он бы слизнул. Пускай кусают за язык, как взрывная карамель-шипучка.       Билл позвал — наклонись, наклонись.       Роб покачал головой.       — Не хочу, чтобы ты это делал.       Билли сам коснулся его — кончиками волос. Шёпот, словно хлещет огнём по скуле — по шее — по плечу, точно пальцы целые руку тебе починим       нет, не целый, смотрите       не отключайся Грей       — Я представляю, что мы вместе, когда это делаю, — прошептал Билл. — Ты тоже представь.       Потянул змейку на его шортах. Живот дёрнулся, когда Билли расстегнул пуговицу, улыбнувшись — ты тоже меня хочешь, Роберт. Как же сильно ты хочешь меня.       А ты сомневался?       Завидовал до дрожи в руках Билловым пальцам — Билли трогал себя, оставляя длинные тени на груди и спине       мокнул пару фаланг в смазку, словно опускаешь лок-лок в чан с кипятком. Болото мыслей-желаний-наваждений во рту слюна, точно в предвкушении любимого блюда — никто тебе и кусочка не даст. Сдавило виски, как сдавило бы член       как пальцы, когда Билл скользнул в себя перед его лицом.       Роб коснулся своего члена — тут тоже влажно от прозрачной сырости. И сам опустил руку в гель, водя медленно вверх-вниз — не кончить бы сразу, не разочаровал же всех тех парней, что звал к себе погрешить.       Может, с Билли так не выйдет. Может, с Билли — как будто переволновался и ладони влажные на бёдрах, короче, давай второй заход.       Пальцы исчезали и показывались вновь, вторя его движениям. Исчезнуть бы вместе с ними — и никаких редакторов, никаких городов, ничего. Не нужно возвращаться домой.       Не нужно искать себе собачий дом.       Продать за прикосновение свободу. Билли возьмёт?       — Я бы сделал тебе хорошо, — Роберт выдохнул ему на ягодицы.       — Что бы ты со мной сделал?       Билл склизко вытащил пальцы из раскрасневшейся дырки. Качнулся назад — так близко, высунуть язык и       — Я целовал бы тебя, — сказал Роб — вверх-вниз от основания до головки. — Ласкал бы тебя внутри. Так долго, что ты сам стал бы меня просить.       — Ты уложил бы меня на спину?       — В любой позе, Билли.       Головку стеклянного члена он приставил к дырке — голодная, как внештатный журналюга, что рыщет в поисках материала. У стрингеров хватка цепкая, как и нюх.       Билл пахнет теплом и свежестью, и дымом немного. Зря он скучал по «Кенону» — вот бы его запах сохранить, а не пару фоток. Дрочить на них, что ли?       Фаллос вошёл на дюйм. Билл прогнулся в пояснице — ладно, он готов бы запечатлеть даже выдох с его губ.       Может, и дрочить.       — Где бы ты хотел меня потрогать?       — Не заставляй меня выбирать, Билли, — на прерывистых вдохах, как темп руки. — Ты же знаешь, что я не смогу.       — Ты взял бы меня?       — Целиком.       Билл двигался назад и вперёд — раскрываясь, чтобы протолкнуть внутрь больше.       Пожалел бы колени и локти. Если бы мог, уложил бы Билли под тенью, где жара не давит в голову и его коже не грозит солнечный ожог. Билл дрожал бы, словно раненое божество, словно внутри что-то       разрывается       осколки       вырвать зубами       только от того, как вместе с ним хорошо.       Член поднывал перед финалом. Движения Билли двоились, расплёскивая свет, — в голове горячо и мутно. Словно тепловой удар — забылся и не пришёл домой вовремя.       А Персеиды скучают по своим потерянным братьям и сёстрам? Билл, как считаешь?       Роб коснулся стеклянного края, топя его в смазке и сперме — Билли собирал влагу с одежды, со своих коленей, размазывая по члену быстрее-быстрее-быстрее, пока для него то вёл глубже, то вынимал почти наружу. Пока Билл жмурился до брызнувших на щёки слез.       представь, что мы       Билл прикусил губу, хлюпая ладонью по члену — сквозь зубы мыча, когда пол запятнало, — а тут можно своей мазнуть? Роб убрал руку, и Билли выгнулся, чтобы посверкать перед ним, вытаскивая из себя стеклянный фаллос — обхватил там, где ещё зыбилось тепло его пальцев.       Влага расплескалась на красноватой коже вокруг дырки. Придёшь ко мне вновь? Хотя бы поговорить. Пообещай. Придёшь?       Гипнотизируя до головокружения.       — Ты же знаешь меня, — пробормотал Роб.       Слова по языку тёрлись горелым. Он прочистил горло, кашлянув. Может, от запаха металла, как будто кровь носом пойдёт.       А вдруг от температуры?       Странно, никогда       Он опустил руку, наспех застегнув шорты. Пальцы обмякли, точно подчиняются теперь не ему, — Роб сморгнул       вспышки за веками. Сморгнул, а те лишь заплясали перед глазами, как дрянные чёртики, — и дышал с трудом. Комната плыла, словно под той лампой, от которой сбегают первобытные тени       и он за ними следом       нужно тоже       схватиться — за что? Глотнуть не смог. Билли передал ему салфетку, и она выпала из похолодевших рук. Чёртики танцевали среди мглы, как будто подглядываешь за ними через дырку в душевой.       — Мне нужно…       — Ложись, — сказал Билл. — Всё будет в порядке. Тебе нужно отдохнуть.       — Ты что-то…       Что-то было в чае? Но Билл же сам       если он сейчас       зацепится попытался встать и колени подогнулись ладонь поехала по полу       ужалил сквозняком в щеку       — Отдыхай, — сказал Билли. — Тебе будет легче, когда ты проснёшься.       улыбающийся уголок рта и стеклянные блики — большие глаза с речной радужкой — всё улизнуло во тьму где он жил один когда-то давно       не принёс тебе удачу       и попрощаться не позволишь?       Последнее, что запомнил, — Билли наклонился над ним, закрыв собой свет. Осторожно поцеловал его в волосы.