*
Ветер чуть крепчает и в лицо бьёт морозными потоками. А для двоих то и лучше, потому как ближе друг к другу жмутся, щека к щеке, дыханием губы грея. Руки по плечам, по спине проходят, родного человека к себе тянут. Распахнутый тулуп грудь мужскую горячую открывает, к которой юноша жмётся. Сам шубу соболиную откидывает, мороза лютого не боится, потому как горячо всё внутри. — Замёрзнешь, ненаглядный мой, — мужчина ладонями талию тонкую сжимает, а сам шире улыбается, тёмными глазами в лазоревы очи смотря, ведь знает — внутри юноши тот же огонь клокочет, то же пламя сжигает, что и его. — Истосковался по тебе, любимый, сил моих больше нет! Михаил ладонью лицо любимого прикрывает, к губам сладостным коротко жмётся, а юноша в ответ крепко-близко. Это и поцелуем-то назвать нельзя, но от того сердце не меньше бьётся. Князь лбом к лицу прекрасному прижимается и дышит сбито, чувствуя дрожащие ресницы юноши на своей щеке. Вокруг шумный гомон, смех весёлый и крики озорные, вперемешку со звоном бубенцов. В их сторону снежки летят, один ком в плечо кучеру летит, оттого мужик вздрагивает, тянет за вожжи, коренника приструнивая, а пристяжные бег набирают, ещё более ускоряясь. Андреа смеётся звонко, как от щекотки, сам за край саней тянется, ладонью снега рыхлого набирая и в ответ кидая. Шутошная пальба порядком разыгрывается, когда и князь присоединяется, у кого и ладонь ширше, и силы поболее. Их сани других обгоняют, впереди шумного каравана едут, а кучер всё покрикивает да понукает резвых лошадок, назад не оглядывается — почто ему знать, чем там господа притихшие заняты. То-то и правильно. Незачем ему видеть, как, откинувшись на меха в санях, мужчина поцелуями покрывает другое мужское лицо.*
К имению вернулись на закате, когда снег пурпуром окрашивается, а солнце малиновым шаром сквозь заиндевелый воздух к горизонту садится. Пока греются у печи огромной, изразцовой, да тёплым вином с мёдом горло радуют, совсем затемно становится. Князь и слышать ничего не хочет, просит друзей своих остаться с ночлегом. Те ради приличия отнекиваются, но соглашаются с радостью, а некоторые и с неким облегчением. От угощения хозяйского никто не отказывается. Да и как можно, когда на стол широкий, дубовый, покрытый белою скатертью, ставят перед тобой щи дымящиеся, с мелко искрошенным луком и сухарями. После супа холодное подают: буженину с чёрным хлебом, говяжий студень со сметаной и хреном, а меж них рыбу копчённую с картофелем отварным. Гости разговоры громкие ведут о разном, больше о блюдах, что и в каких странах подают. Потом граф Чагин про детство и юность вспоминает, рассказами шутливыми друзей веселит. А Андреа молчалив, да и не ест почти ничего. Князь потемневшим взглядом всё на него смотрит, глаз не отрывает. Пока гости бараний бок румяный с гречневой кашей уминают, сам едва к блюду прикасается. Уже рябчиков с солёными огурцами и маслинами несут, а юный граф лишь отпивает глоток Шабли да печёного яблока кусок еле проглатывает. И крошки более в горло не лезет. Горит всё внутри, томление ночи предстоящей сжигает. И стоит только в глаза чёрные посмотреть, дыхание спирает от нетерпения. На десерт мокрых пирожных несут в креманках с суфле ягодным и свежее печенье миндальное, от аромата которого слюнки текут невольно. И как же без исконно русского сладкого угощения — без варенья? Сортов принесли с десяток: и кислых, и приторно-сладких. Чай душистый в чайничках фарфоровых, с сушёным яблоком и мятою, кипятком заливают прямо из-под самовара, а после гостям в тонкостенные чашки разливают. Одно дело после такого ужина — на бок у тёплой печки. Гости сытые, довольные, с румяными от мороза и плотного ужина щеками, под тихий гомон да частные поклоны прислуги разбредаются по комнатам, держа свечку перед собою.*
Постель широкая давно разобрана и белым хлопком манит, а князь всё не ложится. Свечу восковую тушит пальцами и сам выдыхает глубоко, словно дрожь свою унять хочет. Не терпится ему более, сердце гонит к нему — скорее в объятия свои заключить, зацеловать лицо его прекрасное, заласкать всего с макушки до пят. В доме все улеглись, лишь часы напольные тикают в тишине. За окном мороз не на шутку разыгрывается, подвывает бураном, позёмкою стелется, а в комнатах натоплено жарко, и покойно всё. Князь поверх рубашки тонкой сюртук шерстяной накидывает, к дверям решительно идёт, да только пред самым выходом глаза за красный угол цепляются с тлеющей лампадкой висящей. Крест православный над иконой Спасителя красным светом отливается, на лик Христа тенью страшной падая. Рука бездумно тянется осенить чело, но замирает безвольно — ведь на грех осознанный идёт на мужеложство. С совестью своей князь не раз мирился, но на смертный грех ни разу не шёл — душу свою берёг и покаянием спасал. Но в чувстве своём греха не видит, и потому мужчина смотрит вправо — на лик Богородицы, в мыслях своих моля о благе и защите.*
Князь по собственному дому вором крадётся. К заветной комнате, не дыша подходит, стучит коротко. Он входит, тут же цепляясь взглядом за тонкую фигуру у окна. Юноша не шелохнётся, даже не оборачивается. И заметно, как дрожат руки, сжимающиеся в кулачки. Михаил за его спиной в стекле окна отражается образом расплывчатым. Руки мужчины на узкие плечи юноши опускаются, мягко, ласково проводят, предплечья тонкие оплетая; лбом к затылку прижимается, дыханием позвонки обжигая. Он дрожь нарастающую чувствует: — Меня ли боишься, душа моя? Или того, что чувствуешь ко мне? — голосом низким, ласково-рокочущим, касается розового ушка. Андреа с тихим стоном на плечо мужчины откидывается, пальцы с его пальцами переплетает. — Ни тебя и ни любви моей, amato, — юноша разворачивается порывисто, в глаза чёрные слезящимся от волнения взглядом смотрит. — Боюсь, что не люб тебе буду! Ведь не красна-девица я! Нет во мне того, что девушка любая дать тебе может! И возлежать тебе со мною пусто. Хоть и говорит юноша о сомнениях своих с отчаянием, но глаза синие желанием горят, откровенно ласку просят. В руках любимого он патокой растекается, льнёт гибко, руками шею крепкую оплетая. — Страхи свои оставь, — шепчет Михаил, лицо прекрасное лаская пальцами. — Хоть и признаюсь тебе, ненаглядный мой — то же самое меня гложет, что не мил тебе буду, что страсть моя тебе не по сердцу придётся. — Тогда и я тебе скажу: оставь страхи свои. Целуй меня, любимый! Ласкай крепко. Хочу сгореть в твоих объятиях этой ночью. Губы друг к другу тянутся, смыкаясь в поцелуе. Чувства через край, а страсть толкает к безумству. Но Михаил замирает, даёт себе и любимому время перед самой чертой одуматься. Ежели пойдут они дальше — обратного пути не будет. Но во взгляде синем нет ни толики сомнения. Андреа в глаза ему смотрит, сам к губам тянется, мысли прогоняя касаниями своими. Пальцы дрожат, соскальзывая с пуговиц, когда юноша за одежду мужчины принимается. Губами к шее крепкой припадает, под линией челюсти гладко выбритой поцелуями влажными проходит. За плечи его толкает на постель, седлает бёдра крепкие. Михаил собственный стон тихий слышит и словно в себя приходит, вмиг переворачивая юношу, под себя подминая. Бёдра стройные подхватывает под коленями, разводит в стороны, меж них ложится, возбуждением своим упираясь в пах, чувствуя, сколь крепко пылает и у юноши. От нетерпения мужчина скользит движениями плавными, слыша стон изумлённый под собой. Андреа рубашку с мужчины вверх тянет; Михаил в рукавах путается, с раздражением ткань через голову тянет, а освободившись, ложится на юношу всем телом, сжимая крепко. Андреа целует его неумело, но горя желанием, пальцами в плечи мужчины впивается и вновь дрожит, когда руки Михаил под его рубашку скользят. Он откидывается назад, руки поднимает над головой, чтобы одежда пушинкой слетела, сам же её отбрасывает в сторону. В момент Андреа к свечке прикроватной тянется затушить, но тонкое запястье рукою мужчины перехвачено. — Оставь, — робко просит мужчина. — Лицом твоим дивным хотел полюбоваться. В ответ улыбаются смущённо и за новым поцелуем тянутся. Давно князь страсти плотской не испытывал, а к себе подобным тем более никогда, да и чувствует он — Андреа ни с кем никогда страсти не разделял, впервые всё для него. Но отзывчив он к ласкам мужчины, послушен и гибок в его руках. Князь сквозь туман желания помнит: всё ж не девица под ним выгибается. И порой замирает в нерешительности — что делать ему далее, как с юношей страсть обоих излить? Его из мыслей поцелуями вырывают. Юноша телом своим подсказывает: трётся мягко о пах его своей изнывающей плотью, пальцами за ткань его кальсон цепляется. Медленно стягивает их, взглядом чуть испуганным смотрит, но трепетно жмётся, будто просит. Михаил сам их с себя до конца снимает, обнажаясь; в тусклом свете плоть его багряным цветом виднеется, и волосы лобковые тёмными завихрениями ложатся. Андреа глаз с него не сводит, будто видит впервые такое, хоть между ног собственных то же самое. Он пропускает момент, когда шёлковую завязку его кальсон развязывают, но бёдра неосознанно приподнимает, помогая мужчине стянуть их с себя. Руками лицо своё от стыда закрывает, видя, как член его «солдатиком» стоит, чуть покачиваясь, но откидывает их стремительно, чувствуя влажный поцелуй на коже живота. Михаил поцелуями спускается к паху, в широкие ладони берёт пылающую плоть, пуская волну дрожи по юному телу. В пламени свечи он нежно-розовым светится, и кончик его острый, молочно-белый. Андреа за руку мужчины хватается в непонимании — то ли оттолкнуть, то ли крепче сжать, но Михаил проводит по горячей плоти от основания к головке и обратно, и юноша стоном давится. И странно, хорошо так, что чуть ли не дурно становится — острая сладость по телу разливается, течёт по жилам и горячей лавой внизу живота оседает. Андреа готов извергнуться огненным потоком от ладоней мужчины, мечется по постели, осознавая, что сам толкается в ладонь, крепко сжимающую. Желание дикое накатывает плоть чужую обхватить, и юноша желанию тому не сопротивляется. Там всё восхитительно горя́чее, крепкое, шелковистое. Андреа те же движения повторяет, глядит так ласково в глаза любимые, словно выпрашивает: «Любишь ли? Хорошо ли тебе со мной?». В ответ словами шепчут: — Люблю тебя, мой маленький!.. Никогда не было так хорошо, как с тобою!.. Михаил бёдрами крепче жмётся, поощряет пылкое желание, снова целует глубоко и сладко. В горле клокочет крик сладостный. Андреа его сдержать не может, когда изливается семенем на свой живот. От терпкого аромата голова кругом и ни одной мысли, лишь лёгкость невероятная. Грудь ходуном ходит от сбитого дыхания, тело испариной мерцает. Взгляд синий в пламени свечи томно сияет, на мужчину глядит с тем счастливым обожанием, какого князь и не видел никогда. Тонкие руки в волосы тёмные, чуть влажные, зарываются, от лица мягко убирая. Андреа любуется им, мысленно благодаря любимого, что не позволил свечу затушить. Смотрит в очи чёрные, что ярче Полночной звезды, замирает на губах карминовых, распахнутых от дыхания сбитого, гладит скулы рдеющие, проводит по вискам влажным, шепчет чарующе: — Il mio preferito… Ti amo!. Зимняя ночь ещё долго длится, будто даёт влюблённым столь нужное для них время любить друг друга. Первый страстный порыв сменяется сладко-тягучим, оба тонут в чувствах своих, касаясь и лаская по-новой, бесконечно шепча, сколь любят и дорожат. С этой ночи мир для них совсем другой, и жизнь отныне заключена друг в друге.***
Надин чаем давится, когда слышит от брата: — Я у князя останусь… погостить недолго. Глаз девичий необычайную красоту юноши подмечает, будто за ночь Андреа водой серебряной умылся: глаза почище самых синих сапфиров, кожа сияет, будто изнутри светится, губы алые, чуть припухшие, словно целовали их всю ночь без устали. И сам он искрится глубинным счастьем и покоем, кое бывает, когда родное место и близкую душу находишь. — Надолго ли? — осторожно спрашивает графиня, а муж её напрягается заметно. — До рождественских святок… может, чуть более, — юноша улыбается шире, будто что естественное говорит. — Князь любезно пригласил меня погостить. — Ночью, что ль, успел пригласить? — Илья хмурится недоверчиво, да на друга своего посматривает с подозрение — уж больно он на кота, объевшегося сметаны, смахивает. — Давече ещё князь обещал округи показать, да только я всё никак собраться не мог, вот теперь решился, — Андреа всё так же счастливо улыбается, недоверия в глазах зятя не видит. — Снега да сосульки ему, что ль, показывать будешь? — к другу теперь обращается граф, глаз недоверием сверлящих с Михаил не сводит. — Ох, я буду только рад таким просторам, — за князя отвечает Андреа. — В городе ж такого не увидишь. А здесь красота, что дух захватывает. По нраву здесь мне всё. Надин и слова против не сказала. Илья диву даётся: неужто она не видит того, что меж князем и графом творится, или же замечать попросту не хочет? Но с того момента тревога поселилась в сердце Ильи, будто он упустил чего. И сомнение, что не стоило шурина оставлять у князя, сверлило сознание мужчины ежечасно. Откуда ж было знать ему, доброму другу и заботливому мужу, что нет его власти в том — любовь сама всё решила за двоих, у судьбы не спросясь. И что такое человек перед силою чувства? Ничто! Лишь былинка, растворяющаяся в её глубине.*
Скрываются от чужих глаз влюблённые лишь поначалу. Но чем далее гостит юный граф у князя, тем более отпадает то желание. Оба не видят в чувстве своём ничего постыдного и влечение друг к другу выражают столь естественно, будто дышат. Взгляды, улыбки, прикосновения, слова ласковые, тихие, и беседуют меж собой так, будто нет никого более на земле. Утром зимним, искрящимся за самоваром и чаем душистым, князь шепчет юноше слова тихо, а юноша, отпивая напиток горячий из блюдечка, румянцем заливается, будто что смущающее слышит. И не может он скрыть счастливых мыслей своих — всё на красивом лице написано. Любит он безумно и безумство то каждую ночь изливает в объятиях любимого своего. Прислуга ночами странное что замечает: в темноте, кажись, кто-то вдоль проходной крадётся, лишь половицы чуть скрипят. А иногда за дверями хозяйскими охи приглушённые доносятся, будто тяжко кому-то — может, барин дурным сном мается? Говор иноземный всё чаще в доме слышится — молодой граф к князю только на незнакомом языке и обращается. Непонятно то никому, да только как-то непривычно ласково у графа слова выходят — всё «амато» да «аморе мио», и глазами своими синими зыркает волооко. Может, в землях тех, откуда граф Фабиани приехал, говор таков и есть — мягкий, стелющийся, с придыханием? А ещё с тех пор, как гость в имении поселился, барин на рояле, давно позабытом и заброшенном, бренчать вновь начал. Вечерами, как сядут друг с дружкой рядом у инструмента, в четыре руки играют, а граф молодой петь начинает, красиво так, высоко и мягко. Что-что, а пение то всем стало по нраву, хоть и не понять никому, про что в музыке той говорится.*
В ту ночь старая ключница долго заснуть не может, духотой мается и потому к чёрной кухне, кряхтя, шагает за водой холодной лицо ополоснуть. И сама не рада, когда видит, что из комнаты молодого барина сам хозяин выходит. И всё ничего бы, мало ли зачем князь к гостю дорогому в опочивальню пришёл, аль дела какие, ей-то, ключнице старой, не уразуметь. Да только у самых у дверей к князю барин молодой ластится, руками плечи его обвивает, а сам князь лобзанием к устам тянется, крепко прижимая графа. Свят, свят, свят! Не видят влюблённые ошарашенных глаз ключницы, целуются упоительно на прощание, телами дрожа от ещё не прошедшей сладости ночи. Горько им оттого, что рассвет в объятиях друг друга встретить не могут и потому прижимаются, словно навек прощаются. Ключница назад пятится, в проходе тёмном прячется, судорожно крестясь. — «Господи Иисусе Христе! Сыне Божий! Избави от лукавого, от всякого зла, колдовства, чародейства! Аминь!» Долго ещё старая в себя прийти не может, всё шепчет слова молитвы перед образом. Об увиденном молчит, да и как о таком сказать?! Разве поверит кто, коли у самой в голове не укладывается, словно бесы подшутить над ней вздумали? Но с той ночи в молитвах своих ключница про барина не забывает, прося защиты от нечистой силы. Но люди не слепые, хоть до ушей их мало что доносится, а глаза-то всё видят. Видят, а ум подмечает — не по-дружески у господ всё выходит, не по-братски, а будто у молодца с зазнобой своей — мягко, ласково, с заботой особой. Даже если молчат меж собой, при посторонних, глаза у обоих горят, дышат будто через раз, и всё коснуться друг друга норовят невзначай. Ох, и странно всё это. Не по-праведному, не по-людски*
Вечером одним, сидя перед камином пылающим, князь с графом молодым отогреваются после долгой конной прогулки. От красоты зимней дух захватывает, и плутать меж деревьев, увитых снежными шапками, по-особому завораживает. А уж целоваться на морозе, упав в сугроб мягкий, распахнув меха меж собой, особое наслаждение. И воспоминания о тех поцелуях так томят юношу, что не может он скрыть трепета своего, ласково проводя по рукам и ладоням мужчины. Михаил понимает — они не одни, вокруг прислуга суетится, к ужину накрывают, а всё же не противится, ласку принимает. — Тётушка всё записки шлёт, — тихо начинает разговор Андреа, взгляд печальный прячет. — Велит в Москву возвращаться, а я не хочу. Здесь с тобой хочу остаться, amato. — Тётушку ослушаться нельзя, — широко улыбается мужчина, заглядывая в синие глаза и совсем не замечая изумлённых взглядов прислуги, что ошарашенно на стол накрывают. — Вместе поедем, дела у меня в городе есть. Но я бы век с тобой здесь провёл, не видя никого более, душа моя. — Это и моё желание, Микаэл. Я готов здесь кончину свою найти, только бы рядом с тобой. — Не говори о смерти, свет очей моих. У тебя будет долгая и счастливая жизнь… — У нас!.. — Да, у нас, — улыбается князь. — Ты же сам как-то сказал: мы умрём, как в сказке. — В один день, amato. Хоть и договорились они в Москву вернуться, но ещё пару дней готовились, всё время рядом проводя, ночами прижимаясь друг к другу крепко-крепко, чувствуя разлуку скорую, и оба не знали, как жить вдали от возлюбленного. Князь много думает о том, что предстоит им. Возможно ли прожить рядом с любимым, избежав порицания общества, раз за разом приходя к мысли, что таковое невозможно. Даже если скрыть всё от чужих, то от родных не утаишь. Да и по правде, не хотел князь ничего утаивать. Хоть и сказал он любимому, что в городе ждут дела, других дел, кроме как с графиней Ароновой встретиться, у него нет. Желанием его было упасть к ногам достопочтенной графини, молить о благословении, сколь бы безумно это не звучало, просить если не руки и сердца, то дозволения любить открыто и не препятствовать их счастью. И пусть мечты мужчины наивны и несбыточны, он не теряет надежды.***
После просторов широких и искрящегося снега на бескрайних полях Москва какой-то смурой кажется, и ветер насквозь её продувает, гоняя острые снежинки позёмкою. Река чуть льдом скована, а мостовые в мокром сером снегу, что к вечеру грязными льдинами застывают. Над крышами небо низкое, хмурое, извергающее то снег с дождём, то колючие крупинки снега. Князь греет озябшие руки у печи, а поцелуи всё ещё горят на губах, оттого сердце мужчины не затихает ни на минуту. Они расстались не более часа назад, всё ж не насытившись ласками в сумраке кареты. Мужчина теряется в этих воспоминаниях, дышит глубоко, лбом обессиленно прижимается к тёплой печи и не знает, как эту ночь пережить. Михаил подрывается, зовёт прислужника, велит парадный сюртук готовить да карету запрягать. Нарочного в поместье графини отправляет с запиской, принять его просит. Сам чуть ли не вслед за посыльным едет, весь в нетерпении. В поместье огни зажигают, нынче рано темно становится. Князь в прихожей уже стоит, шляпу и трость мнёт в руках. Лакей невозмутимость на лице еле держит. Не велено пока князя принимать, и вещи гостя забрать не может. С добрых полчаса князя ожиданием томят и тем понять дают: нежеланный он здесь гость. А мужчина хоть до утра стоять готов, хоть до самого Благовещенья, лишь бы позволили ему в чувстве своём открыться. Наконец в залу просят пожаловать, графиня соблаговолила дать аудиенцию. Михаил стук собственных туфель о лакированный паркет слышит гулким эхом, краем глаз примечая настороженные взгляды лакеев. Не знает он, что несколькими часами ранее в стенах поместья разговор на повышенных тонах состоялся, и имя князя в строгой перебранке звучало не раз. Графиня выглядит уставшей, на скулах и шее лихорадочный румянец пятнами идёт, будто от ярости ещё не утихшей. Руки князю не подаёт, сверлит тёмным хмурым взглядом, сесть в кресло не приглашает. Тот склоняется почтительно, видом своим покорность изображает, но в глазах чёрных — решимость непреклонная. — Надеюсь, Вы в добром здравии, дражайшая Анна Михайловна?.. — К делу, князь, — строго обрывает его графиня. — Мне Ваших речей пустых не нужно. Но сразу скажу: ежели Вы за тем, о чём я думаю, то оставьте — не будет Вам от меня благословения, а лишь проклятье! Князь в изумлении глаза распахивает, а сердце под горлом трепыхаться начинает. Неужели его нежный мальчик… — Андрей мне во всём сознался! — громом гремит голос женщины, и сама она порывисто вскакивает. — Мой милый Андрюша! Мой прекрасный и ласковый ребёнок признался мне в страшном и мерзком грехе, язык даже не поворачивается сказать… в любви к Вам! — Позвольте мне всё же сказать, графиня, что он не один в этом чувстве. Я люблю его столь же глубоко и страстно! — Замолчите немедля! Ради Бога, замолчите! — Даже если Вы мне прикажете молчать до конца моих дней, это ничего не изменит — я люблю Андреа и благодарен Богу и Небесам за эту любовь, ниспосланную мне! — Не берите грех на душу, князь! Отрекитесь! Покайтесь! Смертным грехом не только себя, но и чистую душу губите! Вы! Вы его соблазнили! — Пусть хоть земля разверзнется, но чувство своё к графу грехом не назову. Не было и не будет в моей жизни более светлого и глубокого чувства, чем моя любовь к нему. Я пришёл к Вам с невыразимой надеждой, что дозволено мне будет… — Не позволю! Нет! Двери в залу распахиваются настежь, шумно. Андреа застывает в них, огромными глазами, полными слёз, смотря на мужчину. — Микаэл, amato! — юноша подрывается стремительно, с рыданием кидаясь к мужчине, а князь руки распахивает, ловя его в свои объятия. — Душа моя, не плачь. Я за тобой приехал, любовь моя! От увиденного графиня вскрикивает тихо, за сердце хватается, с ужасом на лице в кресло оседая. Андреа к ней подрывается, с плачем за руки дрожащие хватает, быстрыми поцелуями покрывает. — Тётушка родная, простите меня, простите! — Лучше бы я умерла, чем увидела такое, — слабо звучит голос графини, кажется, она намеревается упасть в обморок, а Андреа будто и не слышит, всё шепчет со слезами. — Простите, но князя я не оставлю! Люблю его больше жизни! Микаэл — моя судьба! В нём вся моя жизнь! Графиня кричит высоко, визжит, в рыданиях заходится: — С глаз моих долой! Вон! Вон из моего дома! — графиня и плачет, и кричит. Испуганные лакеи вбегают, но толком понять не могут, кого прогонять. — Ежели не хочешь смерти моей от разрыва сердца, вели этому нехристю дом мой покинуть! Сейчас же! — графиня юношу за руку крепко держит, взглядом, полным ярости, пронзает. Андреа на князя оборачивается слезливым взглядом. Михаил видит, как тот мечется, словно меж двух огней, и слова не может вымолвить. Князь сам принимает решение уйти сейчас. На прощание руку, протянутую к нему, сжимает, трепетным поцелуем припадая. Шепчет тихо: — Всё будет хорошо. Это не навсегда… Это всё закончится, и мы будем вместе, душа моя. В ответ лишь плачут сильнее, за руку цепляются, будто отпусти он его — навек расстанутся. Михаил через силу пальцы освобождает, снова целует тонкие руки и уходит стремительно, не оборачиваясь. Долго ещё в ушах плач стоит, а перед глазами синий взгляд, полный отчаяния. И всё же князь весточки из поместья графини ждёт, тревожится, места себе не находит. Извёлся весь за день, словно осужденный перед приговором. По утру следующего дня князю Демидову было высказано в крайне резкой форме: его более не желают видеть в поместье Ароновой. Графиня наотрез отказывает племяннику во встречах с Михаилом, откровенно указывая на порочность их связи.***
На следующий день промозглым зимним вечером, под завывание хлёсткого ветра к дому князя Демидова подкатывает карета, из которой выходит высокий статный мужчина. Граф Чагин просит известить о своём прибытии и о срочном деле, но когда Михаил входит в гостиную, то отворачивается к камину, будто греет озябшие пальцы, на друга своего не сморит. И друг ли он ему теперь? — Михаил, — хмуро начинает Илья. — Поверь, меня удручает твоё положение… Вся ситуация столь прискорбна, но ты мне всё ещё друг, и я считаю своей обязанностью хоть как-то спасти твоё пошатнувшееся положение. — Ты называешь мою любовь к Андреа прискорбным положением? — Ради Боги, Михаил! Опомнись, что ты говоришь?! — граф срывается, смотрит пылающими гневом глазами, подлетает стремительно к князю, чуть ли не за грудки того хватает. — Сие постыдное влечение к мужчине ты смеешь называть… — Замолчи! — яростно шипит князь. — Замолчи немедля, иначе это будет последний разговор меж нас, Илья! — Если я промолчу, то кто тебе скажет?! Кто глаза тебе, ослепшему от безумной страсти, откроет? Нежели ты не видишь, как мучаешь нас всех! Надин днями и ночами лишь о вас двоих думает, слёзы льёт в отчаянии. У Анны Михайловны с сердцем плохо случилось, покуда узнала она о вас, о вашей… связи. — О нашей любви, Илья! Я люблю его! — Уши бы мои не слышали того! — граф отворачивается. На его лице явная неприязнь, так что желваки под скулами ходят. Но, скрепя сердце, граф снова смотрит в лицо князю. — Не будем более об этом. О другом пойдёт речь. Не думал я, что в таком деле посредником окажусь, но иного для вас я не вижу, кроме как расстаться. Михаил лицом каменеет, взгляд стальной на друга переводит, а тот губы в полоску сжимает и пальцы в кулак — в решительности он другу не уступит. — Дослушай ты, Христа ради, уезжай в имение загородное. Притаись на время, пока тётушка не остынет и молва не поутихнет. — При всём уважении, граф, вряд ли я смогу выполнить твою просьбу… — Надин тоже поначалу воспротивилась, но позже осознала, сколь правильным будет, ежели послушает меня. О том и тебя молю. Князь весь во внимании переводит взгляд на друга. — Анна Михайловна грозится Андреа отослать трудником в монастырь под Коломной. Там настоятель, родственник её, не откажет. Держать его будут в строгости, и встреч вам более не видать. Судьба моего дорогого шурина волнует меня не меньше, и потому я прошу тебя: уезжай. Потом решение какое примем. Надин говорит, что бежать вам надо… из Москвы, из России, но я покуда на такое не согласен. Обожди, Мишелюшка, Христом Богом молю! — Ни дня не смогу без него… — Слово дай мне, что против княгини не пойдёшь! Не тягайся с ней, грозится она до губернатора дойти с обвинениями в твой адрес. За это острог ждёт тебя, а после — каторга! Ссыльным хочешь стать?! — Графиня не дойдёт до такого! Огласка ей ни к чему! — Разгневанная женщина ни перед чем не остановится. Слово дай мне сейчас же! Михаил мнётся. Не по нраву ему замысел друга, но здравую мысль в ней находит. Мгновения долгие в глаза другу смотрит, тот решительного взгляда не отводит, ждёт ответа его. И слова его последние сомнения князья одолевают. — Я ради своей ненаглядной Надин на многое готов и потому могу понять тебя… отчасти. Но загубить себя тебе я не позволю. Уезжай! Князь соглашается, той же ночью, под завывания вьюги, покидая Москву.*
Бабьи сплетни хуже плётки. Секут, не жалеючи. Москва вовсю судачит о них: в салонах да в женских будуарах обсуждают, что «заразу» ту привёз юный граф Фабиани из Венеции, где вовсю процветает мужеложство. А князь поддался соблазну в отсутствии женского внимания и ласки. Саму Анну Михайловну винили в потворстве этой связи. Так или иначе, скандал неизбежен, и позор сей падает на три дома. Но и тут, как говорится, одна врала, другая не разобрала, третья по-своему переврала. А дальше пошло-поехало. Припомнили всё: их взгляды меж собой, тихие разговоры в уединении и что любому обществу они предпочитали лишь друг друга. И каждый раз сплетни те обрастали всё новыми «подробностями» и «наблюдениями». В Москве князь Демидов нынче персона нон грата — ему отказывают в приглашениях, сезон для него отныне закрыт.*
Умножил Бог лето мухами, а зиму морозами. Февраль крепчает, сковывая землю, хмурым бураном воя над снежными лугами. «Серчает снежень» — говорят крестьяне, что носа дальше дровника не суют, но и радуются: весной всё сойдёт, влагою землю насытит, год урожайным будет. Но чем хороша зима в поместье тем, что жизнь в ней течёт неспешно, под треск поленьев в печи и тонкий свет восковой свечки. И не тоскливо совсем — есть в зиме и своё веселье: с самого Велесового дня до дня Марены, что из обычаев своих перетекают от языческих к церковным праздникам. Только вот барин ихний совсем не весел: тих и угрюм, тоску в глазах чёрных ничем не скроет. Ночами совсем не спит, блуждает тихим призраком по дому: то в гостевой голову примкнёт, то в своей, хозяйской. И снова прислуга шепчется: не оттого ли барин тосклив, что друга молодого рядом более нет? Сам мужчина и не знает, куда себя деть. За делами теперь не спрятаться и на просторах полей не скрыться. Хоть он и покинул юношу, а словно рядом он и днём и ночью. Собственный дом напоминает о нём каждым уголком, будто голос его высокий от стен отражается, а мелодии на итальянском в ушах эхом тихим звучат. Лик его дивный перед глазами стоит, руки помнят ласку, а губы горят от поцелуев. Но хуже только ещё ночами, когда тело ломит от желания сладостного, а сердце мается от невыразимой тоски по желанному. Снова бежать в город в порывистом желании увидеть любимого Михаил не может — другу единственному слово дал, что не совершит необдуманного. И весточки он никакой отправить не способен, как и получить от графа. Князь лишь тешит себя надеждою, что не навсегда всё это, что, как станет возможно, он заберёт Андреа к себе. А в том, что именно так и будет, мужчина не сомневается. Против всего мира пойдёт, но любовь свою отвоюет, ибо не жизнь это вовсе без любимого. Но Андреа оказывается куда храбрее…*
К обеду пурга сильнее поднялась, за ночь обещает припорошить так, что все дороги заметёт — ни пройти ни проехать. И тем удивительно, что сквозь метель лютую сани, запряжённые двойкой гнедых, пробираются и у парадной замирают. Дворовые спешат гостя нежданного встретить да охают, видя лицо и фигуру знакомую. Продрог гость до косточек тонких: лицо бледное, с алыми от хлёсткого мороза щеками, глаза слезятся от ветра колючего, губы синюшные, а волосы из-под шапки меховой мокрые, с ледяной коркой. К барину спешат о госте доложить. А князь будто сам чувствует, спешит навстречу широкими шагами и обмирает весь, когда юноша тулуп меховой скидывает и шапку от снега мокрую сжимает нерешительно. — Микаэл… — на выдохе, будто заплачет сейчас. Андреа порывается к нему, но замирает, будто не уверен в чём. Князь стремительно подлетает, берёт юношу в охапку медвежью, прижимая к себе судорожно, на глазах у всей челяди лицо холодное поцелуями покрывает, руки, покрасневшие от мороза, к груди своей прижимает, шепчет сбивчиво: — Маленький мой… Андрюшенька! — Я к тебе приехал, — слёзы сами собой текут по щекам, — насовсем! В Москву не вернусь, даже если прогонишь! — Как же так?! Как ты доехал сюда? Графиня… как она позволила?.. — Я порвал с тётушкой связи, — голос звучит печально, полный горечи. Заметно, сколь нелегко даются эти слова юноше. — У меня более нет семьи. Нет родных. Я так решил. Если мне не позволено быть в твоей жизни, то лучше не будет их в моей, ибо моя жизнь без тебя и не жизнь вовсе, amato! Михаил выдыхает тяжело, с каким-то смирением, смотря в заплаканное лицо любимого, понимая, насколько смелый его мальчик. В этом хрупком теле не только доброе сердце и благородная душа, но и решительная воля. — Ты моя семья, Микаэл, — сипло шепчет юноша в изгиб крепкой шеи. — Не надо мне более никого. — Как же сестрица твоя? — князь искренне сопереживает возлюбленному, волнуясь, что потеря родных отразится на его душевном состоянии. — Тётушка не позволила даже попрощаться с ней, — ещё тише прозвучало в ответ. Михаил целует юношу мягко в висок, прижимаясь к светлой макушке щекою, и молча передаёт своё тепло и нежность. С этого дня они друг у друга одни и, кажется, оба против всего мира. Уводит он возлюбленного своего в комнату, плотно дверь за собой прикрывая, и не ведает, какой переполох поднимается в его доме.*
Прислуга, после произошедшей на их глазах срамоты, с глазами, полными ужаса, разбежалась по поместью, громким шёпотом передавая об увиденном, божась, что видели, как господа лобызались неприкрыто, в чувствах признаваясь сердешных. А не поверил кто, тому свидетелей ставили. Весь день и все последующие разговоры не умолкают, всё более обрастая подробностями, дескать, давно у них это, у господ, началось. А уж опосля, когда ключница старая в увиденном открылась, страху у крестьян стало ещё более: барин ихний — мужеложец, безбожник, а значит, и они прокляты! Как от такого не прийти в отчаяние?! Как не взмолиться Господу горячо о спасении души своей?! Утром на службе церковной прихожане к батюшке обратились и в грехе каялись, что стали свидетелями непотребства господ своих. От того и сам настоятель в смятение приходит, не зная, как сие деяние обозначить, а князя с его другом на путь истинный вернуть. Но прихожан призвал обождать, пока сам с князем не поговорит. Испуганные дворовые крестьяне и барские холопы к управу обращаются, шапки перед ним, как перед господином, ломают, просят смиренно от напасти спасти. Тот лишь на них прикрикнул, ещё пуще пугая не проклятьем призрачным, а вполне ощутимым наказанием — розгами.*
Андреа всё же в тревоге. Разговоры и перешёптывания за спиною чувствует, да и суть их он узрел. Да и как тут не понять, коли глазами дикими смотрят, испуганно по углам жмутся при виде него, будто заразный он. И словно замерло всё в тревожном ожидании. Чувствует вину за собой юноша, что из-за любви его Михаил опасности подвергается, но даже и мысли покинуть его не допускает. Если уж погибать, то рядом с ним. Но все раздумья и печали исчезают, едва они закрывают за собой двери комнаты, оставляя позади все тревоги, оставаясь лишь во власти нежной страсти. Князь отогревает любимого в своих объятиях, сцеловывает его слёзы и прогоняет печальные мысли ласкою. — Не думай ни о чём, душа моя. Не должно в твоей прекрасной головке тревожным мыслям быть. Всё будет хорошо, мой маленький. В ответ жмутся сильнее, выдыхая судорожно, и целуют руку, к щеке его прижимающуюся. Ночами холодными трепетно жмётся, ласку принимает отзывчиво, не стыдясь и не робея более. Только жадными теперь оба становятся, мало им друг друга, так порой переплетаются меж собой, что будь возможным, срослись бы. В жарких объятиях влюблённые обо всём забывают, и мир кажется другим. Порой князь задумывается, есть ли на земле место какое, где они могли бы жить в покое, где любовь ихняя грехом бы не считалась. Но такого места Михаил не знает, да и вряд ли оно имеется на земле. Может, на небе есть оно, место заветное для них двоих? И каждый раз, смотря на спящего рядом любимого, мужчина понимает одно — его место только рядом с ним, где бы он не находился — на земле али на небе.