***
Покуда дороги развезло грязюкою, и река растеклась широко, к поместью князя ходу не было, лишь по реке лодками да плотами ходили. От того, что от мира были отрезаны, никто в поместье не страдает — своего добра вдоволь есть. И не было никакой тревоги у крестьян, кроме как барина самого да гостя его иноземного. Хотя, кажись, граф теперь и не гость вовсе, а новый хозяин, наравне с самим барином. С того студёного дня, когда граф в поместье приехал, живёт он в барском доме, весь обласканный хозяином. Пугает их более всего то, что господа вместе в опочивальне спать изволят. Мимо хозяйской спальни никто не проходит, не перекрестившись, а уж девицы домашние со слезами на глазах отказываются заходить туда и прибираться после господ. Всё ж недовольства своего ни прислуга, ни дворовые не смели показывать: всё так же кланялись низко и прислуживали подобострастно. Только в глазах страх проскальзывает, а в сердцах их — смута, что живут те во грехе. И потому чуть ли не с ликованием встречают батюшку настоятеля, в пояс кланяясь и перст целуя. Настоятель храма, в рясу скромную одетый и с крестом серебряным на шее, ступает к князю спокойно и радушно, будто в дом к дорогому человеку пришёл. Нет в его облике отрешённой величественности, и в мыслях его нет худого — не карать он сюда пришёл, а помочь. Князь священника радушно принимает, просит о благословении, так же к персту припадая, веля чаю подавать с угощениями. Настоятель издавна с князем знаком и духовником тому приходится, и оттого батюшка открыт с ним, прямо говорит: — К гостинцам опосля, князь. Потолковать надобно вначале, али сам всё рассказать не хочешь? Покаяться да исповедаться? Не смотри, что не в храме сейчас. Я и есть твой храм, и батюшка твой, и потому, как у сына своего спрашиваю: есть ли грех за тобой, сын мой? — Коли грех есть — у Бога вымолю прощение. Но вижу, что приехал ты не как гость, и испросить ты у меня, батюшка, хочешь, а не благословение дать. — Благословение моё будет на дело благое да помыслы богоугодные, а тем, кто во грехе — моё наставление только. А где же гость твой, князь? Не вижу его что-то. — Граф на прогулке изволит быть, воздухом свежим дышит, — Михаил недобро смотрит, с подозрением каким-то. — Весенний воздух для здоровья полезен, — мягко улыбается настоятель, взглядом светлым открытым смотрит. — Слышал я, из-за моря граф приехал. А веры каковой граф юный? Нашей ли православной али католической? — Граф Фабиани православный христианин. Раз уж за разговором приехал, отче, то говори сразу, — чует его сердце — не к добру всё это. — Мне бы и с графом потолковать, но, может, так оно и лучше. Ты, князь, ближе будешь, чай не чужие мы, и откровение твоё надобно мне, вот что. — Допрашивать будешь, батюшка? За этим приехал? — Оставь, князь, не обвинять я тебя приехал, а помочь. Да и люд простой смутой мается, успокоить бы их надобно. — В чём же дело? — Михаил весь ощетинивается, напрягается, словно перед броском. — Не буду скрывать — прихожане тревогой своей поделились со мной, будто живёшь ты, князь, с гостем своим, попирая законы божьи: сердечные дела ты с ним имеешь, лобызаетесь прилюдно, да в опочивальне, будто муж с женою. Было такое? Правду говори, князь. Михаил взгляд лишь на мгновенье опускает, но тут же смотрит прямо, твёрдо и спокойно говорит: — Правда. Полюбовно у нас с ним. И живём мы как супруги. И любовь нашу не позволю грехом называть. Никому. Даже тебе, отче. Батюшка лишь вздыхает обречённо, взглядом опечаленным на князя смотрит, по-отечески ласково. — То, что у вас полюбовно — то хорошо. Любовь — это благодать божья, искра Его, что Он в человека вдохнул. И проявление любви — это проявление божественной силы. Но любовь любви рознь. «Ежели говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас». Если не признаешь ты, князь, греха вашего, не покаешься пред людьми и Господом, предадут тебя анафеме. — От веры своей я не отказываюсь, как жил в православии, так и живу. Но и от Андреа не откажусь, даже если церковь откажется от меня. — Не понимаешь ты, сын мой — смолчать я не смогу. Прихожане жалобу подают, и должно мне отреагировать на то. Не я, так до епископа дойдут, а там и до патриарха. И потому прошу тебя, Михаил Алексеевич, как сына родного, оставь дело небогоугодное, покайся и живи жизнью праведной. Взгляд священнослужителя в дверях замирает. Там юноша светловолосый застыл, глазами, полными волнения, на них смотрит, ближе подойти не решается. — Андреа? — Михаил зовёт его тихо, лишь тогда юноша ступает ближе. — Благословите, отче, — юноша перст целует, хоть голос чуть дрожит от тревоги. — Благословение тебе моё, сын мой. Вижу, светел ты и лицом, и душой, но грех и за тобой идёт. За сим оставлю вас. А тебя, князь, жду в храме. Помни — не ты один во грехе сгинешь, а все, кто рядом с тобою. И на них проклятье церкви ляжет. Дворовые долго провожали священника взглядом полным тревоги и надежды, но по лицу того невозможно было ничего прочесть. Однако ж настоятеля не покидала вера, что слова его будут услышаны.*
Тянуть долго не получается. Михаил должен принять решение. Слова настоятеля не пусты — его действительно ждёт отлучение от церкви, ежели связь с графом продолжится. А вместе с ним анафеме подвергнутся и все, кто находится в его подчинении — холопы и дворовые крестьяне, как люди потворствующие смертному греху. Князь по-тихому покидает имение, отправляясь к храму один. Немногие прихожане замерли в ожидании, что наконец-то тень греха спадёт с них и непотребство, творящееся в поместье князя, прекратится. Михаил на паперть ступает неспешно, каждый шаг ему даётся с трудом, а у самого притвора и вовсе замирает. В храме ждут его — настоятель с улыбкой отеческой встречает, видно, что по нраву ему решение князя. Да только сам князь не рад нисколько. На иконостас глядит взглядом раболепным, в последний раз перекрестившись перед алтарем Божьим. И будто один он в храме беседу с Господом ведёт, вопрошает у Него в мыслях своих, словно ответ услышит. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй и прости. Ежели в душу мне глянешь — увидишь, что полно оно Тобою, ибо полно оно любви. Ведь ты и есть любовь, Боже. Ни веры моей, ни надежды не изменю — так же буду свято чтить заповеди твои. От Тебя не оказываюсь, Боже, даже если Ты откажешься от меня. Но ежели нет другого решения, кроме как выбора между Тобой и любовью моей, я выберу любовь! Выберу Андреа! Ибо с того самого дня, как увидел его — в нём одном заключена моя жизнь!» Князь глаза на алтарь поднимает, в последний раз просит о благословении и отходит с понуро опущенными плечами — нелегко ему от решения собственного, но и по-другому поступить он не сможет, и потому шагает твёрдо, решительно. Настоятель ждёт его. У канона с крестом Господним стоит, смотрит на Михаил светлыми глазами и с улыбкой доброй. — Отче, — тот замирает, глядя с подозрением, — не жди меня. Не будет от меня покаяния, как и отречения от чувства своего. Священник выдыхает обречённо, чуяло сердце его и такой исход. — Ждёт тебя суд церковный, князь. Вина твоя свидетелями подтверждена, и решение в Синоде скорое примут. — Благословите, отче… в последний раз, — Михаил голову склоняет смиренно. — Благословение моё с тобой, сын мой. Иди с миром. Князь по паперти спускается, чувствуя за собой взгляды жалостливые, перешёптывания тревожные, видя лица прихожан, перекошенные страхом — быть им проклятыми отныне! В поместье Михаил управа призывает, о решении своём говорит, чем ввергает пожилого мужчину в изумление. Велит дворовых, холопов и часть крестьян, не занятых покуда в хозяйстве, во дворе собрать, где им волю свою оглашать будет. Управляющий всё выполняет расторопно, но всё приговаривает, убиваясь: «Как же ж так, барин?! Как же теперь-то?!» Собравшийся люд со страхом внемлет словам барина. Тяжким оханьем да причитаниями сопровождают услышанное — отныне они теперь свободны и более не слуги помещика Демидова. Вольны они теперь с семьями и имуществом своим перейти к другому помещику, или же податься на вольные хлеба. Некоторые засобирались сразу же, остальные решили обождать, покуда суд церковный решение примет. Но каждый из них понимает: отсрочка ни к чему не приведёт. Месяцем позднее, на утрене, во время службы церковной объявлено всем прихожанам и во всех соседних приходах, о том, что князь Демидов отныне вне церкви: не имеет права причащаться, и имя его не может упоминаться за богослужением; в поместье князя церковных служб не проводить, обитателям сего имения в обрядах христианских отказать, а также причащение и отпевание не допускаются.***
Лето в самом начале своего цветения. Ещё нет зноя июльского, но и ласковая прохлада мая давно позади. Солнце мягко припекает, манит на луга и в рощицы порезвиться, зовёт к тихой ряби реки охладиться, и мелодией птичьей поёт высоко в ясном небе. В летнюю пору заря с зарёй сходится, ночи столь коротки. Но тем слаще они и жарче, потому как для влюблённых мало. Вот только голосов людских совсем не слышно. Опустело поместье князя Демидова. Нет в нём более люда шумного, не слышно окриков и голосов детских, бабьих пересудов и девичьих песен. Пусто здесь. С того дня, как князь дал свободу крестьянам и холопам своим, потянулась череда обозов, один за другим покидавших поместье. Со скрабом своим да пожитками, скотиной и хозяйством другим, уезжали в чужие дали, к чужому помещику вольнонаёмными крестьянами. Но то удивительно, что остались всё ж в имении немногие. И первее всех — кучер Фима, наотрез отказавшийся покидать князя. — Лошадок своих не оставлю, — хмуро буркнул тогда кучер, хоть и понятно стало — Фима, прикипевший всей душою к князю и поместью, не сможет их покинуть. Ключница старая взмолилась: — А хозяйство ж как, барин?! На кого оставлю-то?! — руками расплёскивала, причитала, ключи от погребов да сусеков к груди прижимала. — Без меня никак! Им, молодым, не уразуметь чего, да что, да как. Останусь я, хоть убейте, останусь! Ещё кузнец остался, да семья одна бездетная, которым и терять-то было особо нечего. Так и жили — где силы подсобляли, там и работали. А то, что поля не вспаханы и не засеяны, в огородах не убрано, то уж не исправить. Михаил смирился с тем, что случилось, ибо это было неминуемо. Но тем острее, тем трепетнее стала любовь его оттого, что к страсти пылкой примешивалась теперь обречённость некая — ничего уж не изменишь. Да и не изменил бы он ничего — ни одного дня, ни минуты какой, с того самого мгновенья, как Андреа увидел. И Михаил счастлив. Живя, покинутый всеми, проклятый церковью — всё же счастлив, ибо рядом с любимым своим находится, каждую ночь в его объятиях греется и каждое утро поцелуями его будит. А уж счастья своего и не скрывает — светится аж, улыбкой глупой всех с толку сбивает и приветлив со всеми. Почто ему убытки и потери? То наживное, да проходящее — сегодня есть, завтра нет. В его руках отныне вечное — чувство его глубокое, его любовь, его радость — его Андреа. Словно силы небесные дали им эти дни беззаветного счастья. Покойно у них на душе, да на сердце ласка. Только порою князю думается: уж не затишье ли то перед бурей, ибо не верит, что на том испытания для них закончились. Но думам тем всплыть не даёт, топит в пучине счастья своего, не задумывается о завтрашнем.*
В тот день князь письмами был занят, дела всё ж не любят отлагательства, и потому он засел за них — решить всё за раз. Тихо в доме. Оставшаяся прислуга к обеду накрывает. Михаил к столу выходит, Андреа не видит. — Граф не спускался ещё? — князь смотрит на ключницу, что расторопно кушанья ставит, и не скажешь, что стара уже. — А-а, так барин молодой купаться изволили, — спокойно поясняет бабка. — К броду пошёл, охладиться чуток. Да и правильно это, у брода красотень какая, и неглубоко совсем. Искупнётся и вернётся… — и замирает сама, холодея от собственных слов. На князя глядит тревожным взглядом, за сердце хватается. От страха на стул оседает. Михаил земли не чувствует под собою, всё сжалось внутри, и сердце в ноги падает. Про глубинные воды помнит, и как утопленников из красоты этой вытаскивали, тоже помнит. К дверям кидается, с крыльца сбегает, обезумев от страха. Коня неоседланного выводит, скачет, в гриву его вцепившись. Позади себя крики слышит. Все поднялись от причитаний громких ключницы старой. Вслед князю бегут что есть мочи. Фима телегу спрягает руками дрожащими и что есть силы хлестает, на бег коней срывая. Михаил вокруг ничего не видит, не слышит. Пелена перед глазами, стук сердца собственного всё заглушает. И дышать забывает, стоит только подумать о страшном. Путь к броду кажется бесконечным, хоть в действительности рукой подать. Наконец ива плакучая пышной кроной над рекой показывается. К ней конь взмыленный летит. Михаил на скаку спрыгивает, в траву высокую, некошеную падает и, ног не чуя, к берегу бежит. Как вкопанный замирает, видя макушку светлую — Андреа в воде стоит, по грудь, руками за листья кувшинки, широкие и плотные, хватается, вытащить их хочет. Мужчину за спиной краем глаз замечает, с улыбкой широкой и счастливой к нему оборачивается. — Микаэл! Смотри, что я нашёл, это кувшинки, представляешь. У них цветки уже прорезались! — Да, маленький… кувшинки… скоро зацветут, — Михаил через раз дышит. Шагами широкими в воду входит в сапогах и в одежде, руками дрожащими к юноше тянется. — Андрюша, иди ко мне, — голос срывается, в глазах страх неописуемый, пальцами воду сжимает, будто удержать хочет. Юноша смотрит взглядом вопрошающим, всё ж улыбается, беды никакой не чувствует. Но гаснет веселье в глазах, видя, что князь перепуган не на шутку. — Микаэл? Amato… — Душа моя… иди ко мне, но тихо, заклинаю, — Михаил шепчет, словно боится громкими словами воду взбаламутить, и руки дрожащие тянет. — Х-хорошо, я сейчас, — теперь у юноши голос дрожит от тревоги непонятной. Листья широкие из рук выпускает и шаг навстречу делает. Михаил замирает от страха, едва вода вокруг юноши колыхаться начинает, сам судорожно дышит и в сердцах выкрикивает: — Маленький мой, стой! Я сам… сам приду, постой только, мой родной! Андреа бледнеет стремительно и глазами синющими, огромными, на мужчину смотрит, когда слышит и видит испуганно кричащих, бегущих к берегу людей. Непонятно ему, отчего тревога, но попусту Михаил не шёл бы через брод, даже сапог не скинув. — Микаэл? Чего я должен бояться? — Ничего! Ничего не бойся, душа моя, пока я рядом… И даже когда меня не будет с тобою! Не бойся. — Не боюсь, — так испуганно звучит в ответ. — И не буду бояться, amato, — Андреа почему-то плачет. Слёзы прозрачными каплями стекают по щеке. Шаги под водою, словно свинцом налиты. Сапоги в песке вязнут, проваливаясь. Вода тёплая по грудь мужчине уже, а он идёт, смотря лишь перед собою, смотря лишь на любимого. — Я люблю тебя, — слова сами слетают с губ, только почему ему кажется, будто это предсмертные слова, словно это последнее, что он может сказать Андреа? Только Михаил и сам понимает — это действительно последнее, что он скажет перед смертью. — Я люблю тебя, Андреа! Михаил знает лишь одно: ежели попадёт его любимый в пропасть водную, он уйдёт вслед за ним, не раздумывая. За пальцы тонкие его хватает, к себе тянет рывком. К груди, что ходуном ходит от волнения прижимает, щекой к макушке жмётся и выдоха судорожного сдержать не может. Всё шепчет безостановочно слова ласковые, целует в губы сладкие, снова к себе прижимая. За ними Фима плывёт, верёвкой опоясанный, конец которой мужики держат. В руках такую же держит — господам несёт. Причитает голосом басистым, ругая беззлобно за беспечность, а сам еле дрожь скрывает. Со страховкой той из реки и выплыли. Князь рук не размыкает, хоть и на берегу они стоят, всё сжимает юношу, словно исчезнет он. Снова целует на глазах у всех, а те по привычке крестом себя осеняют, глаза жмуря. В телегу оба садятся. Фима не спеша едет, даёт и своему, и чужим сердцам успокоиться. Назад только чуток оглядывается на господ, дрожащих и мокрых, и всё же улыбается, видя объятия крепкие. Не понять ему этого — любви такой, но коль есть она такая на свете, то имеет право быть. Потому как для человека и создана, а уж кем — Господом али Сатаною — каждый себе уразумеет.*
Ночкой той ясной, луноликой они страсти предаются. Михаил слово с цепи срывается — любит жадно, целует крепко, ласкает тело стройное, сминая под собою. Толчками размашистыми до слёз сладостных доводит любимого. Стонов хриплых не сдерживает и чужими криками сладостными упивается, в тысячный раз о любви своей шепча. Андреа цветком дивным раскрывается, трепещет и порывисто движется навстречу, словно прощения просит. Он чувствует боль и страх своего мужчины, и сердце его разрывается оттого, что он — причина этому. — Не покидай меня… — меж поцелуев звучит хрипло голос мужчины и от слёз сдерживаемых дрожит. — Никогда не покидай. Слёзы безмолвно текут по щекам, когда вместо слов Андреа целует любимого солёными губами и всхлипывает совсем тихо, уткнувшись ему в плечо. — Помни, что только тобой дышу. Мне без тебя нельзя, Андреа!*
Жизнь неспроста посылает испытания одно за другим, будто прочность человека проверяет. Она словно смотрит, где именно, в каком из тяжких моментов человек сломается, опустит руки перед неизбежным. И с каждым ударом будто предупреждает: дальше будет хуже. Но человеку свойственно понять это лишь в самом конце, когда осознаёт всю глубину потери. Вот и Михаил всё думал — что может быть страшнее, когда смерть была столь близка, когда он чуть было не потерял любимого? Князь и вправду верил, что ничего. Хуже быть не может. К концу месяца в опустевшее поместье прибывает на́рочный из Канцелярии с официальным извещением. Князя Демидова вызывают в Верхний земский суд по обвинению. В документе не указано, по какому, но Михаил и сам всё понимает. Он снова по-тихому покидает имение. Андреа о суде не сообщает, говорит, что в банк едет векселя выписать. Улыбается, не выдаёт ни своего страха, ни своих сомнений. Гладит ласково по голове, целует щёки рдеющие и в волосы мягкие носом зарывается. Андреа привычно ластится котёнком любящим, но в глубине глаз синих тревога явная. Юноша долго на крыльце стоит, вслед смотрит, рукою неловко машет, а князь из коляски порывисто оборачивается. И в тот миг в сердце острой болью простреливает от страха и холодом всё внутри окатывает от мысли, что видит он любимого в последний раз.*
Москва искрится в лучах летнего солнца, и покойно всё вокруг под мягким зноем. В двориках ребятня малая бегает, голубей да кур гоняют. По проспекту мощёному коляски открытые неспешно проезжают. В них дамы и господа важно смотрят из-под шляп и цилиндров. А по глади Москвы-реки лодки прогулочные под парусом ходят. Князь в такое время тут и не бывает почти, жизни городской особо и не помнит. Фима хмуро поглядывает из-под куцых бровей, но гнедыми своим правит ловко. Вот только адрес ему совсем уж не нравится. Да и город сам за последнее время одно лишь отторжение вызывает — каждый их приезд плохо кончается, а уж за сегодняшнее дело и вовсе страшно. Сухонький мужчинка, секретарь Канцелярии, кланяется перед князем, плешью сверкая в лучах солнца. Сюртук казённый оглаживает, папку кожаную подмышку кладёт и приглашает в кабинет. Перед Михаилом — земский судья, грузный мужчина в судейской мантии с алой лентой через плечо. Но и он кланяется перед дворянином, усаживает в кресло удобное, в глаза смотрит с интересом, будто диковинку какую видит. Голосом подобострастным о здоровье справляется, сетует, что при таких прискорбных обстоятельствах познакомиться пришлось, и бумаги перед князем кладёт на полированный стол. Многого Михаилу объяснять не надо — сам всё понимает, только до крайнего верил он, что графиня угроз своих не исполнит, а обвинения чёрным по белому написаны и справедливости требуют. Но что это за справедливость такая, которая человека жизни лишает? Нет, князя не ждёт виселица, его ждёт разлука с любовью всей его жизни, но для мужчины это сродни смерти. — Суд над вами закрытый будет, — елейным голосом продолжает судья. — Лица, замешанные в деле, весьма имениты, и потому огласка ни к чему. Да и быстро всё пройдёт, не извольте беспокоиться, Ваша светлость: показания свидетелей записаны, обвинение сформировано, дело осталось за защитой, — судья замирает, вновь на князя глядит пристально, ждёт слова его, будто от них всё зависит. Михаил молчит, на бумаги устало смотрит. Мыслями он далеко отсюда — в имении загородном, где оставил мальчика своего ненаглядного. Как он там один? Поди тоскует уже и, небось, от обеда отказался? Стоит, наверное, на крыльце, смотрит на дорогу, а закат волосы его золотит и лицо прекрасное лучами своими ласкает. Обнять бы его сейчас, к сердцу прижать… Дыхание его губами ловить, в глаза смотреть нежные, слова его слушать ласковые и жить с ним до конца своих дней!.. Да, видимо, не судьба… Кашель тихий из раздумий выводит. Судья из-под бровей густых смотрит, ждёт, словно это ему приговор выносят. — Не будет у меня защиты, Ваша честь, — выдыхает князь. — И обвинения правдивы, так же, как и то, что я сижу перед Вами. Судья в кресло откидывается, будто тяжкий камень с его плеч упал. Лицо его теперь совсем другим становится: с хищным прищуром да улыбкой оскаленной. Надменным взглядом князя окидывает и голосом, холодом отдающим, басит. — Покуда признали Вы вину в полной мере, не вижу причин откладывать далее. Завтра же тяжбу проведём и приговор Вам вручим. Но всё же спрошу ещё раз: есть ли хоть что-то, что может смягчить его Вам? Хоть оправдание какое? Михаил в окно незашторенное глядит. Солнце почти село. В доме свечки уже зажигают, поди. Самовар ставят и пирожки в печи доходят. Домой ему уже пора, заждались его… — Лишь то, что люблю его безмерно — вот моё единственное оправдание. И ежели за любовь мою мне наказание надобно понести — приму любое.*
Уж погладила судьба против шерсти, ничего не скажешь, но князь любимого бережёт — молчит до последнего. Всё лаской окутывает и обнимает крепче. Только одного он не знает, что нежность та у юноши тревогу вызывает. Чувствует, будто любимый прощается так с ним. Смотрит порой на мужчину взглядом вопрошающим, пытливым, словно спросить что хочет. Но пуще смерти боится услышать ответ. В тот ясный летний вечер Михаил любимого своего к себе на коня сажает и сам едет, не говоря куда. Только когда берег реки показался, Андреа тревожиться начинает, ёрзает беспокойно в седле, громкий стук сердца своего унять не может. Князь успокаивает его, целует мягко в висок и в скулу, шепчет: «Тебе понравится» и к берегу уверенно ведёт. Андреа первым спрыгивает, горящими неверием и восхищением глазами смотря на открывшуюся перед ним картину. Прямо на берегу русской речки, блестя чёрным лаком и переливаясь изогнутым золочённым носом, стоит гондола — настоящая, венецианская! Бортики цветами украшены, кресла бархатные лентами увиты, а на корме сидит музыкант с мандолиной в руках. Позади него гондольер в соломенной шляпе и яркой алой рубашке с длинным веслом, что одновременно и рулём служит. Оба кланяются с широченными улыбками, приветствуют господ звонким итальянским говором, приглашают в путешествие на гондоле. Михаил смотрит на своего нежного мальчика, впитывает каждую его чёрточку, упивается каждой его эмоцией и запоминает… запоминает, запоминает! Андреа смеётся счастливо, тараторит на итальянском, около гондолы прыгает и в ладошки по-детски хлопает. Хватает мужчину за руку, тянет к лодке, с оханьем и взвизгами садится вместе с ним и жмурится от запредельного счастья, когда первый взмах весла отправляет их в плавание. Звук мандолины, переливчатый и высокий, растекается над водной гладью. Катящееся к закату солнце медленно розовеет. И покойно так вокруг в летней неге, что раствориться во всём этом хочется без остатка. Андреа снова ластится, аки котёнок, всё выпытывает у мужчины, откуда всё это, как он смог такое провернуть? Михаил секретов не выдаёт, смеётся тихо и счастливо, видя, как пыхтит от беззлобной обиды его любимый. К сердцу своему крепко прижимает, глаза прикрывает в довольстве, на красоту вокруг и не смотрит. Почто оно ему-то, когда красота истинная рядом с ним сидит, голосом своим нежным мелодии подпевает и вздыхает тихо, растекаясь на широкой груди мужчины. — Спасибо тебе, amato. Ты делаешь меня счастливым. — Уж кто кого, душа моя. Нет ничего в этом мире, что я не сделал бы для тебя, и нет ничего, чем не пожертвовал бы ради тебя, — слова хоть сказаны тихо, но услышаны, заставляя сердце юноши тревожно сжаться. Тотчас же накатывает то самое свербящее чувство, словно всё это прощание, будто этот момент — последнее, что есть между ними. Юноша от груди мужской отрывается, пальцами чужую рубашку комкая, и в глаза чёрные смотрит слезящимся взглядом. В них мольба, в них крик не высказанный: «Скажи, что это не конец! Что это навсегда!». Михаил ладонями лицо прекрасное обнимает, в кончик носа целует, шепчет хрипло: «Маленький мой» — и в губы целует, отчаянно, страстно… обречённо! И не видят оба, что поцелуй тот — над самой бездной вод глубинных, где кувшинки белые в самом цвету. Река течёт мирно, гондола гладь рассекает плавно, и солнце мягко золотится в закате. Мелодия нежная льётся вокруг, с плеском весла и стрекотом стрекоз переплетается. А нарядная гондола на закате проплывает по реке, и весь мир знает: в ней двое влюблённых, сидящих близко-близко друг к другу.***
Кони взмыленные к парадному крыльцу подлетают. Из коляски молодой мужчина выскакивает, беспардонно по крыльцу взбегает, весь растрёпанный, без шляпы и трости. Никто его не встречает, пусто вокруг. Граф дверьми грохочет, по гостиной широкими шагами проходит. — Чёрт бы вас всех побрал! Михаил?! Где вы все? — Илья? Друг мой, ты здесь? — со стороны раздаётся взволнованный голос хозяина, а вскоре и он сам появляется. — Что… что случилось?! Вместо ответа тот порывисто шагает к нему, испепеляя яростным взглядом. За грудки хватает и трясёт, крича ему в лицо: — Дурак! Дура-ак! Что ты наделал?! Андреа, растревоженный, выбегает из смежной комнаты. Бежит к разъярённому мужчине, а тот, едва завидев его, пригвождает в месту криком своим. — Всё из-за тебя, проклятый! Человека сгубил! Друга моего сгубил!.. — Илья, замолчи! Не смей на него кричать! — Михаил Андреа за спиной своей прячет и на друга не менее яростным взглядом в ответ глядит. — Объяснись сейчас же! Граф Чагин словно в себя приходит, промаргивается, вытягивается во весь свой рост и плечи разворачивает. Смотрит на обоих злым, насмешливым взглядом, хоть слёзы яростные блестят в карих глазах. — Объясню, не волнуйся. Но более меня всё объяснит прокурор, который приговор вручит лично тебе в руки. А ещё яснее станет, когда конвоиры, что с прокурором едут сюда, кандалы тебе на руки повесят. Понятно теперь? — на последних словах граф снова на крик срывается. Андреа вздрагивает всем телом, так, что Михаил спиной чувствует. Он оборачивается к нему стремительно, обхватывая вмиг побледневшее лицо ладонями, в глаза остекленевшие смотрит, не чувствуя жизни в них, целует губы обескровленные, шепчет судорожно: — Андреа? Маленький мой, посмотри на меня. Не думай… не думай ни о чём, прошу тебя. Всё это закончится. Я вернусь к тебе… через время, и мы будем вместе!.. — Через пятнадцать лет! — гремит голос Ильи за спиной. — Вернёшься к нему через пятнадцать лет каторги! Крик юноши режет уши. Он переходит в рыдание — отчаянное, горькое, надрывное. Андреа заламывает руки, пальцами за волосы цепляясь, обхватывая голову, будто та лопнет сейчас. — Нет! Нет, нет… Не-ет!.. Он резко за мужчину хватается, лбом в грудь его утыкается, оседая на пол от слабости. Михаил обхватывает любимого крепко, сам на колени перед ним становится и шепчет сипло: — Прости! Прости, душа моя! — Amato, тебя осудили из-за меня, — Андреа в слезах захлёбывается. — Я во всём виноват! От церкви отлучили! Весь мир отвернулся!.. И всё из-за меня! — Нет! Твоей вины нет и не было… — Я разозлил тётушку… Я отказался от неё, отказался от семьи, пошёл против её воли! Всё из-за меня! — Осознал таки свою вину, вымесок?! Проклинаю день тот и порыв свой, когда вас обоих в знакомстве свёл. Не появись ты, бессоромный такой, в жизни моего друга ничего бы не было! — граф цедит сквозь зубы, едва сдерживая себя. — Уходи, Илья! — Михаил смотрит потемневшим взглядом, что ничего хорошего не сулит. — Не для этого я мчался сюда вперёд прокурора, чтобы быть выгнанным тобою. Оба меня сейчас послушаете, а потом и уйду. И клянусь, ноги моей здесь более не будет! — Сделай это сейчас. Уходи, — голос князя звучит глухо. Всё его существо претит тому, что он другу своему единственному говорит. А Илья сникает весь. Обликом своим вмиг поникшим на несправедливо обиженного юнца смахивает. Смотрит на князя и слёз своих не прячет. На колени садится рядом с ними и за руку друга берёт, заставляя смотреть на себя. — Я перед ней, как сейчас перед тобою, на коленях стоял. Молил графиню о пощаде… Со двора топот копыт доносится. Ржание коней с голосами нескольких людей перемешивается, а Илья бледнеет более, холодным по́том исходит. Подскакивает и друга своего за собой поднимает. На Андреа не смотрит, и век бы глаза его не видели. Но тот порывисто тянется к нему, за руку хватает, в глаза смотрит со страхом и решимостью. — Как мне спасти его? Вы же за этим приехали? Но граф Чагин ответить не успевает, видя, как в гостиную входят сразу несколько человек. Прибывшие шагают оторопело, непонимающе оглядываясь — не встречает их никто, и слуг не видно. Но, может, так оно и лучше. Меньше свидетелей позора князя Демидова будет. Илья первым к ним подходит, о цели визита спрашивает, хоть и знает прекрасно, за что и по чью душу пришли. Прокурор к князю, вслед за другом вышедшему, обращается и официальное письмо с гербовой печатью подаёт. Пока Михаил руками дрожащими его разворачивает, прокурор приговор зачитывает. Позади него четверо сопроводителей, что подсудимого в острог отвезут и предадут городским властям. — И посему, — басит прокурор, — обвинение запросило самое суровое наказание, что и было одобрено судом. Его светлость князь Михаил Алексеевич Демидов признан виновным в деле о растлении и незаконных связях с лицами себе подобными и осуждён на каторжные работы в Сибирской губернии в шахтах Благодатского рудника… сроком на пятнадцать лет. Имущество и титул Его светлости за неимением наследников и супруги отходит в казну. Михаил молчит, да и нечего ему сказать, только лишь то, чтобы дозволено ему было попрощаться с любимым. Андреа тоже затих. Рядом с ним стоит, с лицом бледным, глазами заплаканными, опухшими в сторону Ильи глядит, будто ждёт от него чего. А тот и не медлит — из-за пазухи документ достаёт, тоже с гербовой печатью, умолкнувшему прокурору протягивает. Тот сургуч ломает с треском, что в ушах Михаила громом отдаётся. Прокурор смотрит текст, взгляд щурит, ещё раз по тексту проходится, последние слова шёпотом читает, а уж подписи через монокль просматривает. — Истица, Её светлость графиня Аронова подписала отказную, а так же ходатайство в Верхний земский суд. Дело князя Демидова будет пересмотрено в кратчайшие сроки. Окончательный вердикт поступит в Канцелярию нынче же вечером. — Это меняет дело, — прокурор кланяется графу, принимая озвученное им решение. — Тогда нам и делать тут нечего. Прошу прощение за беспокойство, Ваша светлость. Михаил кивает заторможено, не осознавая до конца, что сейчас произошло. Он свободен? Графиня пошла на попятную и приговор отменён? Выходит, что так. Только почему сердце сжалось холодом в предчувствии, словно случится что-то ещё страшнее каторги? И мужчина обмирает весь, когда снова слышит слова прокурора. — А позвольте полюбопытствовать, графа Фабиани кто сопровождать будет? — Я сам, — Илья на друга глядит, хоть ответ его для прокурора предназначен. — За сим здесь и нахожусь. Граф Фабиани в дорогу собираться изволит. — Не смею более задерживать. Счастливого пути, Ваше сиятельство.*
Тишина стоит в комнате звонкая, острая, будто нет тут одновременно троих. Едва затихли шаги отбывших из поместья незваных гостей, все трое замирают. Но Андреа решается первым. — Куда Вы меня отвезёте, граф? Илья беглый взгляд на Михаила кидает, прежде чем ответить. — Я отвезу вас на вокзал. Через два часа Вы сядете в поезд до Варшавы. Оттуда в сопровождении адъютанта, которого сама графиня Вам назначит, отправитесь в Вену. Вы будете находиться в услужении родственницы Анны Михайловны — вдовствующей баронессы Гие. Илья глаз не спускает с юноши, застывшего каменным изваянием посреди комнаты. Он не плачет, нет. Замер только, будто умер стоя. — Я согласен. — Вы пройдёте там лечение, — с каким-то остервенением продолжает граф. — От болезни, коей заразили и моего друга. И Вы больше никогда, ни под каким предлогом не преступите границы России. Уж я об этом позабочусь, будьте спокойны… граф Фабиани. — Этим ты меня спасать собрался? — голос князя со стороны раздаётся. Гулкие тяжёлые шаги заставляют вздрогнуть юношу и наконец-то посмотреть в лицо мужчины. Но вместо того, чтобы сделать шаг навстречу, Андреа пятится назад. — Я соберу вещи, — глухо звучит одними губами. Но не успевает он и шагу сделать, как голос Михаила, гремящий на всю комнату, пригвождает к месту. — Ты так легко отказываешься от меня?! То, что пережили мы с тобой, то испытание, которое мы прошли вместе… привело к этому?! К потере? К разлуке? — Это лучше, чем к смерти! — Андреа кричит. — Ты приговариваешь меня к ней прямо сейчас! — Михаил срывается, вмиг оказываясь рядом с любимым. Ладонями лицо его обхватывает, в глаза заплаканные заглядывает. — Останься! Со мной останься! Заметить не успеешь, как годы пролетят, и я вернусь!.. Сюда… К тебе! Ссылка — не конец жизни! — Ты сгинешь там… из-за меня. Никто мужеложца жалеть не будет. Я даже могилы твоей не увижу — скинут тебя в шахты и всё! Илья! Хоть Вы ему скажите, что верно поступаю. — Мишель, друг мой! Впервые с этим поганцем соглашаюсь. Верно то! Пусть уедет, но оба жить будете, помнить друг о друге, прости Господи! Андреа убегает весь в слезах. Кидается в комнату с рыданиями. Остервенело одежду собирает, склянки, щётки, платки в кучу бросает. Но падает обессиленный у горки тряпья и рыдает, закрыв лицо руками. В проёме двери ключница старая замерла, что от криков и разговоров громких с кухни вышла, в тревоге и страхе руки к груди прижимая. К юноше семенит и по волосам светлым гладит. — Чего же, барин? Почто так плачете? Не стоит убиваться, я приберу. — Нет, — Андреа смотрит на ключницу, будто задумал что, и мгновения спустя говорит ей: — Собери все мои вещи, какие найдёшь, до самой последней нитки. Отнесите в самый дальний угол и сожгите, чтоб и следа не осталось! Чтобы не было ни единой чёрточки, что напомнила бы ему обо мне! — Как же так, барин?.. — Исполни мою просьбу, прошу тебя… в последний раз, — юноша слёз более не сдерживает, плачет, снова уткнувшись в пухлое плечо старушки. — Будет сделано, барин молодой. Как вы скажете, то и будет. Полноте, не плачьте. Андреа уходит медленно, с пустыми руками. Только ключница котомку малую за ним несёт, наспех собранную. Кажется, всё. Теперь и вправду конец. Кончилась жизнь, что для двоих словно сказка была. Осталось только проститься и уйти, будто ото сна прекрасного глаза открыть и в жизнь настоящую вернуться. Но как сделать это? Как сказать «прощай»? Как к губам желанным прикоснуться, зная, что в последний раз это? Как посмотреть в глаза, в которых отражение твоё навечно запечатлено? Михаил не плачет. Он словно пеплом стал: с лицом серым, глазами выцветшими, и сердце его вот-вот потухнет углём чёрным. — Лучше б ты утоп в тот день, чем видеть, как сегодня отказываешься от меня. Андреа отшатывается, как от пощёчины. Глазами больными смотрит затравленно. Не верит, что любовь его слова эти сказал. Ему сказал. Он лицо своё ладонями закрывает, мотает головой в неверии и назад пятится. Последнее, что Михаил видит — это слёзы, капающие на пол с трясущегося подбородка. Последнее, что слышит — тихий вой, рыдания.***
Темно как-то стало сразу. Иль в глазах так потемнело? Во дворе костёр жгут, тряпьё какое-то бросают раз за разом. Дымом горьким всё вокруг обволакивает. От него глаза слезятся. От него больно. Князь не пошевелился с того момента, как Андреа покинул его дом. Сидит на стуле изваянием, смотрит взглядом остекленевшим на стол перед собой и сам не понимает, почему он до сих пор дышит? Почему не умер, едва за ним дверь закрылась? Сознание пульсирует в нём, борется за ясность ума и трезвость памяти. Картинки подбрасывает, слова подкидывает, ворошит воспоминания. Даёт мужчине понять, что неизбежно всё было! Что к этому всё и вело! Не было у них никогда выбора, как и надежды никакой. И в те моменты, когда на перепутье стоял, мучился решением своим, оказались призрачны. Упасть ли в этот омут с головою или бродом тихим пройти? В Аду им гореть или в счастии своём в Раю купаться? И есть ли оно, место то заветное для них двоих? Выбрать суждено лишь одно. И этот выбор он сделает прямо сейчас… Часы напольные, грузные прогремели в тишине, оповещая о пройденном времени. Михаил смотрит на стрелки, уголок губ тянет криво, его мальчика сейчас поезд быстрый уносит… всё дальше и дальше от него. Оно и лучше. Оно и правильнее. Пусть он проживёт самую счастливую и долгую жизнь! Пусть он забудет о нём и не вспомнит никогда! Пусть не узнает никогда о его кончине…*
Его никто не заметил. Да и кому? Михаил тихо полем проходит. У самой кромки реки останавливается, сапоги на берегу оставляет и босыми ступнями в воду ступает. А кувшинки белые к ногам ластятся, и камыш стройный по икрам бьёт. Ива пышная ветвями течение гладит, и солнце над её кроной, что нимб золотой. Более красивой могилы и не найти. В воду входит медленно и спокойно так. А река его «объятиями» встречает, «гладит» по рукам, груди… вокруг шеи мягко обвивается. Солнце закатное прямо в глаза светит, но стоит опуститься под воду — синь глубокая, ясная. Михаил словно в глаза любимого глядит. Луч закатный сквозь толщу воды преломляется бликами, рассыпается светом, словно волосы любимого. Река его ещё раз на поверхность выталкивает, даёт глотнуть воздуха и на небо закатное глянуть в последний раз, прежде чем резко на дно потянуть. Крепко за ноги его течением обхватывает, тесно грудь сжимает, избавляя от чуждого ему кислорода, в глаза и уши с шумом затекает и тащит в глубины свои — не отпустит более. Михаил и рад этому. Рад, что принимают его так «любяще», что шепчут потоком тёплым слова приветливые. Только не показалось ли ему, будто звал его кто-то? Криком исходил, пока он на небо закатное смотрел? Но то уже неважно. То уже пустое. Ибо он уже утопленник, растворяющийся в тёплом течении, исчезающий в глубинных водах. Рука тянется неосознанно к свету прикоснуться и самыми кончиками пальцев чувствует колыхание. Вверху что-то зашумело, на миг свет затмив. Глаза сквозь синь воды силуэт различают. В короткий миг забурлило вокруг. Силуэт тонкий движется рвано, будто бьётся в припадке. Скручивает его, потоком несёт, а потом затихает в толще речной. Михаил понимает, что он не один — к нему опускается второй утопленник…***
Нашли их только на сорок восьмой день поисков, хотя… к этому времени их уже и не искали. Почти случайно то получилось: один после дождей многодневных всплыл, другой в сеть расставленную угодил. Распознать уж, кто из них кто, было невозможным. Тревогу изначально забил граф Чагин, что на утро следующего дня в поместье прискакал сообщить, что молодой граф Фабиани сбежал из поезда. Тут-то и выяснилось, что и князь Демидов исчез. На поиски отправились всем людом и в тот же день на сапоги, оставленные у реки, наткнулись. Человека в город отправили за жандармами и сами своими силами пойму реки прочёсывали. Граф Чагин не давал никому продыха, гнал на каждодневные поиски, ночами с зажжёнными факелами искать заставлял. Сам ни ел, ни спал, ходил с мужиками от одной сети к другой, жердями длинными дно реки воротить приказывал. Хоть и говорили ему люди сердобольные, что в живых-то их нет уже, а граф всё не унимался. День ото дня надежда таяла, а совесть всё более мучила. Многое Илья за то время передумал, многому бы дал возможность воротиться вспять, ибо в те моменты поступил бы по-другому. В смерти друга и молодого графа Фабиани себя винил, никого более. И желанием его единственным было прощения у них попросить да похоронить по-человечески. Но и этого ему не удалось. Когда тела нашли, опознал их Илья, признавая одежду князя, его же часы и перстень на пальце графа. Не удержался он от слёз, когда в могилу гроб опускали, но пуще плакал оттого, что обоих вместе не смог похоронить. Графиня Аронова напрочь отказалась от этого, забрав гроб с телом племянника и захоронив на семейном кладбище. Даже так она смогла разлучить двоих любящих людей… И Бог ей судья.*
В который раз мир узревает — любовь есть высшее мужество. Разве это не мужество любить истину, быть самим собой, без притворства, без страхов и оглядок. И пусть любовь порой страшна, трагична, слепа… но в ней есть мужество любить вопреки.