Глядя из приоткрытого окна на ночное небо, сплошь расшитое бисером звезд, о чем же таком ты думаешь, разбивая на тысячи осколков собственную душу?
Он в ужасе распахнул глаза, тут же вскакивая и хватаясь для равновесия за край кровати, содрогаясь в попытках отдышаться. Из-за неосторожного размашистого движения руки летит откуда-то предусмотрительно здесь оставленный стакан с водой и с громким звоном разбивается, расплескивая содержимое, смывающее осколки куда-то вглубь комнаты. Это в чувства не приводило. Дазай все еще был где-то в непроходимой чаще собственных потаенных страхов, каждую ночь не дающих ему уснуть часами, а после преследующих его в самых изощренных кошмарах. Снова напился. Напился, чтобы ничего не помнить, чтобы не чувствовать больше эту звенящую пустоту, чтобы убежать от самого себя. От себя ли?.. Алкоголь дал о себе знать, заставляя парня покачнуться, когда тот вставал с постели, намереваясь не то умыться, не то там же и утопиться в этой дрянной грязной раковине. Голова все еще затуманена, и тут не разберешь уже, чем больше – дешевым и оттого омерзительным саке или ощущением безысходности, что было вызвано кошмаром. Он не знал. Но снова видел его лицо, когда закрывал глаза. Снова видел, как свет, всегда лучившийся откуда-то словно бы из глубины души Оды медленно угасал где-то на самом дне его глазниц, оставляя после себя только вязкое, тягучее одиночество, что засасывало в себя, подобно болоту, не желая отпускать ни на минуту из цепких, но вязких, объятий. Это вызвало у него искорёженную, точно груда металла где-то на свалке, в изломах всю, улыбку, смешивающуюся с подступающей истерикой, подкрепленной тошнотой. Дазая всегда тошнило от кошмаров. Он не знал, вызвано это стрессом или, быть может, нежелательностью или небывалой силой эмоций, но чувств было так много, а он почему-то вдруг был на фоне всего этого таким маленьким и хрупким, что изворачивался, изламывался весь, только бы выплюнуть, выкинуть, исторгнуть их наружу, только бы не было больше… так. Он не знал, что именно подразумевал под этим «так», но точно был уверен, что никогда больше не хотел чувствовать это вновь. И чувствовал каждый вечер. Тошнота от эмоций, затолканных когда-то глубоко под ребра, слез и дешевого саке не давала удержаться на ногах, и он рухнул куда-то на пол в бессильных попытках ухватиться хотя бы за один предмет вокруг него. Тут же больно закололо в разных частях тела, отрезвляя и вырывая из этого ужаса, похожего на смесь истерики с дереализацией. Он упал на осколки. Крупные и мелкие, они впивались в кожу, отдаваясь жжением, доходящим извивающейся змеей до кончиков волос. Не хотелось, конечно, умирать так нелепо. Хотя кому он врал – уже было плевать. Он так и остался бы здесь, у кровати, в воде, собственной крови, слезах и бессилии, если бы так чертовски сильно не хотелось пить. Пришлось усилием воли поднять себя с пола, оставляя впившиеся в кожу осколки на том месте, за которое им удалось зацепиться, забывая, что теперь они торчат из плеча и бедра как минимум, а может и откуда-то еще. Осаму зашлепал босыми ногами в сторону кухни, с сожалением поглядывая на ванную, в раковине которой ему так хотелось сегодня оборвать свою отчасти никчемную жизнь. Дрожащей рукой он подставил стакан под только что открытый такой же содрогающейся в неясно отчего вдруг взявшихся судорогах рукой кран. Дазай предвкушал, как прохладная вода обдаст пересохшее горло живительной влагой, приводя в чувства лучше, чем тысячи тысяч осколков разбитого вдребезги стакана. Он пил жадно. Пил так, будто никогда доселе не ведал, что такое вода, что такое пить и что вообще такое утолять собственную жажду. Как будто лишенный на долгие годы прохладной жидкости, Осаму чуть ли не давился, вливая в себя стакан за стаканом. Руку неприятно саднило во многих местах до предплечья, а где-то в области икры сильно кололо, но парень не торопился вынимать осколки из собственного бренного тела. Ему даже отчасти нравилась эта легкая, едва напоминающая о себе раз в несколько секунд боль. Надо бы умыться. Умыться и смыть наконец с себя этот липкий страх, засевший где-то слишком уж сильно глубже корней волос, чего Дазай никакому страху в своей жизни не позволял. Потерянные несколько шагов в сторону ванной практически увенчались успехом – все было бы замечательно, не ударься Осаму головой о дверной косяк. Хотелось выругаться, что было сил, да куда-то вдруг провалился голос. Дазай словно онемел от всего окружившего его в первые минуты бодрствования сюрреализма и какого-то хтонического ужаса. Пришлось оскорблять дверной косяк где-то в собственной голове, все еще подсознательно находясь где-то на периферии сна и бодрствования. До душа он все-таки добрался. С большим трудом раздвинув дверцы душевой кабины, Осаму включил воду, чтобы та немного нагрелась. Он знал, что холодный душ был бы более отрезвляющим в его состоянии, но сейчас было так наплевать. Кошмары не давали ему насладиться теплом собственной постели, заставляя просыпаться на ледяном матрасе – потому что простыня и все постельное были сбиты в одну кучу где-то у изножья после беспокойного сна – в обжигающе холодном поту, ощущая прилипшие ко лбу влажные пряди волос. В такие моменты ему казалось, будто его окунули в бочку с соленой водой, да так и оставили там, пока он не открыл глаза и не всплыл самостоятельно, вырываясь из этого кошмара, окружающего его. От дорожек слез начинало постепенно стягивать лицо, а все вокруг плыло и кружилось, извиваясь в дьявольском извращенном вальсе наоборот, где все движения отзеркаливаются и искажаются. Видя все это перед собой каждую ночь, менее всего хотелось прятаться от жутких образов в холодном душе. Тем более в преддверии зимы. Пока вода набирала необходимую температуру, Осаму подошел к зеркалу. Все выглядело примерно так, как он и ожидал, только осколки – кроме того, что впился в бедро – были довольно мелкими, а значит зашивать не придется. Это его очень обрадовало (настолько, насколько вообще можно было бы обрадовать Дазая Осаму). Морщась от боли и омерзения к самому себе, все еще дрожащими руками выковыривал он осколки из собственного плеча. Повезло еще, что ни один не впился в живот. Маленькие стеклышки с визжащим отвратительным Дазаю звоном падали в раковину, разбрызгивая капельки крови по белой керамике. Дорожки крови медленно сбегали до локтя, а после срывались, каплями приземляясь куда-то на дешевую плитку. Шок начал постепенно проходить, а количество адреналина в крови – уменьшаться, из-за чего осколок в бедре начал доставлять ужасные неудобства. Дазаю пришлось морально готовиться к большей боли – безумно сильной, зато секундной, в отличие от этой постоянной ноющей и сводящей с ума –, чтобы вытащить довольно крупный кусок стекла. Он зажмурился, закусил губу в глубоко вдохнул, нащупывая рукой край стекла, торчащий из его бедра. Резким движением Осаму вытащил его, все же взвыв от пронзившей ногу боли. Даже от пуль ему в юности почему-то не было так больно, как от этого несчастного осколка стекла. Возможно, болевые ощущения усиливало общее подавленное моральное состояние, как знать, но боль Дазай терпеть не мог. Любую. А потому хотелось еще скорее избавиться от остатков ощущений, напоминающих о собственной неосторожности. Осколок длиной с палец тоже звякнул о керамику раковины, раскалываясь на два небольших Горячая вода сделала легче если не голове, то перенапряженным мышцам. Осаму нежился под ее струями, словно перерождаясь, снимая с себя себя самого, смывая всю чернь, грязь, желчь, все страхи и трагедии, вымывая из корней волос остатки собственной идентичности, оставляя место для чего-то нового, неизведанного. А завтра все повторится. Пусть и, вероятно, без осколков.***
Рану на бедре нужно было зашить, но прежде всего ему было необходимо успокоиться. Саке не осталось – да и он бы больше пить не стал, особенно после столь реалистичного сна, ему меньше всего теперь хотелось закрывать глаза дольше, чем на секунду –, а все остальное ему никогда не помогало. Менее всего хотелось прибегать к наркотикам – Осаму боялся бедтрипов. Ведь если такие образы приходят к нему под действием алкоголя, кто знает, что привидится ему под веществами. Адреналин отступал, и нога начинала неприятно ныть. Нужно было поскорее с этим разобраться, пока не начала болеть сильнее, ведь больше всего на свете, больше самых страшных кошмаров, больше гибели близких и самого пробирающего насквозь ужаса, который только можно было представить, Осаму боялся боли. Она будто отрезвляла его, доказывая, что он все еще жив, все еще дышит. И это бесило до невозможности, до дрожи в руках. И до такой же степени пугало. В его разбитой временем квартире практически ничего не было: какая-то техника, которая, казалось, была старше, чем он сам, пара стульев, письменный стол (обеденного он так и не приобрел) и древняя, похожая чем-то на тюремную, кровать с дерьмовым матрасом – вот и все его богатство. Квартира так была похожа на его душу – такая же пустая, одряхлевшая и никем не любимая, даже своим обладателем брошенная на произвол судьбы. Казалось, что в ней и не жил никто – таким своего рода заблудшим духом ощущался здесь мужчина. Безвылазно и неисправимо чужим и не находящим покоя. Старую газовую плиту он смог зажечь далеко не с первого раза – руки предательски дрожали. «Это страх? Я что, боюсь?» — это чувство казалось ему чем-то чужим, словно бы это не он боится, а кто-то другой, а он лишь немой наблюдатель, зритель на галерке театра, силящийся что-то разглядеть, но долетали до него лишь отголоски эмоции, которую он вдруг почувствовал так живо и ясно, держа над конфоркой иглу. Казалось, что он даже почти протрезвел. Нужно было действовать быстрее, пока он еще хоть немного пьян. На трезвую голову просто не хватит духа зашивать самого себя. Мерзкое, отвратительное ощущение сопротивления собственной кожи игле, что старательно, но все еще криво, накладывала швы на весьма глубокий порез. Кровь еще не остановилась до конца, из-за чего в воздухе витал тошнотворный металлический запах, а руки влажнели и с еще большим трудом удерживали иглу. Он пытался представить, что проделывает эту процедуру не с собой, что это сопротивление – просто издержки того, что он прошивает очень плотный материал, но как он ни старался – диссоциировать не получалось. Это все еще была его нога, его кожа, его рана, его кровь на его собственных руках, брюках и даже белье. С каждым швом перед глазами плыло все сильнее, руки тряслись и уже практически не попадали по коже, мажа вокруг, царапая многострадальную ногу. Еще немного, нужно только чуть-чуть потерпеть, и это закончится. Еще пара мгновений, и ему не придется делать это с собой, не придется смотреть на это, не придется испытывать боль. Боже, как же ему было больно. Он был совершенно трезв, когда накладывал последний шов, и будто снова до тошноты опьянел, завязывая дрожащими пальцами узел. Никогда больше он не будет так неосторожен. Лучше бы он просто умер, истекая кровью на полу собственной грязной полупустой спальни. Не в силах больше сдерживать отвращение и ужас, Дазай упал, не удержавшись на стуле. Казалось, что сейчас его вывернет наизнанку, но в желудке, как назло, больше ничего не было, а потому все, что ему оставалось – это плеваться желчью куда-то на пол кухни. К запаху крови добавилась горечь и что-то кисло-сладкое, словно бы гниющее. Будто трупный запах вдруг окутал это небольшое темное помещение, освещенное только пляшущими огоньками газовой конфорки. Наконец-то ему вновь захотелось спать. Не из-за усталости, вовсе нет. Ему просто казалось, что ужас ночных кошмаров, от которых он мог бы сбежать в реальность, намного лучше того, что произошло с ним сейчас. Завтра он снова опоздает, и Куникида будет на него безумно зол, да и все в агентстве тоже. И никому невдомек будет, что именно пережил Осаму всего лишь три часа назад. На часах было 5:47.