Крошево

      Я никогда бы не подумал, что будет… Так. Что Чёрный уйдёт в Шестую, что даже после всего вожаки продолжат общение явнее, чем раньше, и так же, как общались во время…       Сейчас не Самая Длинная Ночь, даже не близко к ней, однако Табаки решает, что надо отпраздновать завершение, поэтому в Четвёртой ещё теснее, чем обычно. Поэтому тут и Русалка с Рыжей, правда, по разным личным причинам, поэтому же я с молчаливого согласия остальных еду за Чёрным, а, вернувшись, застаю… Ну, ожидаемую картину, на самом деле.       — А я тебе говорю, что ты не то намешал…       — Где не то, дорогуша? Всё бродит, всё настаивается.       Травница встряхивает банку, смотрит на просвет.       — А там, что я тебе говорила не засыпать этот сбор в чистый спирт? Говорила!       — И что делать теперь? — Табаки дуется, но слушает.       — Открыть сможешь?       Немного мучений, и крышка оказывается на полу. Травница тут же срывает с пояса незнакомую мне траву, отправляя ту, разваливающуюся на глазах, в шакалово месиво. Нам видно, как тонут бутоны, листья, наконец, и стебель следует за ними.       — Запечатывай.       Табаки дополнительно обматывает вокруг горла банки тряпицу, подозрительно косится на девушку.       — И что ты туда киданула?       — Консервант. Как только полностью растворится, оно станет именно твоей настойкой, а не скоропортящимся вином. Я общаюсь с идиотами…       — Эй!       Девушка машет на него рукой, как на надоедливую муху, и пересаживается к картёжникам. В кои-то веки игра идёт почти чисто, но спустя минуты три коллективно выпинывают Рыжего: «Только карта пошла, иди отсюда!». Я потягиваю заваренный Македонским чай, рядом плетёт фенечки Русалка, Рыжая засела за облагораживание Лорда. И нет, я не хочу знать, сколько средств она уже вылила ему на волосы. Сейчас, кстати, он сидит с полотенцем на голове, стоически выдерживая шкрябанье мягкой губкой по лицу. Рыжий уже устроился около сестры, жалуясь на жизнь.       — Ниц, а Ниц…       — Хуй тебе. — нелестно отвечает девущка, занятая подкинутыми вальтами. — Бита! Хренушки, нет у вас ни у кого пикового, в позапрошлый ход был!       — А если сказку? — Крысиный вожак, разлёгшийся на подушках, метко бросает в неё шишку под вопль Табаки.       Шишка цепляется за пояс.       — Могу сказку, могу песню… — она цапает пять карт из колоды. — Ты определись только.       Девушки подбираются: как я успел узнать, Травница и среди женской половины являлась на бо́льшую часть затворницей с вкраплениями посещений, тем удивительнее для всего Дома оказалось её появление в свете коридорных ламп.       — Сказку давай. — Рыжий подгребает ещё одну подушку и ложится на неё грудью. Недовольный Лорд забирает обратно половину, бросает в остальных Вожаков по штуке.       — Минуту… — поверх последней, шестой карты от дуэта Чёрного и Мертвеца ложится козырной червовый туз. — А вот нехуй. — торжествующе. Собирает всю колоду, тасует, держа почему-то вертикально. — С вас один поход в Кофейник. С каждого. — добавляет, видя расстроенные лица. — Ну или… Мертвяк, подгони бумажонку, будь душкой.       Она споро заворачивает в тонкий листик крошево из баночек на поясе, чиркает зажигалкой.       — Что бы вам такого рассказать… — дым пахнет всё той же полынью, рекой и ромашкой. Но стоит ему рассеяться, появляются сладковатые ноты. Приторные, першащие в горле, неприятные отчего-то. — Жила когда-то девица. Черноволосая, сероглазая, куталась в шали и сама вырезала по камню. Гадалкой звали. Ходили по Дому слухи, что Гадалка оттого слепа на полглаза, что будущее увидела и рассказала тем, кому не следует. Другие утверждали, что невзлюбившая её воспитательница ткнула тогда ещё девчонку в глаз швейной иглой за опрометчивые слова об изменяющем муже. Третьи и вовсе ничего не думали, но обходили Гадалку дальним коридором. Даже через другой этаж шли, если слышали, что она поблизости. Вокруг неё на уроках всегда пустое место оставалось — заметное. Взрослые решили было, что она чумная, но Пауки ничего не нашли. Только вот однажды на порог привезли мальчишку. Точнее, подбросили, пусть и подросток уже был. Грустный дворовый щенок с мокрыми патлами. Щенком и окрестили. Никто не знал, что с ним делать — немой, без двух пальцев, ни писать, ни читать не умел, к тому же глух был на одно ухо, потому что прошлое его к нему относилось плохо. Он единственный, в отличие ото всех в Доме, Гадалки не боялся. Ни ножа её для дерева, ни молоточка на поясе, не грубого дребезга каменных бусин из браслета над левым локтем. Ни даже серого, такого же, как радужка, зрачка. Теперь жители сторонились двоих, потому что Щенок, защищая девушку, не стеснялся влезать в драки, ведь иначе донести не умел. Думали, что не умел.       Травница прервалась, забирая у Мертвеца ещё один листик.       — Он на деле много умнее их всех был, потому что общался иначе, но с теми, кому доверял. Щенок умел одним лишь взглядом целые баллады передать, но никто его понимать не хотел в Наружности, вот и закрылся в себе. А у Гадалки жили ручная змейка и два ворона с одним крылом, оттого о выколупывании из скорлупы она знала многое. Только вот… Нарушила Гадалка собственное правило — бросила руны на пол, желая узнать, чем всё закончится. Вороны её, спрыгнув со шкафа, две из пяти клювами сцапали, да так и выскочили с подоконника на улицу. Змея мешочек утащила, пока Гадалка пыталась дозваться птиц, оттого выяснить, что пропало, стало невозможно. Вернувшийся от Пауков Щенок только и обнаружил, что заплаканную, незрячую теперь абсолютно девушку. На пару они едва успели выучить младшую, а за две недели до Выпуска ушли без своей на то воли. С того момента каждый по ветви не имеет права надолго заглядывать и много менять, иначе будет лишён ещё большего.       — Ниц…       — Захлопнись. — она бросает в Рыжего подвернувшейся под руку ложкой. — Захлопни ебало.       — Рыжий, это перебор. — Мертвец, неожиданно сегодня тихий, встаёт на сторону Травницы. — Совсем перебор. Рыжий отворачивается, бурчит под нос, как бабка:       — А меня можно, значит, просить очки снять? Смерти больше нет.       Травница от этой фразы неожиданно усмехается широко, откинувшись назад. Что-то в её выражении лица, такое же, как сладость дыма, пугает, вынуждая придвинуться под безопасные бока состайников.       — Ну, тут ты прав, рожа розовая. — она вытирает выступившие слёзы под очками. — Смерти действительно не особо есть.       Русалка молча подходит, обнимает её со спины, накрыв волосами плечи. Покачивает, как маленького ребёнка. И Травница действительно кажется маленькой, цепляет на крючок сострадания, словно мы все тут — глупые мальки.       Шуршит.       — Я пойду на Изнанку. — неожиданно даже для себя заявляю в повисшей тишине.       И тут же слышу треск.