Персиковая птица

      Я не смог уснуть, хотя пару дней назад я жаждал навсегда погрузиться в эту сладостную тьму, изредка прерываемую светом. Но теперь мне мешали крылья, ощущение пустоты и холода внутри и неосознанное еще чувство одиночества. Не знаю почему, но я стал замечать, что миру на меня становится все равно: телефон уже пять дней не звонил, в гости никто не заходил, хотя я пропал из общества и музыкальной группы, даже соседи, словно осознав, что их больше никто не услышит, прекратили по утрам шуметь.       Я не знал, как пристроить крылья. Касаясь чего-то, они вновь и вновь вздрагивали. Я даже не знал, кто кого больше боится: они меня или я их. Они были огромными, и я теперь точно знал, что на спине спать не смогу. Самое грустное. Как Мафую может так безмятежно спать с этими огромными кусками мяса в перьях за спиной?       Не давали спать мне и вопросы. Их было слишком много. Я теперь даже не мог понять кто я, если не человек, как появление крыльев, поцелуй шинигами и недосмерть изменили мою жизнь? Это все не столько тревожило даже, сколько раздражало, потому что я не мог получить реакции от тела на переживания. Поэтому, как только я увидел первую полоску утреннего света на стене, тут же растолкал Сато, требуя от него объяснений.       Сонно и по-детски потерев глаза, Мафую, как ласка, тут же обполз меня по кругу, словно любуясь результатом. Он неимоверной силой вытянул мое правое кровавое крыло, раздвинув маховые перья, пощупал какие-то кости — в один момент мне показалось, что, если он приложит чуть больше силы, то просто переломает их. Только после этого он сполз на пол и стал говорить:       — Всевышний на редкость ленивое создание. Для того, чтобы отнять у человека жизнь он отправляет шинигами, а чтобы вдохнуть новую — икиру. Знаешь откуда берутся шинигами? Конечно же не знаешь, — он горько усмехнулся. — Шинигами становятся те, кто закончил свою жизнь самоубийством. Так сказать, Всевышний обиделся, что его дар не приняли, поэтому наказал нас вечной жизнью и вечным трудом. Мы смотрим, как другие люди умирают, как они цепляются за свою жизнь зубами, как боятся что-то или кого-то потерять, и понимаем, что и у нас когда-то было что-то ценное. Сначала действительно начинаешь раскаиваться за собственную оборванную жизнь, но потом попадается один отчаянный весельчак, затем второй, и ты уже не чувствуешь себя наказанным, а словно отправляешься в отпуск с активным человеком, который хочет забыть о своей смерти, — он стал теребить конец моего крыла, свисающего с кровати. Я молчал, потому что чувствовал, что он и сам мне расскажет обо всем. — Другое дело икиру. Их может создать только шинигами. Всевышний задумывал это еще одним наказанием нам, потому что думал, что мы будем обращать только тех, кого полюбим. Смотреть, как дорогое для тебя существо много дней мучается, слабеет, быть готовым отдать ему всю кровь, раз за разом рассекать плоть по живому и вкладывать туда свое перо, чтобы крылья могли развиваться, сожрать сердце не с наслаждением, а с чувством вины и сострадания — я действительно все это пережил и понимаю, что задумка Всевышнего была неплоха. К тому же умирающий получал после обращения роль благословения. Вот только многие шинигами стали увлекаться игрой: они целовали умирающего, многие еще и пользовались своей красотой, но после ночи оставляли человека одного. Жертва умирала, ее сердце съедали, но вместо благословения получивший поцелуй становился или живой ступенью на лестнице бога, или мелким пороком — мерзостью. Но ты теперь икиру. Ты будешь слышать, где душа рвется к телу, где сердце захочет забиться, и придешь туда. Младенец или коматозник, внезапно оживший инфарктник или просто обыватель, забывший зачем он живет — ты придешь к ним и одним касанием заставишь их сердца звонко биться.       — Почему ты не оставил меня? — я тоже сполз на пол, раздумывая, каково это, слышать «зов» души.       — Я сам-то решил откинуться однажды из-за того, что понял, что был одинок в любви. Решил, что пока не встречу человека, который видит одиночество в других, не буду никого целовать и обрекать на мучения сначала от любви, а потом от рабского труда. Да и чертовски уж ты хорош, особенно когда ворчишь, — он рассмеялся, но я почувствовал — от неловкости.       — И-и что с нами будет дальше?..       — Поразительно, но первоначально Всевышний задумывал, что икиру и шинигами должны обрести друг друга. Однако теперь есть такие… короче Август у нас уже стольких обратил в икиру, что относится к ним как к детям, к тому же ему около тридцати, поэтому… Хочешь, чтобы я стал твоим папой? — он рассмеялся, но я на его шутку так толкнул его крылом, что он встал на четвереньки.       — И как я должен даровать жизни? Как звучит зов сердца и души?       Мафую лег на пол, словно он так и планировал. Он вновь начал паясничать теперь после моего обращения, поэтому наигранно стал тереть подбородок в раздумьях. Я вновь угрожающе поднял крыло, но он замахал руками и попытался отползти.       — Все-все сдаюсь, я слабее тебя, помни об этом! Смерть всегда слабее. Да и сам посмотри на свои крылья: они шире моих в полтора раза, — он сел и усмехнулся. — Ты такой ответственный — еще летать не пробовал, а уже о работе думаешь, Всевышнему бы польстило.       — Я грохнусь.       — Даже если грохнешься, то только дикую боль испытаешь. Нервы остаются, но умереть вновь ты не можешь. Но если ты все же попытаешься умереть, то у меня всегда есть для тебя вот это…       Он резко вскочил, бросился ко мне, повалив на кровать и, пока я не успел очнуться, поцеловал. Я напрягся, но теперь поцелуй шинигами лишь помогал расти моей привязанности к нему, я чувствовал, как возвышается во мне желание стиснуть его так сильно, до боли.       — Сказал бы я, что ты покраснел, но боюсь, что ты на это не способен, — довольно щурился Мафую, наблюдая за тем, как я прячу лицо.