Персиковая птица

      Меня разбудили. Впервые за эти несколько дней меня разбудили. Комнату наполнял сочный закатный свет. Жар начал понемногу захватывать мое ослабевшее тело, сердце билось глухо и тяжело, как часы, отмерявшие судный день. Я и без слов Мафую, склонившегося надо мной, понимал, что мой последний миг настал.       Странно, но не было в глазах Сато того жадно-маниакального блеска, которым он смотрел на мою грудь во вторую нашу встречу. Сочувствие и покой, величие и покой, торжество смерти и покой — вот чем был полон его взгляд, который бродил по моему лицу. Казалось, что и сердце ему уже не так интересно.       — Пора, — он провел ладонью по моему лицу от лба к носу, требуя закрыть глаза.       Я слабо кивнул. Я уже ждал этого момента. Странно, но именно сейчас разум хватался за все, что только мог: сестра, мать, отец, группа, песня, весна на берегу реки, наша первая встреча с Мафую. Может, так проносится жизнь перед глазами?       — Ничего не бойся. И лучше не открывай глаза, — его голос был прямо около моего лица.       Я ожидал уже знакомого неприятного движения кожи, внезапной тишины внутри себя, забвения. Но вместо этого Мафую внезапно коснулся моих губ. Поцелуй, отнявший мое последнее дыхание, во время которого Сато достиг и сердца, похитив его буквально. Самым ужасным было, что я не падал в абсолютную тьму, как это было раньше. Я до сих пор был жив, но эта странность, эта мертвенность тела пугали!       Рядом я слышал тихие звуки. Я аккуратно попытался вдохнуть — легкие вновь заработали, но сердца не было. Паника стала еще больше, не такой должна быть смерть, я почему-то это знал. Знал, как человек, готовый к встрече с ней.       — Сато, мне страшно, — я был готов заплакать.       Но он молчал. Тогда я не выдержал и открыл глаза: если бы меня ждала такая вечность в темноте, то я бы не вынес. Моя комната, закатный свет, все было тем же. Другим был мой шинигами. Он сидел и, сдерживая рыдания, поглощал мое сердце. Все его лицо, рубашка были в моей крови, а он плакал. В лице его читалась какая-то ненависть и к себе, и ко мне, и к этому желанному сердцу в его руках. Но не есть он его не мог, а я отмечал, как его бледная кожа впервые становится теплого оттенка.       — Нет, не смотри на меня, закрой глаза! — он стал отворачиваться.       Я послушался. Я не мог осознать происходящего, но сама ситуация вызывала смешанные ощущения, словно я застиг человека за преступлением и тут же отпустил ему все грехи.       Через несколько минут раздались тихие всхлипы. Я зашарил рукой по кровати и нашел его руку, крепко сжав. Все же я его люблю, пусть мне и нечем теперь любить. Я услышал его дрожащее дыхание, значит, он снова наклонился ко мне.       — Рицка, прости, это еще не все. Прости за все, что было, что ты вытерпел и что тебе еще предстоит вытерпеть, — он вновь заплакал.       Он перевернул меня на живот. Мне было тревожно, не такой должна быть реакция у шинигами, занимающегося любимой работой. Раздался звон металла, нож, больше просто нечему так звенеть. Если бы у меня было сердце, то оно бы сейчас неслось галопом. Меня сейчас, как зверя зарежут, а я смиренно лежу, потому что удар нанесет тот, с кем нас связал поцелуй смерти.       Я замер, стиснув руки в кулаки, чувствуя, как Мафую завис надо мной с ножом, который все эти дни лил его кровь. С силой прижав меня к кровати, он рассек плоть сначала над правой и тут же над левой лопаткой. Зачем?! Я бился от боли, пытался вывернуться, искал положение, в котором нервы перестанут ощущаться разрезанными проводами под напряжением. Мне показалось, что Мафую еще и зачем-то коснулся раненых мест.       Я рыдал, выл, проклинал Сато. Он же обхватил меня так, что я не мог и рукой пошевелить, и все время просил прощения. Боль не прекращалась, сквозь ее пелену я услышал:       — Рицка, немного надо… потерпи немного… через три дня не будет боли, пожалуйста… Прости!       Три дня, какой ужас! Я уже сейчас все бы отдал, чтобы никогда не знать смерти. Что будет после этих трех дней? Хуже? Никак? в лучшее я уже не верю. Я подтянул колени к животу и вот таким калачиком стоял. Лечь на бок мне не позволял Сато, а боль была терпимей только в таком положении. Почему я не могу даже на бок лечь?! Столько страданий, мучений за эти дни… неужели, я был настолько ужасным человеком. Может, Мафую мне врал, и на самом деле он — посланник ада? Для такой роли только он слишком много плачет и слишком был заботлив в те минуты, когда мне было ужасно. Палач со слезами на глазах. В школе мне так и не смогли объяснить смысл термина «оксюморон», однако теперь я его понял.