***
Перо скачет над листом, резво чертит и рисует. В чертогах нет ограничений и палочек, все подчиняется помыслам, направлениям, векторам. По мановению руки чашка с чаем превращается в голубя, а тот в ветер. Потолок в ночное небо с видимой орбитой Сатурна. Пергамент под пером шелестит, словно хочет сбежать, вырывается и несется в руку, подхватываемый мной. На нем письмо, слова несказанные родным, на нем послание, которое не будет отправлено. Оно полыхает пламенем, но не сжигается. Не исчезается. Не обращается в пепел. Не пропитывается слезами, превращенными в жемчуг. Письмо тут и сотается. Занимает место на одной из полок, а полка в углу чертог, не имеющих конца и края. На полке двери, на дверях замки, за замках петли, на петлях скважины, из скважин льется вода, превращается в водопад, падает в реку, река впадает в озеро, а на дне озера жемчужины, рубины, алмазы и изумруды, вперемешку с грунтом, гранитом и галькой. На берегу трава и песок, никак не определится, что нравится больше. Дальше деревья, среди них хижины. В каждой что-то свое. Одна набита книгами, другая карандашами цветными, третья полна конвертами с письмами. Там убраться надо, рассортировать все. Вспомнить. А я стою на обрыве и смотрю на стеллаж, на скважины, на замершее перо. Подозвав к себе, перевожу взгляд и на него. Золотое, изящное, расписное, с белоснежным оперением, с камнями драгоценными. Совсем не тяжелое. Веса у него в чертогах нет, ничего за ним не стоит и не пялится. Ни глаз, ни рук, ни воспоминаний. Я вложила его в карман, пусть наполняется. Пусть смотрит со мной, наблюдает за чертогами. — Самсон, — нарекла его я. Оно вспыхнуло огнем, золотом засветилось, опалило ветви за спиной, все меньше напоминающие крылья, и изменилось. Черты его поменялись, из тонкого золотого стержня выросли руки, из наконечника ноги, из оперения голова и волосы. Он был облачен в костюм золотой, с нитями пошитыми черными. Волосы белые, как гусиные перья, кожа золотая, под цвет солнечных лучей, а глаза черные, посеребренные звездами. Он сел на колено одно, склонил голову и смотрел, а я вспоминала. Глаза эти похожие на отцовские, родные, но уже никогда более не увиденные. — Наблюдай, Самсон, — сказала я, отворачивая голову и смотря с обрыва, с устья водопада на просторы чертогов. — Это теперь под твоим контролем. Пусть будет тут светло, как имя твое, пусть стоит все целым. А это, — я оглянулась, смотря на скважины. — Не открывай. Смотри, сколько воды течет, сколько жемчуга падает, сколь долго оно еще будет литься. И затихнет ли, когда-нибудь. Я махнула рукой, ветви за спиной шелохнулись, игла терновая болезненно впилась в кожу шеи, изо лба вновь полилась свежая кровь, падая вниз, в воду и превращаясь в рубины. Проследив взглядом за падающем камнем я закрыла глаза. Внутри полыхнуло пламенем и окатило ледяным ветром. В уши забрался громкий крик, и я открыла глаза, выключая будильник. Трель затихла, я осмотрелась. Уже знакомое место. Комната, в которой я теперь живу. Большая кровать с навесом из розового тюля и атласа, с белоснежными бабочками на булавках. Перед кроватью ступенька, деревянная, на ней мягкие тапочки. Сразу за тюлем окно с занавесками, тумба с зеркалом и туалетный столик, еще почти пустой. На другой стороне комнаты рабочий стол и пара закрытых книжных стеллажей, комнатное растение Берта и кактус Максим, в аквариуме, возле двери в ванную, несколько рыб-петушков, рядом на столиках два небольших аквариума с этими же представителями. Ава, Жаклин, Эрнест, Дэмиан и Степан. Я помнила их всех поименна и их отличительные черты. Жаклин роскошная темно-фиолетовая с желтыми плавниками. Она довольно боевая, любит быть напоказ и живет в отдельном аквариуме. Ава черно-синяя, красивая рыбка, но пугливая, часто прячется в водорослях и «дружит» только с Эрнестом, рыбкой желтой, с красными кончиками плавников на хвосте. Они оба живут в одном аквариуме. А Демиан и Степан вместе в самом аквариуме, часто дерутся и выясняют отношения, но друг друга не убивают и не сильно калечат, учатся уживаться. Дэмиан светло-голубой, плавно переходящий в фиолетовый, а Степан зеленый с черной головой. С ними раньше жили две золотые рыбки, но они умерли от старости, так как принадлежали еще соседней девочке Берте, в честь которой и был назван цветок фикус Бенжамина. Мы с девочкой не общались практически, я вообще ни с кем не контактировала из детей, рыбок нам принесла заплаканная миссис Тернер, ее мать, после смерти самой Берты. Сбила машина в Лондоне, куда ездила девочка с мамой на занятия танцами. Рыбки прожили в нами около трех лет, после чего ушли вслед за своей бывшей хозяйкой. А вместо них новых я не потребовала. Мне показалось, что Дэмиану и Степану и вдвоем неплохо жилось. Ванных в доме было аж три. Одна гостевая, на первом этаже, одна родительская и одна моя, куда можно было попасть из моей комнаты. Ванная была небольшой, но уютной. На полках жили в горшках парочка растений плющ, распустившие свои ветви до самых стен. Одно стояло на полке в углу под потолком, его звали Константин, и имел он три ветви тянущиеся через всю комнату, под самым потолком. Второе, стояло на тумбе, возле зеркало и оплетало зеркало по краям, это была Марта. Почистив зубы и умывшись, я прошествовала в гардеробную. Третья дверь, вторая, на той же стороне, что и ванная. Внутри стояла стремянка-ступенька для меня и много одежды, что было нормой для европейских стран. Здесь одежда была дешевой, брали ее много и часто просто не берегли, не имело смысла, когда за пару центов можно было купить новую. Одевшись в штаны и футболку, я направилась на кухню. Теперь надо было отзавтракать с родителями, отнять у папы утреннюю газету и через час приступать к урокам с домашним учителем, мистером Фишером. На кухне уже во всю хлопотала мама, у домработницы Сары выходной сегодня, она уехала встретиться с родными в соседнее графство на пару дней, а мама решила, что помнит как готовить, проигнорировав запасы няни. — Доброе утро, — поздоровалась я, беря второй экземпляр утренней газеты, видимо, отец все же решил не воевать со мной за кусок макулатуры. Выслушав в ответ вполне себе бодрые приветствия, я забралась на свой стул и открыла газеты. — Пишут что-то интересное? — Ничего, кроме гороскопа, — ответил папа, усмехаясь. — Парочка советов по содержанию домашнего сада, про убежавшего от сварливой Джоанны кота и, что ракам сегодня стоит сидеть дома, для них это неблагоприятный день. — Ужасно, разве на прошлой неделе не писали, что ракам весь месяц будет везти и стоит начать действовать? — серьезно поинтересовалась я, перелистывая газету. Папа оказался прав, ничего особо удивительного и интересного тут не было написано. — Видимо звезды в этом месяце непостоянны, — проворчала мама, ставя на стол тарелку с панкейками и банку с джемом. — Ешьте, обед будем себе покупать, я оставлю тебе денег, Герми. — Отлично, — кивнула я. — Я как раз хотела попробовать сходить в новый открывшийся кафетерий на соседней улице, слышала, что там очень вкусные десерты. — Не налегай на сладкое, юная мисс, — пожурил меня отец. — Сегодня придет мистер Фишер, не забывай. — Я помню, — кивнула я, приступив к трапезе. Поев, я проводила родителей до двери, попрощалась и вынесла в гостинную нужные книги, подготавливая рабочее место. Сегодня сокращенный день, нужно просто повторить пройденный материал перед начало учебных будней, которые начнутся через месяц, хотя я помню, что на них не попаду. Со дня на день должна прилететь сова. Мистер Фишер, суховатый мужчина в очках в толстой черной оправе был кандидатом наук, чем очень гордился. Закончился музыкальную академию, умел играть на скрипке и фортепиано, чему учил и меня, благодаря ему у нас даже в гостинной появился рояль белого цвета, а в гардеробной у меня стояла белая скрипка. В гардеробной она стояла, потому что больше ей места нигде не нашлось. Она портила дизайн комнаты и атмосферу, что я выстраивала там годами. Целых три года, с тем самых пор как попала в этот мир. В это тело. В эту семью. Терновый венец на шее сжался сильнее, но кожу не проколол. Сделать это в реальности куда сложнее, чем в чертогах. Кожа более толстая, а эмоции несколько затупляют шипы. Собрав книги я выгрузила их на стол и приманила лежащие на столе ручки, выкладывая осторожно в канцелярский стаканчик. Мужчина пришел вовремя, он никогда не опаздывал. Норман Фишер всегда приходил ровно в девять часов утра, в сером костюме в полосочку, с зачесанными и прилизанными редеющими волосами. Чопорно здоровался, ставя черные оксфорды в угол прихожей, надевал белые тапочки и проходил в гостинную. Занятие начиналось ровно в тот момент, когда я садилась напротив него. С разговора, с вежливого расшаркивания, с устного опроса. Начинали на английском, переходили на французский, затем мягко на итальянский, самый последний — немецкий. Обсуждали утренние новости, историю, математические задачи, политические движения. В конце занятия, мужчина улыбался, вежливо кивал, после выпивал чашку чая с имбирным печеньем и откланивался, оставляя в своей записной книжке заметку. Занятие обычно заканчивалось в четыре вечера, сегодня в три. Мистер Фишер также коротко кивнул, улыбнулся, расписал, что мне на что стоит обратить внимание. Проводив его до двери после чая, я попрощалась с учителем. — Вы удивительно умны и талантливы, мисс Грейнджер, жаль будет терять такую умную ученицу как вы, — спокойно сказал мужчина. — Поэтому напишите мне позже. И позвольте дать вам совет, сова — лучший ваш компаньон в школе. Но и другие птицы не хуже доставляют почту. Разве что, голуби крайне неприятные почтальоны. Всего доброго, мисс Грейнджер. — Всего доброго, мистер Фишер, — улыбнулась я, закрыв за мужчиной дверь. В кафетерии, который открыла мисс Робин и назвала «Тревор», в честь своего пуделя, и правда были потрясающие десерты. Особенно шоколадный фондю со сладким, но не переслащенным жидкой растекающейся шоколадной начинкой. Домой, милая женщина завернула мне пару кексов, ванильный и шоколадный, которые я благополучно оставила родителям. Заперевшись в своей комнате, я достала из стеллажа недочитанную книгу, и усевшись в мягкое кресло, погрузилась в чтение. Родители вернулись в девять вечера, их машина припарковалась в гараже, они зашли в дом, улыбнулись, поприветствовав меня, и пожелав спокойной ночи, отправились к себе в комнату, находящуюся чуть дальше от моей. Я отложила книгу в девять тридцать, расправила заправленную кровать, прикрыла балдахин над кроватью и закрыла глаза, погружаясь в чертоги. — Говори, — махнула рукой я, оглядывая чертоги. Те не изменились, разве что на ветвях яблочных деревьях зацвели цветы. Водопад рычал, выплевывая коду, а жемчужины, в основном белого цвета, падали в воду. — Ничего, хозяйка, чертоги ждали вас, — сказал Самсон, не поднимая головы. Я прикрыла глаза, дернула левым плечом и пара капель скатилось с моего лба, падая под ноги рубинами. Самсон молчаливо поднял их и бросил в озеро. Я проводила их взглядом и отвернулась, поворачиваясь в сторону леса и яблонь. — Я в хижину с письмами, — сказала я. — Давно пора было навести там порядок. Говорила я больше себе, словно убеждая. Пора было прийти. Озеро выдержит. Я выдержу. Ветви за спиной шелохнулись, но новых капель под ноги так и не упали. Я сделала шаг, тут же оказываясь у порога хижины. Костлявая рука потянулась и открыла дверь, оттолкнула от себя. В нос забился запах чернил, свежих, запах бумаги и шелеста страниц. Внутри валялись листы. Запечатанные и открытые, большие и маленькие. Исписанные аккуратным или неразборчивым почерком. Моим и чужим. Я села на колени беря один клочок за другим. В голову ударяли мысли, эмоции, воспоминания. В голове роились сомнения, обиды, страхи, сожженные пеплом и развеянные ветром, но возвращенные в чертоги. Невозможно избавиться. Невозможно спастись. Невозможно. Невозможно. Лист за листом, строка за строкой. Я махнула рукой, вдоль стен выросли стеллажи. Бумага льнула ко мне, щекотала голые колени и пятки, прыгала ко мне в руки. А я отсылала их, мягко ссылала на пустые, пока что, полки. Они заполнялись. Замирали, переставали шелестеть, словно находили свой покой. Находились ответы, а рубины падали на колени и ноги, падали на пол, со звоном разбиваясь на мельчайшие осколки. Они падали, падали, падали. И мне хотелось упасть следом и разбиться. Костлявые руки на плечах сжались, возвращая в сознание. Хижина была чиста. Ни единого листа, ни единого чернильного пятна. Все в папках картонных, а те в стеллажах. А в голове воспоминания. Словно наизусть заученные диалоги.— Снова опаздываешь, сколько можно уже? Ты хоть когда-нибудь вовремя приходишь? — ворчала девушка, уперев в бока руки. — Час тебя уже тут жду!
— Ну, в следующий раз я подожду тебя, — улыбается другая. Она смеется, лезет обниматься, смотрит и весело щурит свои глаза, видные под оправой очков.
— В следующий раз я приду на час позже! — ворчит девушка, но в словах ее нет злости и раздражения. Она смеется, обнимает в ответ, прижимает крепко-крепко и смеется, продолжая ворчать уже тише.
— Я скучала…
Голоса словно оседают в голове, громче и тише, превращаясь в какофонию звуков. Я дергаю плечами, ловлю костлявыми белесыми пальцами падающие рубины и жемчужины, открываю рот, но из него сыплются сапфиры, падают, целыми ложатся на деревянный пол, а руки на плечах сжимаются и сжимаются, ломают кости, перемалывают в труху, но не тянут. Не толкают. Не вытаскивают. Я открываю глаза. Выбираюсь из чертог, кожей ощущая силу на своих плечах, хватаю костлявые пальцы, сжимаю в ответ, словно стремясь спрятаться в чужих объятия. И над головой раздается скрипучий звон колокольчиков. «Спи», — слышится в них. Совет, всего лишь пожелание, всего лишь напутствие. И я повинуюсь, закрывая глаза и погружаясь в сон.