is it in my veins? is it in my blood? cause i can't get enough i tried to detain my love with paper shackles
Барни дерётся как лох. Как облезлый уличный кот. Долго шипит, скалится и обходит вокруг, а когда решается на удар — просто хреначит наугад, громко и глупо машет руками, лишь бы зацепить. Если бы вместо Эйдена было бревно, может, сработало бы. Миротворцы заходят театрально вовремя, как актёры на сцену. Эйден смотрит на их тяжёлые металлические спины, слышит холодный голос Айтора и чувствует себя принцессой, которую пришли спасать из логова маньяка. Покоцанный Барни (маньяк) пытается встать, и встаёт прямо в крепкие руки миротворцев. Другая рука, помягче, цепляет Эйдена за локоть и отводит в сторону. Не миротворцы. Хакон. — Ты как? Эйден неопределённо дёргает плечами. Физически — нормально. Психически всё ещё чувствует на кончиках пальцев кусок Лукаса, который нашёл в вещах Барни, и очень хочет вымыть руки. И никак не может понять, что именно во всей этой ситуации не даёт ему покоя. — Это он! Он меня подставил! Никто не слушает, что там орёт Барни. Присутствие Айтора успокаивает лишь отчасти. Присутствие Хакона не успокаивает вообще никогда. Особенно когда тот так и оставляет свою горячую ладонь лежать чуть выше поясницы, будто Эйден собрался падать в обморок прямо тут, и это должно его удержать. Хакон хорошо делает вид, что находится здесь впервые. Хорошо притворяется, что никогда не срезал ни с кого кожу. Хорошо поддакивает Айтору и называет Барни убийцей. И почти не чувствует себя от этого плохо. Айтор держит слово и обещает пропустить их в метро уже завтра. Эйден тратит это время на перебинтовку, чистку оружия и споры с торговцами. Хакон, как известно, время не тратит. На стол решительно опускается бутылка от оливкового масла. Полустёртая этикетка обзывается: «вирджин». Эйден вопросительно поднимает глаза на Хакона. — Мы проделали огромную работу, Ватсон. Есть повод отметить. Ватсон не уточняет, с чего вдруг он Ватсон, и великодушно позволяет Хакону считать себя Шерлоком. — Что собрался жарить? Хакон шепчет сам себе что-то на французском, откручивает крышку и тычет Эйдену в нос. Тот делает непредусмотрительно глубокий вдох и едва не сжигает себе слизистые. — Это… Что? Хакон ждёт, пока Эйден закончит задыхаться. — Как «что»? Самогон. Эйден смаргивает выступившие от кашля слёзы и осторожно принимает бутылку, будто та может взорваться у него в руке. — Лучшее из винной карты Вилледора, — рекламирует Хакон, — Почти туристическая достопримечательность. Это не просроченное пойло из Старого мира, которое разливает Урбан. Это — свежее, актуальное. С душой. — Да, — Эйден поворачивает бутылку на свет, — Вижу душу. Плавает. — Не всматривайся, нарушишь эстетику. — Эстетику не знать, что ты употребляешь внутрь? Эйден снова принюхивается. — Пахнет, как чистый спирт. — Обязательно передам повару, он даст тебе в челюсть за такие слова. Эйден долго колеблется, но всё-таки закручивает крышку и отодвигает бутылку обратно к Хакону. Хакон точно так же возвращает её назад. — Эйден, я выложил за это целый кристалл, и это нужно утилизировать сегодня. Ты либо помогаешь мне, либо тащишь меня завтра в центр на руках.***
На вкус оказывается лучше, чем на вид. Через час — ещё лучше. Никто не слепнет, но глаза всё равно постоянно оказываются где-то не там и цепляют кучу ненужной информации. У Эйдена на правой щеке шрамик, похожий на перевёрнутое сердечко, а глаза всё-таки серые, хотя в фиолетовом полумраке не поймёшь. У Хакона на шее слева есть родинка, а кожа вокруг неё почему-то идёт мурашками, если этот факт заметить вслух. Ещё у Хакона есть свежий шрам, торчащий из-под ворота куртки. Эйден никогда не пьянеет, как считает сам Эйден. Самогонка считает иначе. Возможно, к лучшему, потому что Хакон становится невыносим, и будь Эйден хоть на грамм трезвее него — зарядил бы битой по затылку. Но они держатся на равных, поэтому всё, что делает и набалтывает Хакон, льётся Эйдену прямо в уши и не встречает блоков. — Вспоминаю, как познакомился со второй женой. В баре. Её тоже трудно было разговорить. — «Тоже»? Эйден иронично косится на Хакона снизу вверх, потому что слегка сполз по спинке дивана. От алкоголя его тянет к земле. А Хакона тянет к Эйдену, поэтому он сидит как-то наискосок. Эйден чувствует затылком рукав его куртки и видит его лицо так близко, что не знает, куда именно смотреть. Смотрит в правый глаз. — Ты меня сейчас клеишь? Или что происходит? Хакон хохочет и примирительно вскидывает руки. — Ни в коем случае. Пей. Он привстаёт, чтобы разлить им ещё туристической достопримечательности, и садится обратно на пять сантиметров ближе к бедру Эйдена. Как и все десять раз до этого. — За знакомство. Нестерпимо хочется трахаться. Сдаться, признать свою слабость и просто упереть лопатками в жёсткий диван. Хакон боится, что это написано у него по всему лицу и телу гигантской сверкающей бегущей строкой. К счастью, Эйден снова проваливается куда-то в себя и оттуда не видит. — О чём думаешь? Обо мне? Тот прикусывает губу и многозначительно вздыхает. Хакон тут же вцепляется пальцами в обивку дивана. — Что-то не складывается. Эйден подтягивает себя повыше. — В этой истории с Барни. Атмосфера разваливается за секунду. Хакон сначала тупит от неожиданности, затем с досадой цыкает и отворачивается. — Хочешь обсудить Барни? Сейчас? — Ты спросил, о чём я думаю. Эйден отстранённо следит, как Хакон подливает себе ещё. — Хорошо. Что не так? — Я видел, как дерётся Барни. Как он умудрился одолеть командира миротворцев один на один? Хакон откидывается на спинку и пожимает плечами. — Смухлевал. Эйден медленно качает головой. — Не в его стиле. Нет, это должен быть кто-то опытнее и... Хитрее. Хакон смотрит ровно в глаза и не моргает. — Вроде Софи? Эйден не разрывает зрительный контакт. — Нет. Хакон сдаётся первым и уводит взгляд. Разговор ему не нравится. Ещё больше ему не нравится, как из угла клубится, нарастает что-то уродливое, холодное и колючее, и стягивает ему руки. Заставляет оправдываться. — Других подозреваемых нет. Все улики указывают на Барни. — Не все. Я не видел шрама от Лазаря. — Плохо смотрел. Слишком резко. Эйден глядит нечитаемо. Хакон прикусывает щёку изнутри и пытается смягчить: — Может, он под одеждой. Эйден не пытается смягчить: — Как у тебя? Самогонный капкан захлопывается не на том человеке. Хакон ссутуливает плечи, но не сопротивляется, когда Эйден спокойно берёт его за ворот и оттягивает, открывая шрам. — Я идиот, Хакон? Вот честно, в твоих глазах — я долбоёб? Хакон молчит. Эйден с досадой выпускает воротник и встаёт из-за стола. Задерживается, только чтобы не спеша наполнить последнюю рюмку и залпом опрокинуть в себя. — Спасибо за вечер, кстати.***
Утром Хакон приходит в метро один. С похмельной головой и без малейшего представления, где сейчас околачивается Эйден — и успел ли уже подписать ему смертный приговор. Связаться по рации и уточнить не решается. На входе в штаб никто не хватает и не накидывает петлю на шею, что может означать лишь две вещи: пиздец либо миновал, либо только наступает. Потому что Айтор сначала долго и странно косится, затем тихо подзывает к себе и качает головой. — Ты зря пришёл. Всё. Хакон напрягается и готовится прорываться в центр силой. Пусть попробуют догнать. — Я поторопился с обещаниями. У меня нет полномочий открыть метро, пока вина Барни не доказана полностью. Необходимо официальное подтверждение от центра. Айтор объясняет детали скучно, заученно и по шаблону, но тут же переводит на человеческий: — Сраная бюрократия. Придётся ещё подождать. Хакон откровенно теряется и выходит от миротворцев с совершенно пустым выражением лица. Айтор не знает про Лукаса — это хорошо. Центр всё ещё вне досягаемости — это плохо. Эйден не выходит на связь — и плохо, и хорошо. Возможно, стоило бы нарушить тишину первым, но вместо этого Хакон шастает по городу и надеется наткнуться на пилигрима как-нибудь случайно и романтично. Но каждый раз оказывается ровно на один шаг позади: всех обезглавленных бандитов и переломанных пополам заражённых можно сложить в слова «Здесь был Эйден». Как давно и куда ушёл — трупы не говорят. В какой-то момент Хакон догадывается, что ищет пилигрима не только он. Бандитоподобная группка выживших, с которой они случайно пересеклись ещё у штаба миротворцев, теперь снова оказывается рядом и давит своим присутствием. У Хакона уходит полчаса, чтобы вдоволь погонять их по крышам и скинуть со следа. Слева пустые крыши. Справа пустые крыши. Прямо пустые крыши, но чуть дальше его внимание привлекает неадекватно большая толпа кусак. Толпа гонит одну-единственную жертву по широкой мостовой, заставляя лавировать между машинами и перепрыгивать через тела. Хакон приглядывается и хмыкает. Да, это его. Чучело гороховое. Нашёлся. На открытом пространстве и без возможности залезть куда повыше Эйден начинает тупить. Поэтому быстро оказывается заперт в полукруге из кусак и спиной к обрыву. И не находит ничего лучше, чем развернуться и стрелой сигануть прямо туда, в ледяную мутную воду. Сил в уставших и сведённых от холода мышцах едва хватает до другого берега. Насквозь мокрый Эйден выползает криво-косо, постоянно застревая и елозя по сырой грязи. Так и остаётся валяться частично в воде. Мешком перекатывается на спину, закрывает глаза и пытается восстановить дыхание, чувствуя, как гудит всё тело и почему-то жжёт левую руку. Безмятежность нарушают шаги рядом. — Загораешь? Эйден даже глаза не открывает. — Да. Отойди, солнце загораживаешь. На улице пасмурно. — Правильно будет «Отойди, солнце». Было бы хоть немного сил, посмеялся бы. Было бы достаточно сил — пнул. Но Эйдена хватает лишь на один краткий хрипящий звук, который одновременно может означать «Пошёл нахуй» или «Рад тебя видеть». — Центр нам опять закрыт, — сообщает Хакон последние новости. — Знаю. Ходил. — Ты пытался сбежать без меня? — Ты тоже. Силы медленно возвращаются, но Эйден не торопится вставать. Хакон так и продолжает стоять над душой, спасибо, что молча. По сырой одежде проходится особо холодный порыв ветра, и Эйден непроизвольно вздрагивает. Что не скрывается от взгляда, который всегда сфокусирован только на нём. — Пойдём. Простынешь. Эйден даёт гордости перерыв, по чужим рукам взбирается в вертикальное положение и послушно бредёт за Хаконом, хлюпая носом и водой в ботинках. И не спрашивает, почему до ближайшего убежища они добираются в обход и в два раза дольше обычного.***
— Есть во что переодеться? Эйден кивает и роется в своём бездонном рюкзаке. Хакон бросает на койку застиранное и уже слегка разваливающееся полотенце. — Чистое, если что. Мокрая одежда облепляет всё тело, застревает на коже, скручивается в трубочку и никак не хочет сниматься. Эйден, пыхтя и извиваясь, всё-таки выковыривает себя из толстовки и переходит к штанам. Хакон ради сохранения собственного рассудка отворачивается и сосредоточенно смотрит в окно. Чувствует себя как в плацкарте, но в плацкарте из дешёвого порно. Очень хочется курить, хотя давно бросил. — Пиздец! От неожиданности он оборачивается. К счастью (сожалению), находит Эйдена уже в сухих штанах, но с голым торсом — и огромной рваной раной сзади на предплечье, которую тот заметил только сейчас. Хакон покидает свой антидрочильный пост у окна и бросается помочь. — Есть нитки? Эйден заранее сомневается в этой затее, но кивает на рюкзак. — В левом кармане. Обрабатывают чем попало, но льют щедро. Эйден шипит так, будто сейчас же кинется на Хакона с зубами. Получается вовсе не заботливо и не нежно, хотя никто и не обещал. Грубо, крепко и болезненно. Как только Хакон берёт в руки иголку, Эйден тут же просит выпить. Вчера планировалось свидание, а сегодня они уже должны были оказаться в центре. Но абсолютно всё пошло как-то не так, и теперь Хакон неудобно сидит на койке и зашивает Эйдену руку. Тот на каждое неосторожное движение неприятно цыкает. — Аккуратнее умеешь? — Я тебе тут вышивку крестиком должен забабахать? Но всё равно замедляется и старается. Только сосредоточиться невозможно. Кожа у Эйдена гладкая и прохладная, всё ещё немного влажная, и так близко голое плечо, а у Хакона горит лицо и губы, и так хочется, хочется, хочется. Он сейчас полностью в его распоряжении. Можно легко приобнять за талию и уткнуться носом в короткие волоски на затылке, а можно грубо схватить и впиться губами-зубами в изгиб шеи: по настроению. Эйден едва заметно подрагивает, то ли от холода, то ли от боли, то ли от чужого дыхания непривычно близко к коже. Хакон судорожно взвешивает все «за» и «против» у него за спиной. — Я не сдам тебя. Если что. Эйден говорит это так обыденно и тихо, что Хакон из-под свалки своих мыслей не сразу понимает, что обращаются к нему. В последнее время он вообще плохо соображает. Вместо ответа садится удобнее и продолжает оказывать первую помощь, молча и виновато, уже не отвлекаясь на всякие плечи, и шеи, и стекающие по ним редкие капли с мокрых волос, и... — Услышать простое «спасибо» было бы приятно, знаешь. — Я не считаю тебя идиотом, — перебивает Хакон. Эйден чуть поворачивает голову и долго смотрит. Кивает. — Хорошо. Рука спасена. Пилигрим выворачивается и придирчиво разглядывает работу. — Сойдёт, — морщится. Хакон кидает в него сухой кофтой. — Оденься, заебал. Эйден осторожно пролезает в рукав. Среди мокрых вещей в углу булькает чудом живая рация. — Пр... Ём. Это. Йтор. Оба разворачиваются одновременно. — Сть новости. Про. Барни, — щипящий вздох, — Тебе не. Понравится.