Нас книги обманут, а люди не вспомнят,
Последняя битва сорвёт голоса.
Стараться не стану - ничем не наполнит
Пустая молитва пустые глаза.
А ты уходи, и чем дальше тем лучше,
Нет права тебе оглянуться назад.
И ты не следи, как, цепляясь за тучи,
Дорогой небес поднимается ад.*
5.
Вино плескалось в открытой фляжке тёмно-алым, глянцево поблескивая в отблесках, отбрасываемых единственной тусклой свечой – на большее даже в генеральской палатке надеяться не приходилось. В тайге в глухой просинец** воск приходилось беречь как зеницу ока: в редких охотничьих избах ламп отродясь не водилось, а фитили, припасённые с прошлого года, успели отсыреть за осень. Но были в этом и свои преимущества – тени от простой походной мебели удлинились, словно призывая протянуть кончики пальцев и заплести их, что прихотливую вязь на знаменитых шуханских коврах, и плясали дикую кадриль, стоило стылому ветру захлестнуть угол полога. Дарклинг сделал небольшой глоток и поморщился. Собственно вино этот напиток напоминал исключительно цветом, во рту отдавая солёной рыбой – нерадивые обозные могли неплотно закрыть бочонок, и впитавшийся запах было не уже не вытравить. Впрочем, вкус пришёлся как нельзя кстати к отвратительному завершению откровенно дрянного дня. Равка и Фьерда на закате года решили, не сговариваясь, вернуться к традиционной зимней забаве, заключавшейся в беготне по укрытым безмолвной белой пелериной ельникам на границе. Обе равкианские армии, зябко кутаясь в яркие кафтаны и серые шинели, упорно тропили себе путь на север, порой по грудь в снежном месиве, яростно вгрызались каблуками сапог в наст, словно демонстрируя, что оборотной стороной их знаменитого «ни шагу назад» были слова «полный вперёд». Фьерданцы в смятении отступили на заранее приготовленные позиции – волнорез на входе в гавань, об который запросто мог обломать зубы невысокий прилив. Поднявшаяся же на бой истерзанная Равка на хороший шторм не тянула. Это понимали многие. Кампания всё больше напоминала ледовую переправу в последние дни протальника***, когда один неверный шаг мог запросто утянуть в бездонный чёрный водоворот. «Лев и Анника,» – порой нашептывал Александру несмолкающий внутренний голос, гнувший свою линию, не дававший оставить прошлое прошлому, – «Ты помнишь, как это бывает.» Осторожность была выбрана единственно разумной тактикой: днём Дарклинг слышал далёким эхом, как враг, пользуясь преимуществом в высоте, пытался простреливать корявые редколесья из пихты и кедрового стланика, вплотную подбиравшиеся к укреплённым холмам. Первая армия огрызалась в ответ картечью, меняя положение орудий после каждого залпа. Однако осторожность на войне было слово опасное. Царский двор, нелепый в своей безудержной жажде славы и ударяющего в голову ощущения победы в пузырьках игристого на очередном балу, требовал побед по мановению руки, носящей печатку с орлом, и генерал-майор Рыков, виновный в тех же самых пороках, бросил авангард Первого Северного корпуса в рискованную атаку на первое из укреплений. Штабу она стоила неплохо прореженного двадцать второго полка и одного из гришей. Эмиля. Надежного, что скала, шквального, погибшего от рук своих же бывших соотечественников. Впрочем, атака неожиданно стоила жизни и самому генерал-майору. Тот предусмотрительно со своей дивизией на штурм не отправился, предпочтя с подзорной трубой остаться на вершине покатого увала, с которой за развернувшимся в трёх верстах сражением наблюдали офицеры штаба. Избавиться от Рыкова оказалось до неприличия просто – он так увлёкся предвкушением блестящей победы, что взбрыкнувшая некстати лощадь оказалась для него сюрпризом. Несчастный случай списали на то, что бедная животина испугалась свиста пушечных ядер, а не плотной пелены теней, на пару мгновений застлавшей ей глаза. Просто. Буднично. Походя. В конце концов, лишь искушённые дешёвыми книгами разгильдяи считали, что убирают с пути людей исключительно тремя каплями яда, привезённого во флаконе из цветного стекла из Керчии. От праздных размышлений Дарклинга отвлёк отогнувший полог Фёдор. Сердцебит споро задёрнул его вновь, не выпуская тепло из палатки, прежде чем объявил: – К вам генерал-лейтенант Гренвель, ваше превосходительство. – Впускай. Фёдор молча кивнул и вышел, освобождая проход невысокой фигуре в запорошенной снежинками фуражке. – Дарклинг, – вполне дружелюбно протянул ему руку тот, снимая отороченные мехом перчатки. – Эдгар, – Александр в ответ легонько сжал его ладонь и жестом указал на свободный складной стул, – Присаживайся. – И выпить не предложишь? –ворчливо поинтересовался гость. – Если рискнёшь, – хмыкнул в ответ Дарклинг, безропотно протягивая открытую флягу с вином, к которой Гренвель, не таясь, брезгливо принюхался, а потом всё-таки поднёс ко рту. Генерал-лейтенант барон Эдгар Робертович Гренвель, командующий Первым Северным корпусом и в третьем поколении потомок керчийских эмигрантов, купивших поместье и титул у царствовавшего тогда монарха за смехотворную сумму, был одним из немногих отказников, к которым Александр относился по-приятельски. В этом сухом, седеющем у висков человеке лет пятидесяти ему нравилась практичность и последовательность – Гренвель в жизни не строил воздушных замков и брался исключительно за выполнимые дела, которые доводил до конца с унаследованной от предков педантичностью. К тому же в генерал-лейтенанте подкупало неприкрытое хитроумие, которого тот совсем не стыдился. – Отвратительное вино, – наконец сказал он, ставя флягу на стол, –Хотя если пить за упокой этого осла Рыкова, то лучшего будет жалко. – Вот ещё, – скривил губы Дарклинг. –Я выпью лишь за то, чтобы отправить его ко всем демонам преисподней. – Я думал, ты уже, – хитро сверкнул взглядом Гренвель. – И каким образом я это провернул? – спросил Дарклинг скучающим тоном. Изображать притворное равнодушие было легко, особенно если часть его была совершенно искренней. Он был уверен, что о судьбе кем-то оплакиваемого Рыкова забудет уже в следующем месяце. –Коли знал, не спрашивал бы, – пожал плечами в ответ приятель, – С Рыковым можно было работать, если бы кое-кто умел идти на компромисс. – Если то, что вы делали можно назвать работой, – губы сами собой сложились в гримасу отвращения, – Назови его смерть провидением и забудь. Эдгар покосился на него, после чего снова протянул руку к фляге и задумчиво её покачал, прислушиваясь к плеску остатков вина. Наконец решившись, он отсалютовал ей, словно поднимая тост: – Тогда за провидение! Которое почему-то выбрало своей миссией делать так, чтобы всё шло, как хочет Дарклинг. – Зависть не красит, – язвительно протянул гриш в ответ. Порой он и сам был готов признать неуступчивость, в том числе в мелочах, одним из своих главных недостатков, но память о сотнях прожитых лет неизменно вставала на дыбы, требовала считать это неизбежным следствием опыта, которого хватило бы на десятки жизней. – Можно попытаться протащить решение о генеральских погонах Раевскому. – задумчиво предложил Гренвель. Дарклинг знал, что полковник и генерал-лейтенант дружили давно, ещё с тех пор, когда совсем молодой тогда Эдгар преподавал в Военном Лицее несколько лет, а Раевский, ещё не офицер, был одним из самых способных кадетов на своем курсе. – Вряд ли в столице одобрят назначение, – покачал головой Дарклинг, – Рыков был творением его величества. Он не захочет терять влияние в штабе северного фронта. – А-а-а, его паранойя относительно нашего маленького кружка вольнодумцев? – Относительно тебя по крайней мере. Ты ему уже набил оскомину, если слухи о твоем новом адъютанте правда. – О Николае? – Гренвель слегка подобрался, словно учуявший добычу хищник. Не наловчившийся читать генерал-лейтенанта не заметил бы, но Дарклинг был знаком с ним не первый год и мгновенно разгадал главный повод неожиданного визита. – Штабс-капитане**** Ланцове, если я все правильно понял, – сам Коля о повышении написать пока не успел. Гренвель слегка склонил голову и, не отводя взгляда, достал из кармана и поставил на стол небольшую костяную фигурку, увенчанную короной. Дарклинг узнал её сразу же – игру, в Равке прозванную «Царской ратью», привезли шуханские купцы ещё во времена его юности. На черно-белой доске в два ряда выстраивали фигуры. Это были и невзрачные пешие, и напоминающие башни замков ладьи, и изогнутые вопросительно конные, и гордые слоны, и одинокий, точёный советчик – два сомкнутых ряда вокруг царя, самого важного и самого беззащитного, которого в паутинке ходов воистину делала свита. Упрощённое донельзя отражение мудрёной политической реальности, в которой безнадёжно запутались все они. – Царь, – подтвердил Гренвель, вкладывая фигуру Александру в ладонь, – Фигура весьма ограниченная. – Вне игрового поля – исключительно воображением. Сутью, но не формой, если тебе удобно. Наличие или отсутствие короны ума не прибавляет. – И отсутствие его неприемлемо, – веско согласился Эдгар, – Особенно когда назревает мятеж – полстраны по ту сторону полыхнёт от малейшей искры не через год, так через пять лет, блокады и пираты сделают своё дело. Едва это случится, дражайшие соседи слетятся стервятниками на труп. Даже распахни Александр полог во всю ширь, впуская в палатку напоенный морозом воздух, температура не упала бы ниже. – Офицерам не положено обсуждать политику, – бесстрастно напомнил он. – Мы – бьющееся сердце этой страны, – спокойно возразил ему Гренвель, – Не мы что-то обязаны, обязаны нам. Не станет армии, и не царю, ни царём играть станет невозможно. – Вот только он этого не понимает. – И в этом проблема. Поздно кричать «пожар», когда сгорел дом, – Эдгар положил локти на стол, для пущей убедительности наклоняясь ближе к Дарклингу, – Нам нужен царь. Причём такой, который будет править, а не царствовать. Заниматься государственными делами, а не просто красоваться, причём в весьма приукрашенном виде, на аверсе червонца. Александр покачал головой. – Что, если нам это выйдет боком? Павел пытался править сам, и получалось не сказать, чтобы хорошо. Поверь, легче при нём нам точно не было. В таком случае царь предсказуемый и тихий, но внушаемый может оказаться самым подходящим вариантом. – В таком случае мы говорим не о Ланцовых, – парировал Гренвель, – Василий не управляем никем и ничем, кроме своих удовольствий. А уж при нём править точно будут те, кто платит за бал – деньги на шлюх и скачки есть только у кодлы проходимцев, крутящейся ныне у трона. Нам с тобой такое не по карману. Дарклинг сцепил руки замком и положил на них подбородок, испытующе рассматривая генерал-лейтенанта. Раз он упомянул Василия по имени, то маски точно были сброшены, и Гренвель, позабыв об осторожности в суждениях, был готов в открытую обсуждать государственную измену. И не сказать, что Александр был не согласен со старым приятелем. Те, у кого были и деньги, и желание сделать страну лучше, предпочли умыть руки окончательно. Князья Демидовы безвылазно сидели в Западной Равке и явно над чем-то раздумывали. Кардовские, похоже, брезговали – княжна Прасковья, сведя темные крылья бровей к переносице, всякий раз мерила царя и его семью взглядом, который садовницы приберегали для особо противных гусениц, ползущих по листу любимого цветка. Даже Белозёрские предпочли отдалиться от царской семьи, несмотря на то, что Татьяна была царицей, а князь Валерий Петрович демонстративно засыпал подарками лишь младшего из внуков. – Царь Николай? – осторожно спросил Дарклинг, словно пытаясь распробовать это словосочетание. – Сможет ли? – Не веришь в мальчика? – задал встречный вопрос Гренвель, – Из пары оговорок у меня сложилось противоположное впечатление. Александр поджал губы. Николай, казалось, ничуть не изменился за полгода и на страницах писем оставался всё тем же Николаем. Он одинаково интересовался стрелковым оружием и строением кристаллической решетки нового минерала, который кеттердамские ученые обнаружили в горах Нового Зема. Он самозабвенно спорил с Дарклингом о роли личности Яромира Ланцова в истории, с юмором пересказывал глупые романы, которыми зачитывалась его мать, и делал наброски очередных изобретений на полях. Он вместе с друзьями не побоялся бросить вызов неприветливым уступам Эльбьена и настоял на том, чтобы сопровождать Дарину на охоте за усилителем, несмотря на осеннюю непогоду, и громче всех аплодировал, когда сердцебитка с победным видом нацепила рысий коготь на запястье. Он, окрылённый обретённой свободой, смаковал каждый глоток жизни и политику пока считал скорее костылём, чем призванием. Гренвель, истолковав молчание Александра как несогласие, продолжил говорить, словно защищая Николая перед ним: – Он молод, хорош собой. До безобразия обаятелен, и к тому же военный, а ты знаешь, как придворные падки на чары мундира. И голова у него на плечах светлая – Александру, право слово, стоило почаще осаживать Василия и хвалить Николая, но его настойчивое желание понравиться каждому – это не худший порок, да и перерастёт он его, потенциал, благо, есть. Перед невзгодами он тоже не отступает. Когда его только определили в адъютанты и я понял, что нашему царевичу придётся работать с Сеней, я драки опасался… – Её не случилось? – с неприкрытым удивлением осведомился Дарклинг. Сеня, он же рядовой Арсений Зубов, бессменный денщик Гренвеля, был весьма известной личностью. Этот насквозь пропахший дешёвым табаком мужчина, с загорелым и сморщенным, что кора дерева, лицом был одним из зачинщиков мятежа Андрея Жирова, двадцать пять лет назад прокатившегося по Равке. У восставших полков, которые не поддержали едва сводящие концы с концами крестьяне, не было шансов, и после подавления мятежа поручик Зубов был до конца жизни разжалован в рядовые. Тогда-то его нашёл Эдгар Робертович – Гренвель, не променявший керчийскую практичность на равкианские предрассудки, по достоинству оценил Сенины храбрость и житейскую мудрость, и с тех пор тот оставался одним из ценнейших людей в штабе Первого Северного корпуса. Любить Ланцовых, однако, Зубову было не за что. – Они подружились, – со смешком ответил генерал-лейтенант, – Вот уж не знаю, что Коля такого сделал, но, когда я уходил к тебе, эти двое пили травяной чай из личных зубовских запасов в штабной палатке. И образок, который мой адъютант теперь носит на шее, Сеня вырезал сам. – Это не значит, что Николай станет хорошим царём, – возразил ему Александр. Как бы ему ни нравился царевич, он не готов был принести объективность в жертву личным предпочтениям, – И ты не хуже меня знаешь, что светлые и добрые мальчики, как бы умны они не были, на троне не приживаются. Николай же был именно таким – воплощенной юностью, овеянной ореолом героической войны, где добро непременно побеждает зло, а герои, которых сама судьба оберегает от вражьей пули, обязательно возвращаются домой с лентой ордена, перекинутой через плечо. За прошедший год он оправился от Хальмхенда – единственной страшной, заваленной искорёженными телами своих и чужих виктории в череде честных и блестящих, – и этот пронзительный флёр трагедии словно бы добавлял неуловимой глубины его очарованию, безошибочно выделяя его из прочих офицеров в глазах посторонних. Даже самого Дарклинга царевич воспринимал как старшего товарища, немного наставника, к которому можно прийти за советом, но не человека, отдававшего приказ отправиться в бой его друзьям. В бой, из которого они, как Эмиль сегодня днем, могли и не вернуться. – Я понимаю, – Гренвель откинулся на спинку стула, слегка нервно побарабанив пальцами по столешнице, – Пока что Николай умеет уговаривать, но не командовать. Умеет и поднять батальон в атаку со знаменем личным примером. Но приказы ему все равно отдавать неуютно, демон царя задери! Значит, мне придётся учить его этому. Как и брать на себя ответственность за эти приказы. Поэтому я решил, что завтра бой будем вести по диспозиции, предложенной Николаем. – Готов принести военную кампанию в жертву уроку для царевича? – с инеем в голосе уточнил Александр. – Не готов. Но план действительно хороший. Единственно, что левый фланг слабовато прикрыт, и наша кавалерия там может напороться на неприятности. Но поправлять я это не буду – для успеха некритично, а Коля пусть лучше раз и навсегда выучит урок. Если Западная Равка развяжет гражданскую войну, жертв будет в разы больше. Дарклинг в задумчивости потянулся к теням, послушными змейками скользнувшими вокруг пальцев. Он не мог отрицать, что мысль о Николае в короне завораживала. Как и видение Равки, царь которой не растекался бы по трону мутноглазой марионеткой с подрезанными нитями, а встречал послов горделивой осанкой, горящим взором и непокорно вздёрнутым подбородком. Однако… – Этим ты можешь сломать Николая, – сказал Александр, – И назад пути не будет. – Если это сломает Николая, то ему не было предначертано стать нашим царём. Дарклинг медленно выдохнул – единственное внешнее проявление бушующих эмоций, которое он готов был себе позволить. Привязанность к царевичу, так неосмотрительно впущенная в сердце, успела пустить глубокие корни, расцвести пышной куртиной ломких подснежников где-то в грудной клетке, и теперь мучительно скребла острыми краями лепестков, отдавалась болью за него. Отдавалась и болью за себя, потому что сильнее этой боли было холодное понимание того, что он готов позволить этому случиться – шанс Равки на лучшую долю на личных весах Александра был неизмеримо тяжелее. Прости меня, иначе я не могу. – Хорошо, – дёрнул подбородком Дарклинг, – Можешь записывать меня в заговорщики, и не отнекивайся – будь ты один, не решился бы прийти. Подозреваю, половина твоего штаба в курсе плана. Но предупрежу сразу: Николай сам должен захотеть корону. Подталкивайте его. Намекайте, если осмелитесь. Но ни в коем случае не предлагайте её на блюдце. Гренвель вздёрнул бровь, всем своим видом выражая приглашение объяснить подробнее. – Николай, почувствовав, что его заставляют что-то сделать, бросит все свои силы на сопротивление. И вам это не понравится, – в конце концов, свободолюбивая натура, которую Багра предпочитала именовать скверный характер, была у них общей. – Идти на «вы». Но это твоя, Дарклинг, привычка. В лоб брать все препятствия. – Я хотя бы наследственной ушлостью не страдаю. – Что поделать, безыдейности своей не стесняюсь, – развёл руками генерал-лейтенант, – Я делаю всё это ради моего дома, моего сада и моих детей. И результат не изменился бы, делай я это из чистого альтруизма. Дарклинг усмехнулся, но прежде, чем он успел ответить, Фёдор снова заглянул в палатку. Добродушная улыбка на лице сердцебита уступила место непривычной серьёзности. – Похороны, ваше превосходительство, – напомнил он, –Через четверть часа. Гренвель понимающе кивнул и поспешил откланяться. Александр же накинул тёплый плащ и с головой окунулся в морозную ночь, жестом велев Фёдору указывать дорогу. Иван молча занял своё традиционное место смертоносной тени за правым плечом генерала. Поляну для погребального костра гриши явно выбирали подальше от лагеря, чтобы случайный отказник не помешал ритуалу прощания с павшим товарищем. Ели, одетые в пушистые зимние шубы и местами искривлённые недостатком света в низине, безмолвными истуканами застыли, что дозорные. Торчащий из сугробов в подлеске сухой багульник, тоже пригнутый к земле тяжестью белых шапок, скорбно покачивался в такт известной лишь самой природе печальной мелодии. Ничто, кроме скрипа снега под ногами, не нарушало безупречной тишины, обязательной, по обычаю, на похоронах гришей. Готовое к погребению тело Эмиля уже возложили на сложенный в центре поляны костёр. В смерти выражение его восемнадцатилетнего лица осталось таким же сосредоточенно серьезным, что и при жизни, а безупречно выглаженный кафтан шквального с серебряной вышивкой надёжно скрывал рваную рану на животе. Солдаты Второй армии сомкнули безмолвный строй вокруг него. Они не поделились на Ордена, поэтому чередовались практически не различимые на фоне ночного неба эфириалы, тускло-красные в темноте корпореалы и редкие на фронте фабрикаторы в фиолетовом. Чуть в стороне стояли близкие погибшего: его старший брат Эскиль, Эрик, его бессменный командир, Василиса с Дариной, и выделяющиеся в простеньких шинелях, что кукушата в вороньем гнезде, Николай с Митей и Галей. Хоть отказников на похоронах обычно не привечали, Эрик действительно многое позволял своим любимцам, да и эту троицу за два года его гриши успели полюбить. Дарклинг безмолвно занял своё место, а Иван и Фёдор присоединились к трёхцветному строю. Керчиец, поймав взгляд генерала, также молча кивнул в ответ, положив руку на плечо Эскилю и предлагая жестом начать ритуал прощания. Шквальный сделал несколько неуверенных шагов вперёд, а затем резко схватил безвольную руку брата, прижав холодную ладонь к губам. Так он замер, шепча благословления, после чего он вновь аккуратно сложил руки погибшего на груди и присоединился к общему строю. Его сменила Галя. Девушка-отказница присела рядом, трепетно провела кончиками пальцев по скулам, лбу, губам и линии носа Эмиля, тихо давясь рыданиями. Она достала из кармана шинели тонкую белую ленту – такую во Фьерде, откуда был родом шквальный, по обычаю повязывали солдатам, провожая на войну, жёны и невесты, – и осторожно обвязала её вокруг одной из застёжек кафтана, а затем склонилась к нему, на секунды укрыв их лица завесой рыжих волос. Галю, которую Эскиль, едва она присоединилась к нему, крепко обнял, позволив спрятать лицо на плече, сменила Дарина, ласково чмокнувшая Эмиля в нос и взъерошившая аккуратно причёсанные белокурые волосы. За ней к будущему костру подошёл Митя – начинающий поэт спрятал за пазуху погибшему другу вырванный из блокнота лист, одними губами прошептав «только для твоих глаз». Василиса погладила Эмиля по запястью и ещё раз оправила кафтан. Следом подошёл Эрик, по-военному отсалютовавший подчинённому и накрывший на миг ладонью остановившееся сердце. Николай подошёл к телу последним, расправив плечи и чеканя шаг, словно на аудиенции в тронном зале. Выглядывающий из-под воротника шинели шейный платок – бело-голубой, в родовых цветах царской семьи, – показывал, что он сегодня был в первую очередь царевичем, а не просто штабс-капитаном. Ланцов полным заботы жестом смахнул с лица Эмиля непослушную прядь и, склонившись, коснулся губами его лба. На несколько ударов сердца они замерли, царевич и погибший гриш, что икона, выписанная лазурью да золотом по отсыревшему алебастру, – уж Николаю ли не знать о могуществе правильных символов? – после чего Ланцов выпрямился и прошествовал на своё место в строю. Нарушить традицию тишины не решился никто, но Александр скорее почувствовал пробежавший по выражениям лиц ропот. Наконец Дарклинг дал знак инфернам, и Влада с Матвеем синхронно вытащили кремень, высекая оранжевые дуги пламени из ледяного воздуха. Погребальный костёр занялся мгновенно – дрова предусмотрительно сохранили сухими. Языки пламени вздымались всё выше, бережно обволакивая тело Эмиля, наливаясь цветом и выбрасывая снопы искр навстречу огромным в заиндевевшем просинце жемчужинам звёзд. Белёсый дым, растёкшийся плотным покрывалом по поляне, пощипывал глаза, но пах горьким можжевельником – алкемы давно научились бороться с выворачивающим желудок наизнанку запахом горелого мяса. Многие, включая Николая, не прятали своих слёз. Дарклинг и сам чувствовал неприятное и, казалось бы, давно забытое покалывание за рёбрами, которому словно вторила пульсация липкого кома в горле. Долгие годы ему удавалось держать дистанцию, отдавать приказы из-за невидимой глазу стены отчуждения, полностью притуплявшей потери. Он знал многое о своих гришах –кто показывал самые высокие результаты на тренировках Боткина и Багры, какие боевые двойки сработались лучше всего, в которой из святыми забытых деревенек родился каждый его солдат, – но он не знал их. Пока Ланцов, сам того не подозревая, не разнёс до основания и эту стену, между делом упоминая в своих письмах, что сердцебитка Дарина просто обожает сладкие духи с запахом вишни, и это делает проживание с ней в одной палатке весьма затруднительным, а фабрикаторка Василиса в свободное время собирает модели знаменитых парусников. И что шквальный Эмиль до сих пор носит в кармане свирель, которую вырезал ему отец в четыре года. Костёр догорел через час, и собравшиеся стали расходиться. Эрик, приобняв за плечи, увёл обессилевшего Эскиля, а Галю – её друзья. Вскоре на укромной заснеженной поляне остались Александр и Николай – верные Фёдор и Иван ждали своего генерала за поворотом наспех вытоптанной тропинки в лагерь. – Угнетает, не правда ли? – нарушил молчание царевич, становясь так близко, что чёрная и серая ткани их рукавов соприкоснулись, – Я бы сказал, что у меня плохое предчувствие, вот только не верю в предсказания. «Завтра и будет твой последний бой,» – быстрым стрижом пронеслась мысль, – «После него тебе, мой царевич, уже не остаться прежним.» Но вместо этого Дарклинг усмехнулся: – Предсказаний с пророчествами не существует, Коля. Вот чудеса – да, случаются иногда. – Разве мы не творим их сами? – с едва слышным отзвуком веселья в голосе спросил Ланцов. – Не такие, – покачал головой Александр, – Не те, что меняют мир во мгновение ока. Но оборотная сторона любого чуда – это искушение выбрать путь короткий и лёгкий. – А что сделаешь ты, встретив такое чудо на своём пути? – Вцеплюсь зубами и не отпущу. Мне с соблазнами всегда не везло, – в ровном голосе Дарклинга прорезались тоскливые нотки, – В конце концов, бесконечны лишь Вселенная да жадность людей. – С каждым из этих тезисов можно поспорить, – не преминул заметить Николай, – Было бы желание. – У тебя оно, конечно же, есть? – Завтра мне спорить с самой смертью, ваше темнейшество. Снова, – с деланой беззаботностью пожал плечами царевич. Дарклинг вглядывался в черты знакомого лица. В неверном свете молоденького месяца Николай казался ещё младше своих шестнадцати, и гриш, как не старался не мог заглушить поселившееся после разговора с Гренвелем в сердце чувство вины. Отвлечённо Александр понимал, что собственные принципы не позволили бы ему поставить Николая превыше блага гришей и Равки, но иррациональное чувство, въевшееся в каждый удар пульса, усилием разума прогнать не получалось. – Александр, – наконец произнёс он, – Можешь звать меня Александром. А не вашим темнейшеством и прочими его производными. Николай опешил. Несколько минут он молча стоял с приоткрытым ртом, не в силах сложить звуки в слова, а потом расплылся в широкой улыбке. – Значит, я выиграл наш прошлогодний спор? – Вот ещё, – хмыкнул Дарклинг, – Ты назвал моё имя до того, как мы спор заключили. Николай заливисто рассмеялся, и этот напоенный радостным изумлением звук эхом раскатился по поляне, сдергивая с еловых лап застоявшуюся пелену скорби. Александр позволил уголку губ поползти вверх, и в ответ на лице Ланцова появилось необычно ранимое выражение. – Спасибо, – с подкупающей искренностью сказал царевич, – За доверие. – Тогда оправдай его, Коля, – позволил себе требование Александр, – Я поделился своим именем с тобой не затем, чтобы ты истёк кровью в каком-нибудь сугробе. – Неужели это было пожелание удачи от самого Дарклинга? – вкрадчиво поинтересовался Николай, но потом добавил мягко, – Александр… Саша. Я не собираюсь ступать за грань, пока не покорю небо, не возьму Джерхольм и не заведу трёх борзых. «Но ты уйдешь завтра в бой, не обернувшись,» – хотелось выпалить Александру, – «Уйдёшь навстречу первой из множества страшных ран, которую я тебе нанесу.» И за которые Николай, если вернётся, отплатит ему той же монетой, ведь, узнав истинную цену командования и не сломавшись, он должен будет стать царём, которого Равка заслуживает, и который, как старший из её генералов, поставит свою страну превыше всего. Собрав волю в кулак, Дарклинг подавил разразившуюся в мыслях бурю, и съязвил: – Тогда проживёшь ещё лет триста. Николай пробормотал что-то отдалённое похожее на «ты так хорошо меня знаешь», а потом, сверкнув лукавым взглядом, вдруг приподнялся на носки и крепко обнял Дарклинга, уткнувшись носом ему в плечо. Александр на мгновение замер, но потом его руки сами нашли талию Ланцова, и убаюканный хрупким волшебством момента рассудок посчитал, что спрятать лицо от кусачей стужи в николаевских кудрях будет самой естественной вещью на свете.