Там, у третьего причала, сизый парус, парус белый, Делят небо от начала до рассвета рваной раной, Слышишь? Море омывает шрамы, посыпает крупной солью Струпья цвета бычьей крови, словно память древней боли.
Там у третьего порога, за широкою ступенью, Верно шелковые камни, бьется надвое дорога, Слышишь? Правый путь ведет на пристань, Путь окружный – в горы, к югу, но на свете нет дороги, Чтобы нас вела друг к другу!*
4.
Тяжелые удары медного колокола медленно плыли над крышами, словно увязая в сизом сиропе тумана, который выполз из подвалов с приближением ясной летней ночи. Он мягкой шалью спеленал успокаивающийся город, нарисовал мерцающие ореолы золотого и оранжевого вокруг десятков ламп и фонарей. Здесь, самом краю Неморя, их жгли даже в полдень в напрасной надежде, что удастся прогнать притаившуюся над чертой горизонта темноту. Она норовисто артачилась, почти четыре столетия одерживая верх над порой проносящимися бурями и играючи гася чадящие факелы на носу скифов и высеченные инфернами из кремня искры. Но Крибирск продолжал жить вопреки, день за днем натягивая личину предприимчивого купца, с подобострастной улыбкой убеждающего очередного покупателя на развале, что подгнивший бочок у яблока – всего-то игра света. У города было и другое лицо, которым он редко поворачивался к бессчетным проезжим. Это лицо проступало, когда построенные из жёлтого кирпича здания казарм, трёхэтажными прямоугольниками вольготно раскинувшийся на южной окраине города, наполнялись хриплым гомоном и удалым смехом вернувшихся с фронта солдат. В этот раз двадцать второй пехотный полк, постоянно расквартированный в Крибирске и прославившийся во время весенней кампании на северной границе, встречали с особой пышностью. Казалось, не было подоконника, не украшенного охапками васильков и кипрея. От разноцветных сарафанов девушек и расшитых кушаков парней рябило в глазах. Из распахнутых настежь дверей церкви тянуло благовониями и слышался гул молитв за здравие и победу, а на главной площади сияющие военные разбрасывались монетами, скупая безделушки с лотков. В кабаках дешёвую брагу сменили более подходящими господам офицерам столовыми винами, а в тёплые вечера вместо нестройного пьяного пения в воздухе разливались мягкий шелест игральных карт и прихотливые аккорды романсов. В лагерь гришей, располагавшийся ближе к докам, городской шум почти не долетал. Здесь, наоборот, царил полный порядок – образцовая Вторая армия не могла позволить себе меньшего, да и разнузданные празднества, столь обожаемые офицерами Первой, здесь как-то не прижились. К ночи зажигали костры, вокруг которых собирались тесной компанией, вполголоса обсуждая события дня. Изредка раздавался смех, который тут же пресекался яростными шепотками и быстрыми взглядами в сторону чёрного павильона чуть в стороне. Новость, что его превосходительство не в настроении, разлетелась быстрее пожара, хотя гришам в наихудшем случае грозили лишь строго сведённые брови. Впрочем, они переживали напрасно. Александр незаметно выскользнул из шатра едва прошло время ужина, сделав знак верным Федору и Ивану следовать за ним на почтительном расстоянии. Вблизи Каньона ему всегда плохо спалось. Смеженные веки неизменно воскрешали в памяти тот день, когда Неморе появилось на свет. Воскрешали и ледяную ярость с горьким привкусом сомнения, которое смогли посеять слова матери, и нездоровый интерес исследователя, готовой к прыжку змеёй сворачивавшийся тогда под сердцем. Воскрешали призрачное ощущение скверны, проносящейся едкой кислотой по сосудам, вгрызающейся в мысли, подтачивающей волю, громовым многоголосием требующей расплаты. Воскрешали невыносимый, похожий на скрип камня по стеклу звук, с которым в клочья рвёт саму ткань мироздания, заклеймивший его еретиком. В такие мгновения вечность, идущая в комплекте с памятью, казалась неподъемным крестом. Ноги сами принесли Александра к докам – в конце концов, подобное извечно притягивало подобное. Каньон, обрамлённый по верхнему краю тонкой каймой пастельно-оранжевого заката, на фоне белого паруса скифа казался ещё темнее. Он, как и в тысячи прошедших со своего рождения вечеров, жил. Слегка пульсировал, то продвигаясь на несколько саженей вперёд, то отступая в жутком подобии отлива – разве что ракушек да окатанной гальки не оставалось на безжизненном песке. Выбрасывал чернильные протуберанцы, словно поддразнивая катящееся вниз по небосклону солнце. Шелестел приветствия, болью отдающиеся в висках, тыкался, словно игривый щенок мокрым носом, в ладони своему Дарклингу, а затем выскальзывал из пальцев – и не схватишь, и не укротишь. Его величайшее творение. Его величайшая вина. Из раздумий Александра вырвал прозвучавший неожиданно громко голос: – Если бы мы знали, что вы почтите нас своим присутствием, то организовали бы цветы. А то они с самого праздника вянут в ведре в казарме. Дарклинг поднял взгляд и приложил руку ко лбу козырьком. Николай расположился на одном из реев пришвартованного скифа, безмятежно свесив ноги. Босиком и в свободной белой рубахе, он почти терялся на фоне огромного паруса, и только блики на его золотых волосах нарушали идеальную маскировку. Юношу, казалось, совсем не беспокоила пропасть за спиной, и за такелаж он держался одной рукой, явно рисуясь – хотя, кто же верит в смерть после жизни в шестнадцать? – Здравствуй, Николай. Не сомневаюсь, что полный символизма подарок от Первой армии в виде букета из наполовину опавших цветов доставил бы мне искреннее удовольствие, – с иронией ответил Дарклинг. Взгляд пришлось опустить, потому что краешек заходящего солнца все ещё нещадно слепил глаза. – Если хочешь поговорить – спускайся. Царевич что-то недовольно проворчал, но послушался. Стоило признать, что по вязке Николай двигался удивительно грациозно. Казалось, канаты по зову мысли прыгали ему в ладони и раскачивались на длину, с точностью до ладони** необходимую для того, чтобы непринуждённо перецепить руки. И откуда что берётся? Однако не стоило забывать, что дедом Ланцова по матери был князь Валерий Белозёрский – человек, отнюдь не в узких кругах известный своей пылкой любовью к кораблям. Вполне возможно, что эта страсть у него в крови. Николай слегка пошатнулся, когда его ноги коснулись деревянной палубы, но он быстро восстановил равновесие, после чего нетерпеливо убрал ногой с дороги небрежно валяющиеся сапоги и, смахнув с одного из ящиков китель, сделал приглашающий жест. Александр по праву старшего занял большую часть импровизированного сидения, с наслаждением вытянув уставшие ноги. Николай, преувеличенно покачав головой, устроился рядом, скрестив их по-шухански***. Это сильно напоминало их последнюю встречу три месяца назад, только вместо искореженного боем поля перед ними расстилался протянувшийся на сотни вёрст на юг лесной ковёр, иссечённый редкими лентами дорог да стеной Каньона на периферии обзора. – Вы не писали, что будете в Крибирске, – заметил Николай. С Хальмхенда обмен письмами стал делом регулярным. Передавали их через гришей – Александр решил, что ни к чему им привлекать ненужное внимание, используя регулярную полевую почту. Ланцов своим летящим, стремительным, что он сам, почерком излагал истории о своих и друзей проделках, словно пытаясь поднять Дарклингу настроение, изредка просил совета, но никогда не хвастался очередными успехами. Александр пытался по мере возможностей обстоятельно отвечать, дополняя советы огрызками слухов, ходящих в штабе, и краем уха услышанных дворцовых сплетен. – Мы не собирались останавливаться в городе, – cказал Дарклинг, – Утром нас застала гроза, и мы выехали позже запланированного. На южной границе снова неприятности, – Шу-Хан никогда не упустит шанс вцепиться в так кстати подставленное брюшко, – Я опасаюсь второй полноценной войны. Если повезёт, удастся слегка остудить их пыл. Но отложенная сейчас война с удвоенной силой вспыхнет потом, и снова будут мяться подошвами марширующих колонн невесомые гривы степного ковыля, а местные крестьяне будут по весне с тревогой считать взошедшие с первыми дождями карминовые маки, предвещающие грядущие бои. Равка, неумолимая и прекрасная, испокон веков отмеряла время стройными рядами свежих крестов. – Мой путь лежит на юг и на запад, ваш протянулся на юг? – спросил Николай. Его манера говорить – ясно, с нотками звонкой капели, рассыпанными в гласных, – очень подходила этим старинным стихам. – Туда, где безмолвные пики гор укроют от пуль наш отряд, и седоусый наш командир прикрикнет «ни шагу назад», – размеренно закончил четверостишие Александр. Эти стихи, написанные на южном фронте, не были хорошо известны в народе: слова были простыми, но размер и ритм скакали от строфы к строфе и упрямо не хотел ложиться на музыку. Молва единодушно приписывала авторство великому князю Олегу Александровичу, добавляя новые трагичные мазки к портрету ушедшего несправедливо рано героя. Интересно, задумывался ли Николай о том, что ему прочили схожую судьбу? Дарклинг повернулся к царевичу и выжидающе вздёрнул бровь, приглашая того подхватить словесный узор, но тот смущённо покачал головой: – Я знаю только эти строчки. Из-за Мити. Похоже, он перед завтрашней переправой вознамерился вспомнить все стихи, где есть слово «каньон». – Боишься? – осведомился Александр. – Никак нет, господин генерал, – с улыбкой в уголках губ отрапортовал Ланцов, – Просто ещё раз проверяю снаряжение. Царевич широким жестом обвёл сваленные у мачты вещи. В светлых летних сумерках легко можно было различить охапки факелов, перевязанных вместе пенькой, несколько светильников в металлической оправе, которые чьи-то заботливые руки отдраили от копоти до блеска. Между мачтой и левым бортом были надёжно закреплены несколько бочек, от которых даже на палубе несло маслом и чем-то сладковато-едким, напоминающим запах в мастерских работающих с горючим алкемов – зажигательная смесь? На крышках бочек были аккуратно разложены сухие тряпичные ленты, а к их бокам прислонены несколько запасных винтовок, напоминающих длинных привратников. – Вообще-то, я отправил Галю всё второй раз проверить, – продолжил царевич, – но сегодня Эрику привезли из Керчии новые пистолеты, золотом инструктированные по рукояти. Вы бы их видели – настоящее произведение искусства! И наша ценительница оружия, подхватив под локоть Эмиля, радостно смылась на стрельбище ещё до вечернего колокола. Митя сегодня в увольнительной, поэтому он повёл девчат в театр. – На что? – «Житие Святого Герасима». Это ставят его школьные друзья. Вася с Дариной пошли ради того, чтобы принарядиться. – Всё лучше, чем снова и снова проверять снаряжение и переживать за переправу. – Я не боюсь, – упрямо повторил Ланцов. – Николай, – протянул Дарклинг, позволяя забаве просочиться в голос. Маска напускной бравады царевича нынче вечером не выдерживала никакой критики, – Если уж твёрдо решил мне врать, то изволь приложить больше усилий. – Я вру не вам, а себе. – парировал царевич. Его пальцы пробежались по дереву, отстучав нервное стаккато, – Завтра мы без приключений пересечём Каньон, не встретим ни одной волькры, и уже в полдень я увижу Истинноморе, как всегда мечтал. Так? – Если тебя это утешит, – фыркнул Дарклинг. Николай с невесёлым смешком опустил взгляд. Его беспокойные руки, ищущие дела, перекинулись на рубашку, выбирая белые нитки из немного распустившегося шва, и Александру пришлось подавить желание легонько стукнуть царевича по запястью – привитую Багрой дисциплину из него было не вывести. К счастью, настроение Ланцова менялось быстро, как погода весной, и вскоре он непокорно тряхнул головой, отгоняя нервозность, и поинтересовался: – Какое оно? Море? Величественное. Пугающее. Изменчивое. Море было похоже на самые дорогие ланцовские сапфиры под полуденным солнцем. Оно льнуло фиалковым бархатом к серебряному блюдцу Луны в глухой ночной час. Оно не замолкало ни на миг, мерно ворочая пенные гребешки волн, и в этом буйстве звуков и красок Александр неизменно мог отыскать призрачный образ сестры, чьи угольно-чёрные волосы сетью течений падали ей на хрупкие плечи, а яростный нрав колебался между полным штилем и ревущим штормом в доли мгновений. Почти родное. – Море для каждого свое, Николай, – наконец ответил он. – Мне кажется, я всегда им немного бредил, – тихо признался царевич, – Когда мне было девять, дедушка привёз нам с Васей на Масленицу целую россыпь ракушек. Мой братец почти сразу о них забыл, но я был просто очарован – они были гладкие, как фарфор, и напоминали череп Змея Горыныча из сказки. Дедушка сказал, что в Южных Колониях их называют каури, и ловцы жемчуга без сожалений меняют такие на безделушки из дальних стран. Три раковины из подаренных дедушка нашёл сам, причём, как он рассказывал, в лагуне одного атолла прямо в полдень дня равноденствия на нулевой параллели. Там, где солнце выше всего в мире, – Ланцов с ностальгией вздохнул. Он смотрел куда-то мимо окружения, как любой затерявшийся в лабиринтах памяти человек, – Кажется, я спросил его, как можно узнать время на корабле. Качка же должна сбить с толку маятник часов! Уезжая, дедушка тогда подарил мне настоящий хронометр и карту звёздного неба и наказал разобраться, как ими пользоваться. – Получилось разобраться? –не удержавшись, спросил Александр. – А то! – блеснул острой улыбкой Николай, – Правда у десятилетнего меня на это ушёл почти год. Дедушка мной очень гордился. – Неудивительно. Нашим предкам обычно льстит, когда мы наследуем их качества, – если это не запятнанный тьмой дар, который они – она – ненавидит всем очерствевшим сердцем, – а внукам князя Белозёрского, возглавлявшего первое кругосветное плавание под флагом Равки, и подавно положено разбираться в морском деле. – Да. На шлюпе «Надежда», – лицо Николая расцвело мечтательным выражением, –До сих пор он считается лучшим кораблём, построенным на верфи в Ос Керво. Вы его видели? Я бы очень хотел. – Только на картине, – покачал головой Дарклинг. Она висела в главном зале здания Академии Наук в Ос Альте, прямо напротив тяжёлых двустворчатых дверей. Эскизы этой картины были готовы, едва «Надежда» сошла со стропил. На ней шлюп, ещё не потрёпанный завывающими морскими ветрами и не залатанный наспех по правому борту, которым он налетел на гранитные клыки утёсов в проливе между Новым Земом и Блуждающим Островом, доверительно покоился в лазурных ладонях спокойной гавани, а через вязку парусов проглядывали позолоченные купола собора Санкт Николая, благоволившего морякам. – В тот день мы как раз заслушивали отчёт Валерия Петровича об экспедиции, –продолжил Александр, чуть прикрыв глаза. Он хорошо помнил это событие. В памяти отпечатались поблескивающие от десятков ламп дубовые панели, которыми были обшиты стены зала, завывающая за окнами вьюга и огромный (в полтора роста взрослого мужчины) глобус, по такому случаю вытащенный на середину комнаты. Возбуждённый гул затих, едва за кафедру ступил князь Белозёрский – высокий, светловолосый, дышащий отвагой и молодецкой удалью. Для всех присутствующих он был героем, для немногих осведомлённых – могущественным проливным, чей секрет надёжно защищала одна из древнейших равкианских фамилий. Тогда Дарклинг позволил себе отпустить въевшуюся в кости и кровь усталость, и на несколько часов стать одним из многих завороженных зрителей, с изумлением впитывающих новые знания. – Как это было? – с жадностью спросил Николай. – Ожидаемо, – язвительно фыркнул Александр, – Про географию слушали с интересом, но как только речь зашла о гидравлике – ты ведь знаешь, что твой дед составил карту течений Мирового океана? – треть зала просто ушла. Николай скривился, словно проглотив нечто очень горькое. – Это большая проблема, не так ли? – пробормотал он, – В университете в Ос Альте не так много кафедр, но самая важная почему-то теологии. Какой толк от бесконечного перечитывания религиозных текстов в глупой надежде на новое откровение? Математика, картография и навигация у нас вообще существуют только в Военном Лицее. Я даже мечтал запатентовать какое-нибудь изобретение в Керчии, – не смотрите на меня так, знаю, что идея не из лучших! – и нанять на вырученные деньги физиков, инженеров…. Мы столько всего могли бы сделать, даже с тем же Каньоном! – С ним ничего не сделать, Николай, – покачал головой Дарклинг. Святые свидетели, он всеми средствами пытался подчинить Каньон себе. Но скверна, легко переписывающая любые законы мироздания, следовала собственным неумолимым правилам, и в противостоянии с волей человеческой была непреодолимым препятствием, обжигала протянутую к желаемому руку могильным холодом, а мысли – ядовитым хохотом, что в этом несправедливом мире даже желание защитить вспарывает карту уродливыми шрамами. – Почему? – безграничный энтузиазм Ланцова ещё не успел разбиться о скалы реальности, – Вы сами частно напоминаете мне, что люди боятся неизвестного, и вы правы. Мы преодолеваем Каньон, трясясь, что осиновые листья, перед каждой переправой, потому что мы не знаем, что ждёт нас там, кроме темноты и чудовищ. Но мы могли бы изучать его, облечь наш ужас в понятные факты. Неужели никто за четыреста лет так и не попытался, например, поймать и вскрыть волькру? Дарклинга передёрнуло. Ланцов, конечно же, не мог знать об истинной природе обитающих в Каньоне монстров. Царевич не представлял, что стена теней, а не склизкие белёсо-серые твари с перепончатыми крыльями, была непредвиденным побочным эффектом неправильно сработавших чар. Порой волькры – те, кто стал первыми из них, – являлись Александру во снах, и если повторный взгляд на солдат царя Анастаса, прославившегося охотами на ведьм, сердце не трогал, то от обвиняющих взоров гришей, которых он хотел спасти, а не уничтожить, отмахнуться было сложнее. Столько страданий – бессмысленных, необъяснимых – ради страданий ещё больших. – Попробуй, если хочешь, – вместо объяснения пожал плечами Дарклинг, – Только учти, что волькры всегда охотятся стаями. Табельные винтовки Первой армии делают до четырёх выстрелов в минуту, уложить одну из них можно с пяти. Сердцебиты в охоте на волькр бесполезны, а инферны могут их только отпугнуть. Разве что на живца ловить. – На кого? – со странным спокойствием поинтересовался Николай. – На кого будем приманивать волькр? – Тебе список кандидатов в алфавитном порядке или в порядке предпочтения? – Боюсь, в обоих случаях на первом месте окажется мой отец, и план придётся отменить потому, что он подразумевает государственную измену, – заливисто рассмеялся Ланцов, совершенно не по-царски пихнув Дарклинга локтем в бок, – Одна потенциально пойманная волькра вряд ли стоит вас на виселице. – Спасибо, мой царевич, –с сарказмом протянул Александр. – Обращайтесь, – его зеркальным отражением ответил Ланцов. Немного помолчав, он продолжил уже нормальным тоном, – За две недели, что мы тут прохлаждаемся, у меня ещё была идея закинуть в Каньон самописцы. Барограф, термограф и гигрограф**** есть у одного керчийского купца, который ведёт дело недалеко от доков. Каньон – это же физический феномен, который можно описать физическими величинами. – Каньон – это физический феномен, появившийся в результате весьма специфических обстоятельств, с физикой отказников имеющих мало общего, – поправил его Александр. – Когда завтра попадёшь в Каньон, увидишь, что физические параметры меняются там мало. Даже температура, которая, как нас учит метеорология, есть производная нагревания земной поверхности солнцем. – Но вы знаете, что он такое? –утвердительно сказал царевич. Он задумчиво нахмурился, переводя взгляд с Дарклинга на Каньон и обратно. – Да, – не стал отпираться тот. – Знаем, и потому боимся не меньше вашего. – Объясните, – потребовал Николай. В пылу интереса царевич даже сорвался на тон, чем-то отдалённо напоминающий отца и брата. Стоит ли? Малая наука была областью знания, неотделимой от постоянной практики, и большинство гришей, включая его мать, придерживались мнения, что без особой связи с творением в сердце мира, возможности пропустить через себя основные постулаты её постижение невозможно, а для отказников теоретические построения гришей будут лишь пустым набором слов. С другой стороны, Николай не раз демонстрировал поразительную способность мыслить нестандартно и на ходу переваривать совершенно незнакомые понятия, да и их с Василисой эксперименты, в подробностях изложенных в некоторых письмах, могли ему помочь. – Хорошо, – сдался Дарклинг. Николай открыл было рот, несомненно чтобы обрушить на него лавину вопросов, но гриш прервал его жестом, – С условием, что ты не будешь меня перебивать, вставляя своё мнение через каждое слово. – То есть руку поднимать, как на уроке? – возмутился Ланцов. – Пожалуй, да. Иначе останешься без увлекательной лекции. Договорились? – Договорились, – пробурчал Николай. Сначала он попытался обиженно скрестить руки на груди, но интерес быстро перевесил в чаше метафорических весов, и Ланцов развернулся к нему лицом, всем видом выражая заинтересованность. Потом он вдруг подорвался с места и, порывшись в карманах кителя, вернулся на прежнее место уже с листом бумаги и карандашом в руках. Александр одобрительно кивнул. – Насколько ты знаком с теорией гришей? – спросил Дарклинг. – Настолько это возможно отказнику, наверное, – с оттенком сожаления в голосе ответил Николай, – Что-то додумал сам, что-то мне объяснила Вася, но даже она верно хранит ваши секреты. – Как она и должна, – признал Александр. Затем он взял карандаш и нарисовал на листе несколько точек, соединив их линиями так, что получилось подобие поля для игры в любимые детьми крестики-нолики, после чего развернул рисунок так, чтобы было видно Николаю. – Всё, что нас окружает есть материя, – он обвел нарисованную решетку в круг, – Это упорядоченные особым образом частицы, связанные определённые законами. Думаю, часть из них ты можешь назвать сам. – Законы термодинамики? – В том числе, – согласился с царевичем Александр. – Процесс возникновения материи, благодаря которому существует всё, что окружает нас, практики малой науки называют творением в сердце мира. Он непрерывно воспроизводит сам себя, и вселенная расширяется, – подумав, он добавил к рисунку несколько стрелок, нимбом окруживших круг. – Гриши по своей природе связаны с творением и могут манипулировать отдельными его частями, основываясь на принципе подобия. Например, корпореалы способны воздействовать на живую материю, причём работать с людьми им легче, чем с животными – они сами люди, и подобное притягивает подобное. Дюрасты манипулируют металлами по такому же принципу – для этой группы веществ общим связующим звеном является определённое строение кристаллической решётки, придающее им характерный блеск. Не скажешь сам принцип работы сил эфириалов? – Манипуляция формой, но не составом? – говорил Ланцов непривычно медленно, пытаясь подобрать наиболее подходящие слова, – Проливной может изменить объём воды, но этого не сделать алкему. С другой стороны, второй из них может превратить её в яд. Корпореалы, подозреваю, тоже работают по принципу эфириалов – меняют объём внутренних органов или ускоряют процессы жизнедеятельности без изменения химического состава. – Можешь подумать о карьере безумного учёного. – Мне не пойдет лабораторный халат, – отшутился Николай, но затем, посерьёзнев, он спросил, – Но… В чём тогда ваши силы? Всё, о чем мы говорили, по сути есть частицы. Даже свет – керчийцы это доказали лет десять назад. Но не тени. Александр позволил себе едва заметную полуулыбку. За долгую жизнь мало кто осмеливался задать ему этот вопрос. Гриши-отшельники обычно боялись его сил, гриши в Малом чересчур благоговели перед своим наставником и командиром, а древние святые, сейчас живущие лишь на пропахших пылью страницах молитвенников, просто не обладали достаточными знаниями о мире, чтобы подметить такое маленькое, но неизмеримо важное противоречие. Что ж, возможно, ему стоило ожидать, что царевичу достанет и бесстрашия, и ума. – На самом деле керчийское открытие объясняет многое. Наверное, можешь считать мою силу своеобразным негативом света, отталкивающим его частицы. – Почему у меня такое чувство, что вы хотите меня с толку сбить? – Николай, похоже, распалился не на шутку и позабыл об их уговоре, беззастенчиво начиная спор, – Это не объясняет ваш трюк с плотными тенями. Тень – это ничто, – царевич изобразил рукой в воздухе нечто бесформенное, – Нельзя изменить плотность пустоты. – Оказывается, можно, – ответил Александр, массируя кончиками пальцев виски. Объяснение природы Каньона всё больше угрожало превратиться в обсуждение вещей, в истинности которых он не был уверен сам. – Скорее всего, это последствия заигрывания со скверной. В конце концов, – уголки губ Дарклинга коротко дёрнулись, – моя семья известна именно этим. Ланцов был прав – тени сами по себе материальны не были. Однако и внуку, и дочери Ильи Морозова был подвластен разрез, способный причинить вполне осязаемый вред. Все это сильно смахивало на творение из ничего, на неосознанное, но естественное, что дыхание, применение истинной магии. После того, как одним дождливым вечером он поделился этой теорией с матерью, она забросила разрез насовсем. – То есть ваша сила — это та самая скверна? – переспросил Николай. Дарклинг одарил его яростным взглядом, в ответ на который царевич вскинул руки в примирительном жесте, – Это все догадки. Я про скверну знаю только из обмолвок Васи. – Тогда, – Александр снова потянулся за листом бумаги и карандашом, – Мы возвращаемся к тому, с чего начали. Как я уже говорил, у нас есть материя и энергия, которую творение в сердце мира преобразует в неё. Достаточно могущественные гриши могут использовать эту энергию напрямую, и в отличие от силы, получаемой из материи, она не будет ограничена основополагающими принципами малой науки. По сути это… – Чистый потенциал, – перебил его Ланцов. На лице царевича было написано неприкрытое восхищение, – Энергия, не ограниченная ни сохранением массы и импульса, ни законами термодинамики, ничем! – И которая требует колоссального напряжения воли, – попытался опустить его с небес на землю Александр, – Конечная форма, которую призванная скверна примет, зависит исключительно от желания призвавшего её. Результат всегда непредсказуем. – Но… – К тому же все преобразования, выполненные с использованием скверны, происходят из внутренней энергии гриша. Преодоление естественных законов природы происходит за счёт собственной силы, и в конечном итоге результат редко стоит затраченных усилий. Николай отрешённо пожевал губу, чуть склонив голову набок, а потом решительно отобрал у Александра карандаш и набросал некое подобие Тенистого Каньона поверх существующего рисунка. – Но как всё-таки возник Каньон? Вряд ли он был чьей-то идеей. Он бесполезен в том виде, в котором существует. – Сейчас мы можем лишь предполагать, – с притворным сожалением откликнулся Дарклинг, –И я не думаю, что Каньон был запланированным результатом, – прекрасно отрепетированная полуправда гладко лилась с губ, – Что-то пошло не так, и создатель потерял контроль над призванной скверной, из-за чего случился коллапс всей системы с её последующим замыканием в то, что сейчас мы зовем Каньоном. Подобное притягивает подобное, так что Заклинателю Теней с ним не сделать ничего, и для её разрушения этой циркуляции понадобится человек, способный тени изгнать. Николай кивнул, принимая его объяснение, и вернулся к разглядыванию Каньона, бесцельно продолжая водить грифелем по бумаге. Дарклинг наоборот отвёл взгляд. Ложь никогда не обжигала ему горло, а необходимость её ради выживания была одним из первых уроков, усвоенных в его вечности. Правда же была вещью сугубо относительной и подчас весьма опасной, особенно в обществе Николая – младшего сына, умницы, кажущегося друга и большого вопросительного знака в будущих планах Александра. – Значит, придётся совершенствовать скифы? – нарушил молчание этот самый неуемный вопросительный знак, которому тишина приходилась совершенно не по вкусу. – Такое ощущение, что самым новым из них лет сто. – Чуть меньше. Сейчас мы на палубе «Бегунка», который встал в строй при твоём прадеде, шестьдесят три года назад. – Ремонт на нём проводили тогда же? – недовольно проворчал Ланцов, – Раз уж мы в аэродинамику не умеем, можно хотя бы поменять крепёж парусов. Есть тут одна идея… – царевич перевернул изрисованный лист бумаги другой стороной и тут же, выругавшись, изменился в лице и с тоской протянул, – Митя меня точно убьёт. Александр вздёрнул бровь и, поддавшись любопытству, протянул руку. Царевич безропотно вложил в неё лист бумаги. На обратной стороне обнаружилось стихотворение. Оно было не особенно длинным, всего четыре строфы, и было явно написано второпях, без заботы о помарках. Однако даже при первом прочтении бросался в глаза необычно ровный ритм и яркие образы, которые, благодаря ловкому чередованию ударных и безударных слогов, запросто впечатывались в мысли. Подпись была короткая – «М. С.» и сегодняшняя дата. В голове Дарклинга упрямой мошкой билось воспоминание, что он уже где-то видел такую. Озарение пришло внезапно – перед глазами возникла вырезка со стихами из «Северной Звезды», одного из самых известных в столице журналов, на столике в салоне царицы Татьяны. Они кончались точно такими же инициалами. Рядовой Дмитрий Савин. Митя. М. С. Вооруженный этим знанием, Александр снова перечитал стихотворение и вознёс про себя хвалу мирозданию, что, похоже, успел предотвратить очередную невероятную глупость, которую планировали совершить юные оболтусы. – Скажи своему Мите, что если попытается опубликовать это с остальными стихами, будет сожалеть об этом всю жизнь. – Почему? – с непониманием и даже зачатками обиды спросил Николай. – Коля, не изображай идиота, тебе не идёт, – устало попросил его Александр. В висках угрожающе постукивали зачатки головной боли, и Ланцов, в кои-то веки ведущий себя соответствующе возрасту, угрожал её неминуемым усугублением. – Я правда не понимаю, в чём проблема! – с раздражением воскликнул царевич, в характерном защитном жесте вскидывая руки на грудь. – Все новости из Ос Альты до меня доходят через вас и маму, которую кроме помолвок и крестин ничего не интересует. – Скажем так. Святую Анастасию 4-й степени***** за Хальмхендскую кампанию тебе выбивали чуть ли не силой. На царя надавило полевое командование полным составом и царица, которая рассказывала о героизме любимого сына каждому встречному, – а его величество продолжал неуступчиво подживать губы, даже ставя подпись на наградном приказе. Николай не смог придать своему лицу подобающе нейтральное выражение, поэтому Александр успел разглядеть его неприкрытое разочарование. Неужели царевич все ещё питал иллюзии об отношении к нему названного отца? Но мимолётная гримаса также быстро исчезла, и Ланцов с привычной насмешкой сказал: – Первое правило великого князя – не будь лучше цесаревича. Второе правило – не забывай о первом. – Именно. Твоему брату спешно дали такой же орден, но на степень выше, причём за совершенно смехотворные заслуги. Многие очень смеялись, особенно военные. И в день твоего награждения, расквартированные в столице гвардейские полки единодушно пили за здоровье великого князя Николая Александровича. Если сейчас в популярном среди дворянства журнале появится анонимная ода в твою честь… – … попробуй докажи, что я здесь не причем, – закончил за Дарклинга фразу Ланцов. – Учитывая тараканов моего отца, Митя вполне может попасть под расследование по линии царской канцелярии. – Рад, что мы поняли друг друга. – Я скажу Мите. В конце концов, у него есть много других очень хороших стихов, а моё тщеславие переживёт отсутствие публикации, посвящённой персоне великого князя в журнале с пафосным до слёз названием. «Северная Звезда», – с преувеличенной жеманностью, явно дразнясь, произнёс Николай, – Равка даже не самая северная страна на континенте. Или они заранее готовятся к моменту нашего триумфального вступления в Джерхольм? – Которое случится примерно никогда, – хмыкнул Дарклинг, – Хотя, пожалуй, я буду готов в порядке исключения исполнить любое желание завоевавшего Фьерду человека. Николай посмотрел на него с неприкрытым расчётом в глазах. – Я запомнил, – в тон ответил Ланцов. – Даже рискнул бы, не будь Каньона, по которому поставлять оружие в нужном количестве невозможно. И если бы был способ высадить войска к северу от Хальмхенда так, что их не заметит основной гарнизон на юге… – голова царевича сама собой по-птичьи склонилась набок – верный признак того, что его закрученный штопором мыслительный процесс заработал в сторону создания очередных невероятных планов достижения невозможных целей. – Иди спать, Николай, – посоветовал Александр, едва заметно коснувшись плеча Ланцова, – У тебя завтра трудный день, и будет очень обидно, если тебя съедят волькры, потому что ты уснул на корме. – После вас, темнейшество. Трудный день предстоит не только мне. Мне – путь на запад, вам – путь на юг. – Не называй меня так, – поморщился Дарклинг. – Ваше превосходительство звучит слишком претенциозно, а Дарклинг мне не нравится, – с обезоруживающей честностью сообщил Ланцов, – У вас же должно быть имя. Аркадий? – Что, как у пиявки, заведующей финансами при дворе? – Михаил? – Святые миловали. – Сергей? – Спокойной ночи, Николай. – Александр, – с неожиданной уверенностью вдруг сказал царевич, – Вы очень похожи на Александра. Сердце предательски сбилось с ритма, пропуская каждый третий удар. Дарклинг не слышал этого обращения к себе много лет. Мать предпочитала хлёсткое «мальчик», без осечки помогающее ей одерживать небольшие победы в регулярных словесных поединках, которые три сотни лет очерчивали морозовское impasse******. В устах же другого человека – в устах Николая – это имя разворочало в груди что-то теплое, заставило потянуться против воли к царевичу и позволить себе в мыслях в первый раз называть его другом без всяких «кажется». – Это оскорбление или комплимент? – наконец совладал с голосом Дарклинг, – Учитывая твоих знакомых Александров. – Комплимент, – ответил Ланцов с нескрываемой симпатией. – Александр. Защитник людей. Вам бы это имя подошло. Наверное, в этом было нечто правильное. Они были – они оставались – несмотря ни на что, похожи. У них были несколько встреч почти что мельком да исписанные страницы писем – так ничтожно мало по сравнению с той же вечностью. Но роднило их не время, а разделённые им по векам два леса на изломах осени и весны, где уходила под чёрную воду девочка Анника и падал, сражённый шальной пулей, мальчик Доминик, а из боли ковалось желание изменить мир. Вот только когда желание отвернуться от своего отражения успело стать желанием смотреться в него, не отрываясь? – Хорошо, Николай. Это комплимент. – Вы не собираетесь сказать мне правду, не так ли? – несмотря на сквозящее в словах огорчение, царевич явно веселился. Александр изогнул бровь и едва заметно покачал головой. Его истинное имя, не запятнанное ни созданием Каньона, ни деяниями Дарклинга на службе равкианских царей, оставалось бесценным сокровищем из девяти знаков. Тем единственным, что принадлежало ему безраздельно, до последнего гортанного раската буквы "р" на языке. – Сами напросились, – закатил глаза Ланцов, – Значит, в каждом письме я буду пытаться угадать его. – У тебя закончатся имена до конца года. – Вот ещё, – фыркнул Николай, – Я не позволю вам победить. – Смело предполагаешь, что я умею проигрывать, – с деланым холодом отбил словесный выпад Дарклинг. – Со мной научитесь.