Та сторона заката

Ванная комната оказалась неожиданно роскошной, хоть и старомодной. Пожалуй, Толл даже любил такого рода старомодность: сплошь ароматное дерево и камень, новенькая просторная бочка из полированного хиноки вместо чугунной ванны, полированные скамейки и кованые ковши, душистое мыло в керамических бутылях и плошках. Густой пар от воды поднимался к потолку, пахло медом, распаренным деревом и чем-то остро-хвойным, одновременно и успокаивающим, и прогоняющим сонливость. Очень им с Ютой повезло, конечно, замерзшим до полусмерти и едва передвигающим ноги, наткнуться на дом госпожи Накагавы. В темноте и снегу его и видно почти не было, так, какая-то темная тень в обрамлении сугробов. Зато когда в этой тени распахнулась дверь и их облило теплом, мягким желтым светом и запахом тушеного мяса, Толл на секунду подумал, что они с братом так и померли от холода, а все эти чудесные видения – агония покидающей тело души. Но госпожа Накагава оказалась очень даже реальной; она захлопотала вокруг них, причитая и охая, завела в жарко натопленную гостиную и тут же напоила горячим чаем, наполовину состоящим из сётю. Когда Толл смог внятно говорить, он первым делом сказал, что там, на станции, уже несколько часов мерзнут их товарищи, а, может, они и вовсе отчаялись их дождаться обратно и сами пошли к деревне, и точно так же заплутали и погибают где-нибудь там, в ледяной пустыне… Госпожа Накагава велела им не переживать и пообещала, что сию же минуту отправит на станцию проводника, потому что тут идти-то не больше четверти часа, и как же они, бедные, ухитрились блуждать здесь несколько часов по мраку и морозу… Потом, уже накормленных и напоенных, братьев сопроводили в ванную, а сама госпожа Накагава убежала в местный клуб – «кормить бедных замерзших мальчиков», как она сказала. Судя по ее свидетельству, «мальчиков» было трое, значит, Аччану и Хиде удалось разбудить Имаи-куна и притащить его в деревню… – Аж от сердца отлегло, – доверительно сообщил Юта, жмурясь и отдуваясь. Он, видать, совсем разомлел от жары и был сейчас таким розовым и гладким, словно тот младенец, которого Толл впервые увидел в детстве и подумал, что будет защищать этого малыша всю оставшуюся жизнь… Правда, щеки у него тогда были куда круглей, а глаза – бессмысленней. – Да, – согласился Толл, – это чудо, что они не замерзли там… Правильно мы сделали, что пошли первыми. – Ага, – Юта довольно ухмыльнулся. – Если б не мы, не видать им проводника… Все бы сгинули. Он неожиданно посерьезнел, выпрямляясь, горячая вода плеснула, накатывая на грудь Толла. – Но какой же страшный этот лес! Черный, мертвый! Что за местность такая, ни фонаря, ни тропки! – Ну… – протянул Толл, который, если честно, никакого леса в их блужданиях не запомнил. Может, от холода? – Дикие края, северные. Слышал, дамочка сказала, что их тут семь человек в деревне всего живет… – Дамочка! – прыснул Юта, тут же отвлекаясь. – Ничего себе! Ты на нее, что ли, глаз положил? – Ну пошел языком чесать, – пробурчал Толл, качая головой и чувствуя, как жар – от горячего пара, конечно же, – ползет по щекам. – Ей лет… много! Она мне в матери годится, что ты несешь. – Не больше сорока, – солидно, со знанием дела заметил этот наглый младенец. – Вполне в самом соку дамочка… И богатая! Смотри как роскошно живет! Толл только головой покачал. Балованый мальчишка ни в чем не знал меры, только и думал, как бы поиздеваться над старшим братом. – Ты рот не разевай, – посоветовал он Юте. – А то роскошная дамочка тебя живо окоротит. Бесстыжий ребенок. Юта только довольно рассмеялся, решив, что его шутка удалась, а Толл… Госпожа Накагава и вправду была соблазнительной – с гладким, холеным лицом, длинными роскошными волосами, наспех убранными в прическу тяжелыми драгоценными шпильками… Вся такая округлая, мягкая, обходительная, с ласковым, текучим акцентом… И несмотря на то, что окоченевший Толл мало что разглядел в самые первые мгновения, когда перед ними распахнулась дверь и на пороге возникла хозяйка дома, кое-что он запомнил. Запомнил это плавное тяжелое колыхание грудей под нижней рубахой, запомнил запах горячего женского тела, который окатил его с головы до ног, обещая спасение… Впустив их в дом и проводив к очагу, госпожа Накагава, конечно же, сразу оделась и привела себя в порядок, но те несколько минут перехода от жгучего холода, непроглядной тьмы и смертной пустоты к животворящему теплу, свету от очага и мягкой женской заботе Толл уже выкинуть из головы не мог. Госпожа Накагава зажгла в нем что-то, что он, прагматик до мозга костей, считал для себя недоступным. Нет, конечно же, Толл не влюбился. Но очаровался – да. Эта женщина была их спасительницей, она, выражаясь образно, подарила им жизнь, и Толл против воли думал о ней то, о чем думать в отношении первой встречной уважаемой дамы неуместно… И младшему брату совершенно не нужно было об этом знать. – Пойдем-ка проведаем, как там наши, – сказал Толл, решительно выдохнув и принимаясь выбираться из пахучей бочки. – Что-то сердце у меня не на месте. Юта было заворчал, но под укоризненным взглядом старшего брата только кротко вздохнул и тоже потянулся за полотенцем. Покидать горячую ароматную воду не хотелось, но совесть не позволяла тут рассиживаться и наслаждаться покоем и негой, не убедившись собственнолично, что с остальными все в порядке. Дом у госпожи Накагавы был под стать ванной – просторный, с резными панелями под потолками, со старинными искусно расписанными ширмами, комодами драгоценного дерева и фарфоровой китайской посудой музейного вида. – Она и правда очень богатая, – немного ошарашенно заметил Юта, но Толл только отмахнулся от него, натягивая свою волшебным образом уже просохшую и нагретую одежду. Ну, в каком-то смысле богатая, и что? В их семье все были достаточно практичными и даже, можно сказать, меркантильными людьми, так что Толл для себя всегда считал ненулевой вероятность жениться на богатой наследнице или вдове. Но в случае с госпожой Накагавой все ее антикварные богатства сводились на нет проживанием в этом чертовом медвежьем углу. Вот если бы она согласилась уехать из полумертвой деревни в Токио… Тьфу, ну что за мысли-то в голову лезут! После горячей ванны даже на улице было тепло, а небо наконец полностью расчистилось и выпустило луну из паутины рваных облаков. Теперь вся деревня, залитая холодным светом, была как на ладони – пара десятков старых, занесенных снегом едва не по крышу домов, узкие протоптанные тропинки, какие-то черные, выглядящие заброшенными сараи, древняя мельница на замерзшем ручье. Ни одного автомобиля или грузового фургончика, ни одной вывески или хотя бы горящего окна – будто бы деревня вымерла лет сто назад, да так с тех пор и застыла в железной хватке трескучего мороза. Удручающее, даже немного пугающее ощущение. Словно бродишь среди покинутых декораций к фильму о событиях столетней давности. Так что когда они через несколько домов наткнулись на торчащий в сугробе на обочине автомат, продающий напитки, Толл едва подавил в себе позыв отпрянуть в ужасе. Автомат сиял разноцветными огоньками из-под снежной шапки, подсвечивая яркие баночки, и выглядел здесь совершенно чужеродно, будто заброшенный из нормальной, привычной жизни на пару веков назад. – Хочу горячего кофе, – заявил Юта, шаря в карманах в поисках мелочи, но Толл удержал его за плечо. – Не стоит, – сказал он, безотчетно хмурясь. – Жуткий он какой-то. Юта огляделся по сторонам, ежась. – Да тут все жуткое. Деревня как из страшных сказок. Только этот автомат и похож на настоящий. – Вот поэтому лучше и не надо, – нелогично заключил Толл, но Юта вопреки своему обыкновению не стал с ним спорить. Деревенский «клуб», как выразилась госпожа Накагава, оказался старомодной идзакаей – на стенах все еще висели потемневшие от времени вывески, на которых уже было не разобрать ни иероглифа, но у входа горел новенький бумажный фонарь с причудливой каллиграфией в стиле тэнсё. Собственно, только по этому фонарю и можно было отличить «клуб» от остальных домов деревни, выглядевших заброшенными и безжизненными. Толл уже собирался шагнуть на высокую ступеньку крыльца, как неожиданно двери перед ним раздвинулись, и на пороге показался Имаи – живой, бодрствующий, только слегка раскрасневшийся и осоловелый, будто бы уже пару стаканов пива выпил. – О! – сказал Имаи, останавливаясь, и какой-то неизвестный мужик натолкнулся на него сзади, высунулся через плечо. Толл невольно вздрогнул и отступил – ему конечно же почудилось в неверных тенях зимней ночи и скудном освещении от бумажного фонаря, что на круглом лице неизвестного разом сверкнуло и закрылось множество глаз, остались только две щелки над круглыми щеками и улыбка от уха до уха. – А я как раз хотел вас проведать, – сказал Имаи. – Все нормально? – Все отлично! – выступил вперед Юта. – Еда, горячая ванна! Мы в таком роскошном доме живем, там даже ширма расписанная золотом есть, драгоценная! – Что ж вы из горячей ванны-то вылезли, – хмыкнул Имаи, и Толл посторонился, давая ему спуститься. – О вас переживали, – проворчал он. – Пошли вот проведать, как вы тут. Живы ли вообще. Как вы там три часа на станции мерзли, пока госпожа Накагава не послала к вам провожатого?.. Лицо Имаи приняло очень странное, почти отсутствующее выражение, он смотрел куда-то мимо Толла, нахмурившись и прикусив губу. – Значит, три часа сюда добирались? – спросил он тихо. – Это называется субъективное время, – вклинился пугающий мужик. – Когда испытываешь физический или моральный дискомфорт, время тянется как резиновое. Толл обернулся к нему через силу, боясь снова увидеть что-нибудь жуткое, но теперь у него было совершенно обычное, очень простое крестьянское лицо. По которому было и не сказать, что его обладатель может свободно рассуждать о таких понятиях как «субъективное время» или «моральный дискомфорт». – Ну да, возможно, – коротко ответил Имаи все с тем же отсутствующим выражением, а потом резко вздохнул и сосредоточился на Толле и Юте. – Я заночую у господина Кондо, – сказал он. – Аччан и Хиде… я не знаю, там за их внимание сразу три женщины борятся… Он хмыкнул, но тут же посерьезнел. – Завтра с утра надо будет позвонить в железнодорожное управление и выяснить, что произошло. – И вещи свои забрать, – добавил Толл, которому не давало покоя то, что они сбежали с промерзшего поезда, как с тонущего корабля, даже не взяв свои чемоданы и сумки. – И вещи, – кивнул Имаи рассеянно. – Ну, пока. Имаи и этот странный господин Кондо поспешили куда-то по едва протоптанной дорожке, а Толл смотрел им вслед, не понимая толком, что именно вызывает у него такую сильную тревогу в происходящем. Выходило так, что все, абсолютно все выглядело и ощущалось как-то… не так. – Хорошо, что с Имаи-куном все в порядке, да? – с сомнением спросил Юта, и Толл через силу кивнул. – Ну да. А то прямо боязно было, когда он спал так… будто не живой. – Тьфу на тебя! Скажешь тоже! – Пойдем внутрь, – Толл пихнул брата в спину, – а то опять промерзнем, а воду нам второй раз греть никто не станет… Внутри «клуба» было уютно и тепло – посреди небольшого помещения горел очаг-ирори, а вдоль стен стояло несколько масляных ламп. Чайник над очагом весело булькал, мужчины располагались вокруг на подушках, а явно принарядившиеся женщины хлопотали над выпивкой и закусками. И Толл с Ютой под приветственные крики уже явно поддатых товарищей с удовольствием присоединились к посиделкам. – Вы как? – негромко поинтересовался Аччан после того, как Толл выпил первую порцию предложенного лохматым старичком сакэ. – Чуть не померли, пока добрались, – весело ответил раскрасневшийся Юта. – Но госпожа Накагава нас спасла… – А вы сколько ждали на станции? – перебил его Толл. Что-то тревожило его в реакции Имаи на их жалобы, но он никак не мог ухватить ощущение за хвост. Аччан тоже посмотрел на него как-то не так, настороженно и одновременно смущенно. – Когда вы ушли… минут через десять к нам подошел проснувшийся Имаи, – сказал Аччан медленно. – Он был совсем замерзший и говорил, что искал нас не меньше получаса. – Это как так? – оторопел Юта. Аччан только головой покачал. – Не знаю. Но когда он появился, мы сразу же пошли в деревню. И почти тут же увидели господина Кондо… это… – Я знаю, – отрывисто перебил его Толл. – Встретили сейчас на выходе. Странный тип. – Вам тоже так показалось? – Да тут вся деревня… – Толл осекся, качая головой. Некрасиво было вот так сидеть, есть местную еду, пить местное сакэ и обсуждать, как им не нравится место, где их согласились приютить после необъяснимого происшествиях с поездом. Стоило быть хоть немного благодарным. – Потом все. Аччан коротко кивнул и отвернулся. Толл поймал внимательный взгляд Хиде из-за его плеча и постарался улыбнуться. Вышло криво. – Что-то вы совсем не пьете, господин Ягами, – проворковала подсевшая к нему за спину госпожа Накагава. Она привстала и перегнулась через Толла, подливая сакэ в чашку, а ее грудь будто бы случайно тяжело легла на плечо, выбивая из головы все тревожные мысли. – Благодарю вас, – сбивчиво отозвался Толл, чувствуя, как горят уши. Госпожа Накагава мягко усмехнулась и снова будто бы случайно прижалась к его спине всем своим мягким роскошным телом. Толл поспешно выпил чашку, и она налила снова. И он выпил опять… – Я, пожалуй, пойду с Хиде, ночевать у господина Аичи, – посмеиваясь, заявил Юта где-то через полчаса, когда у Толла уже звенело в голове и паху от выпивки и напряжения. Он попытался было возразить, но уже сидевшая рядом, совсем вплотную госпожа Накагава положила маленькую холеную ладонь ему на колено, выдохнула влажно в шею, и Толл проглотил свои возражения. Что, в конце концов, может случиться с братом за одну ночь? Тем более, он будет с Хиде, они же со школы не разлей вода, и тот, если что, вступится за Юту, если вдруг что… Да не будет никаких «вдруг что»! Он почти злился на себя, на свое так и не проходящее беспокойство, ни саке толком не помогало, ни женская близость… Нужно было срочно решать что-то радикально. – Ну, пожалуй, я уже спать! – заявил он, чуть приподнимаясь и коротко кланяясь присутствующим. – Уж больно день был сумбурный. Спасибо вам всем за заботу и приют, простите, что побеспокоили… – Ох, ну какие могут быть беспокойства… – Мы только рады принять дорогих гостей… – наперебой принялись уверять его обе дамы, а девица, почти в открытую прильнувшая к Аччану и глядевшая на него влюбленными глазами, только разулыбалась, обнажая мелкие, но белые зубки… – Уже заполночь, – подал голос Хиде, – мы с Ютой, пожалуй, тоже… – Да и я, наверное… – нерешительно заметил Аччан, которому явно было недостаточно выпитого, но деликатность не позволяла задерживать остальных. И все тут же подскочили, засуетились, собирая тарелки и чашки, убирая подушки и гася лампы. Толлу, который помогал госпоже Накагаве увязывать в узлы миски и кастрюльки с оставшейся едой, было немного неловко, что он стал инициатором этого поспешного исхода, но, с другой стороны, если бы остальные хотели остаться, они бы остались. А Имаи, вон, и раньше ушел, и ничего. – Вы ведь не откажете бедной вдове в чести приютить вас на ночь? – сладким голоском поинтересовалась госпожа Накагава, стреляя в него глазками искоса. Она как раз наклонилась, собирая свои котомки, и, надо сказать, зад у нее был весьма аппетитным, а приподнявшиеся полы кимоно открыли обнаженные лодыжки – белые и даже на вид гладкие как глазурованный фарфор. Вдова, значит, сумбурно пронеслось у Толла в голове, и он поспешно кивнул. – Это вы мне честь окажете… То есть, буду весьма рад, – пробормотал он, чувствуя себя преступно неизысканным в выражениях. Он даже толком не понял, как они добрались обратно до гостеприимно принявшего их с братом дома, и едва ли заметил, что Юта где-то посреди мертвой заснеженной деревни исчез и остались только он и госпожа Накагава – «Эико, называйте меня Эико, Ягами-сан, не то я чувствую себя слишком старой для вашего благородного общества». Толл неловко смеялся и соглашался, и отвешивал неуклюжие комплименты, а лицо горело так, что он даже мороза не чувствовал. И дом их встретил теплом и мягким, приглушенным светом, запахами дерева и недавно приготовленной еды, и госпожа Накагава была такой уютной, такой мягкой, влажной и шелковистой под нижним платьем, что Толл и вовсе перестал что-то соображать. Сначала они сделали это в прихожей – она опустилась на колени, чтобы подать ему домашние тапочки, и поклонилась, а он не удержался и засунул ей руку под подол, и там совсем-совсем ничего не было, кроме обжигающего тела. И удержаться было совершенно невозможно: так она ахала, вздрагивала и туго-нежно сжимала его внутри всей своей ненасытной полостью. Потом они все-таки сделали это в доме – добрались кое-как до гостиной, и вздохи, перемежаемые хлюпаньями, жарким шепотом и ароматами разгоряченного женского тела вперемешку с запахом свежих циновок, свели Толла с ума окончательно. Гладкая-гладкая кожа, горячая-горячая влажность, крупные тяжелые груди, которые можно было мять и тискать сколько угодно, Эико, Эико-сан, и мягкий смех, и задыхающиеся стоны, и неожиданно гибкий стан под ладонями, и длинная стройная шея, и рассыпавшаяся пелена длинных, густых волос… Такой роскошной, опытной, знающей, чего хочет, женщины у него не было никогда, и если бы он мог думать, то наверняка бы подумал о том, что правы были те, кто предпочитают зрелых в противовес пугливым девственницам. Но думать сейчас он не мог, он мог только двигаться в погоне за разрядкой и ласкать все, до чего дотягивались руки или рот – и это было очень много ароматной нежной кожи… Перемещение до спальни тоже как-то ускользнуло от его внимания, в себя Толл пришел уже в прохладных простынях, которые приятно остужали горящую кожу. Он чувствовал себя вымотанным, все тело ломило, как после усердной работы, и он самодовольно усмехнулся – он и правда хорошо поработал в эту ночь. Эико-сан снова прильнула к нему, заглядывая в лицо. – Ах, Ягами-сан, – серебристым голоском проворковала она, – вы такой сильный мужчина… – Ну так уж и сильный, – буркнул Толл, еле удерживаясь, чтобы не разулыбаться. – Обычный. – Нет-нет, совсем, совсем не обычный… Особенный мужчина. У меня так давно не было такого энергичного и преисполненного жизнью… Это было приятно, не то чтобы раньше женщины на него жаловались, но почему-то именно от этой получить комплимент казалось очень важным. А уж когда она снова принялась ласкать его, и стало понятно, что волшебным образом силы остались и на третий заход, и на четвертый, и… Удивительно, но с каждым разом Эико-сан казалась ему все красивей. Будто бы телесное наслаждение возвращало ей молодость – кожа начинала сиять, голос становился все выше и легче, а лицо – все прелестней… Проснулся Толл от света, льющегося в окно. Это не был розоватый и немного зыбкий, будто крупитчатый от рассветной прохлады свет утра. Это не был прозрачный и напоенный солнцем дневной свет. Это был свет сумерек – туманно-серый, густой, нездоровый, словно опалесцирующий изнутри воздух вползал в открытую створку сёдзи с улицы и висел в комнате странными клубами, похожими на комья расползающейся в воде ваты. И в этих клубах стояла госпожа Накагава – полностью обнаженная, с распущенными волосами ниже пояса. Она смотрела на себя в зеркало и гладила свое тело, словно втирая в него эти туманные комья, а те впитывались в ее кожу, делая ее еще более светлой, гладкой, сияющей… В непостижимом оцепенении Толл лежал в постели и смотрел на нее и никак не мог понять, что не так, хотя все его чувства вопили о том, что происходит что-то невероятное. Ему не было ни капли холодно, хотя зимний воздух лился в распахнутую створку и от дыхания на лице словно оседал иней. Он не мог понять, какое сейчас время суток – ведь в постель они легли ночью, но за окном была точно не ночь и не утро. Неужели уже наступил следующий вечер, и он все проспал?.. А госпожа Накагава все наглаживала себя, вертясь перед зеркалом и мурлыкая что-то под нос, и чем дальше заходило дело, тем труднее было на нее смотреть: на грудь Толла словно давило что-то тяжелое, мешая дышать, руки и ноги ныли так, будто бы он отработал на заводе несколько смен подряд. – И капельку, самую маленькую, заберу, – внезапно отчетливо услышал он довольный голос госпожи Накагавы. – И лучик, самый яркий, погашу. И речку, самую бурную, осушу! От ее слов почему-то стало так жутко, что Толл, с трудом пересиливая себя, приподнялся на локте и позвал ее: – Эико?.. Она вскрикнула, оборачиваясь. И Толл наконец разглядел ее лицо – лицо юной двадцатилетней девушки, свежей, как капля росы на только что распустившемся цветке. Теперь было очевидно, что и тело ее изменилось – упругая грудь поднялась, полные бедра и мягкий живот втянулись, и даже руки стали тоньше и изящней… – Что ты, что ты, что ты, – скороговоркой забормотала госпожа Накагава, выставляя перед собой вытянутые руки со страшно скрюченными, будто птичьи когти, пальцами. – Спи, спи, спи… Умри! От этого выкрика внутри горячо дернуло протестом и гневом, Толл вскочил с постели, хлестнул подушкой по вытянутым рукам ведьмы, и когти пропороли ткань, ворох перьев разлетелся по всей спальне. Взвизгнув, госпожа Накагава отскочила от него с дьявольской проворностью, и Толл замер на месте, понимая, что смотрит в ее зеркало – здоровенное зеркало от пола до потолка, где в мерцающей золотистой глубине отражался не сам Толл, молодой мужчина тридцати лет… Нет, из мутного отражения на него смотрел дряхлый старик, сгорбленный, изборожденный морщинами, с узловатым иссохшим телом и лысой головой. Это был ужас, чистый кошмар, такое могло привидеться во сне, но сейчас Толл отчетливо осознавал, что это не сон, это какая-то дикая, чудовищная реальность. И смириться с этой реальностью не было никаких сил. Поэтому он схватил первое, что попалось под руку – то ли лампу с тяжелым основанием, то ли шкатулку – и запустил в зеркало, стирая кошмарное зрелище, разбивая образ мерзкого столетнего старика на части. Толл ожидал услышать звон разбитого стекла и шелест сыплющихся осколков, но от удара зеркало словно лопнуло изнутри. Оно тут же потемнело, а на ровной глади образовалась крупная прореха, из которой хлынула тошнотворно пахнущая темная жидкость. Госпожа Накагава закричала за его спиной так, как кричат раненые звери, он обернулся в растерянности и увидел, как она оседает на пол – смятая и дряблая, будто проткнутый иглой шарик… Не в силах больше выносить происходящее, он кинулся прочь, как был, нагишом. Выскочил из спальни, пометался по стремительно остывающему дому, наконец нашел свои вещи в гостиной и торопливо оделся. Последней его мыслью перед тем, как выбежать в морозную ночь, было то, что правильно он отправил младшего брата ночевать в другой дом. Страшно подумать, что было бы, доберись ведьма до него! И нужно срочно разыскать его, разыскать остальных, в деревне нельзя оставаться, это дурное место, проклятое место!..