***
Они ехали весь день, остановившись только для того, чтобы сменить лошадей, солнце над Равкой почти зашло, и сумерки своими хладными руками принесли в карету озноб и промозглость. Морозов кутался в кафтан, натягивая его до самого носа, может его силы иссякли еще там, на скифе, и теперь ему, вымотанному до ломоты в костях, их не хватало чтобы согреться. Воспоминания о солнечном каньоне стояли перед глазами сиянием закатных лучей, он никогда не чувствовал такого ужаса. Он вспомнил прикосновение Алины и понял, что никогда не чувствовал такого благоговения. Кровь присохла к его коже, и при желании он мог отколупать ее, как обычную грязь, будто ничего и не произошло. Под утро Александру удалось поспать несколько часов, но те были наполнены вязкой тьмой и ощущением досок под пальцами. — Ты звал мать, — Сухо сказал Федор, вырывая Морозова из беспокойной полудремы. — Нет, — Голос звучал хрипло и надломлено, не то после вчерашних криков, не то после сна. Александр знал, что не разговаривает, когда спит, будь по-другому, он бы просто не дожил до своих двадцати. — А мог бы, — Федор пожал плечами, а Иван почти засмеялся, — После того, что произошло разумно быть в ужасе. Александр нахмурился и отвернулся к окну, чтобы посмотреть на проселочную дорогу и пшеницу. Они были далеки от любого из городов, и взгляду было не за что зацепиться, потому Морозов смотрел на солнце, пока под веками не появились красные пятна, почти как от каньона. Они успели преодолеть поле и съехать в чащу, когда Александр набрался смелости разомкнуть сухие губы. — Она умерла в каньоне. Морозов избегал смотреть Федору в глаза, он направил свое откровение солнцу и кустам можжевельника за пределами кареты. — Но ты остался жив. — Я мог спасти ее. — Возможно ты спасешь всю Равку, — Грустное лицо Федора совсем осунулось и Александр пожалел, что вообще взглянул. Он закрыл глаза, ответственность обрушилась, как груда камней, он не мог вынести ее сейчас, измученный и весь в грязи. В крови. — Ты… Каково быть гришом? — Говорит Александр и сам удивляется своему вопросу. — Я в первую очередь солдат, уже потом гриш, — Слова выходят у Федора легко, как тихая речка, он верен и себе в первую очередь, — Санкта Алина — гениальный стратег, я рад служить под ее началом. Он закончил так, как если бы после должно было последовать «но». — Но? — Но какой она человек? Федор сжал клыки с цепочки между пальцев, будто так мог сделать этот кощунственный разговор о Святой чуточку лучше. Карету встряхивает, и Александр слышит хлопок. Только потом, обдумывая эти события, он поймет, что это был выстрел. Звук, с которого началось кровопролитие. Первый звук, после которого все замерло, и Александр услышал скрип деревьев, рысь лошадей и, кажется, дыхание матери за его спиной. Мурашки пробежались по рукам, когда все закрутилось, слишком быстро чтобы разобрать. Карета опрокинулась, и Александр на несколько секунд потерял себя, где находятся его конечности, а где руки-ноги Федора и Ивана, он схватил ртом воздух привалившись к двери. Иван, как солдат, среагировал быстрее и, пихнув в руки Александра свой нож, выскочил к полю битвы. — Не умирай, — Сказал Федор, и его голос был тихим и жестким, сухим, как корни, и незыблемым, как деньги. Александр следом за ними выбрался из кареты, прижимая еще не окропленный нож Ивана к красному кафтану Ивана, и увидел мокрую от земли и крови рубашку, раскрученную топором грудную клетку Ивана. Лес вокруг — такие как он обычно тихие и немного ненастоящие — сейчас отозвался лишь грохотом и криками. Верхушки деревьев смыкались над головой, подобно потолку церкви. Казалось, что листья дрожат, такие же напуганные и смятенные, как и сам Александр. У него сердце колотится быстро-быстро, он слышит, как оно ударяется о кости с характерным звуком. А может это просто топор дрюскеля впивается в чужую плоть? Морозову довелось встречаться с ними раньше, но в обличии заклинателя теней это впервые. В их движениях больше злости, больше прыти и жестокости, они хотят его смерти больше, чем чьей либо другой, Александр разрешает себе сглотнуть. И он делает то, что сделал бы кто угодно на его месте. Вскочив с земли, он кинулся со всех ног в сторону, дальше, дальше, как можно дальше, лишь бы не слышать стонов деревьев и лязга металла о металл. Но нет, если общий шум уменьшался, то его часть — нет. Раздался низкий голос, крик на фьерданском. И Александр это слово знал. «Стой». Поэтому он рванул только быстрее, задыхаясь, отхлестанный ветвями по лицу, не разбирая дороги ни перед собой, ни под собой. Громоздкий кафтан сердцебита не даёт двигаться свободно, Александр привык опираться на свою ловкость, но в перестрелке ловкость — нож. Он ногой влетает в изогнувшийся как-будто специально для него корень и кубарем летит вперёд, ударяясь спиной о землю. И это слишком сильно выбивает его из равновесия, слишком надолго, достаточно, чтобы его догнали. Александр, прижатый грузным взмокшим телом, дышит лишь омерзительным смрадом и яростью, в его горле ком от близости смерти, близости топора к его горлу. Он только выбрался, ему нельзя умирать. На лицо брызгает кровь, его ослепляет вспышка света, он отползает в ужасе, внутренности на кафтане пахнут солнцем и его матерью. Все заканчивается звуком треска обгорелой плоти, это последний звук кровопролития. Если все и началось не с Алины, то пренепременно ей закончится. Она выглядела всесильной в ореоле своих светлых волос. Будто могла распилить скалы одним желанием, будто могла в одночасье похоронить армию под лучами раскаленного солнца. Ее лицо мягкое-мягкое, брови пушистые, Александр думает о ее даре, когда обращает внимание на глаза, обычные человеческие так переливаться, огнем и стеклом, не могут, точно не могут. Его скованное болью сознание подарило ему образ сиринов, образ его беззвучной матери и образ Алины, что может убить, с легкостью, с которой выпивают стакан воды. Александра вывернуло наизнанку в кишки дрюкселя. Морозов не помнил как вылез из под трупа, как шел, как дышал, он очнулся стоя поодаль, стоя рядом с Алиной, кажется он даже что-то сказал, но удивительным само по себе было его нахождение в вертикальном положении. Вспышка все еще стояла у него красными пятнами под веками. — Как вы это сделали? Он никогда не видел гришей, кто мог такое. Александр был слишко дезореентирован и напуган, чтобы заметить, что Святая проигнорировала его вопрос. — Равка не может потерять тебя, — Мягко пожурила она, сложив руки на груди в слишком открытом и усталом жесте, Александр не мог отделаться от ощущения, что видит что-то, что видеть ему недозволенно. — Ты должен быть сильнее, — Ее ладони выглядели хрупкими и маленькими, такими нельзя убить. Они не слеплены, как руки Ивана и Федора из глины и песка, как руки воина. Ее руки из хрусталя, руки ткачихи или картографа. Алина разрезала человека надвое ими. — Я буду. Александр сказал и имел это в виду: он не мог разочаровывать Святую. Она подарила ему в ответ маленькую улыбку и кивнула. — Как ты себя чувствуешь… Темный святой? — Она задумчиво окинула взглядом небо, пересчитывая все невидимые звезды, — Мы подумаем над титулом позже. Звезды были холодными, далекими. Незыблемыми в своей вечности. Они отражались в таких же бессмертных, всевидящих глазах Святой. Она выглядела молодо, так молодо, что порой казалась даже младше Александра. Но этот взгляд… У смертных таких глаз не было. Такие глаза рисовали только иконам. Бесстрастные и неясные в своей эмоции. — Я… — Александр хотел сказать, что-то важное, что-то значимое, но растерял все слова в горле, его нервы сыпались крошкой под покрытой новой кровью кожей. Видимо взгляд, который он осмелился направить на Санкту Алину, был настолько жалок, что она прошептала ему, как шепчет ветер. — Ты будешь в порядке. На ее лице появилась жесткость. Морозов не знал, что это: пожелание, обещание или приказ, потому просто кивнул. Следовать за Алиной было почти пугающе просто.***
До Малого Дворца Александр добрался уже в сопровождении опричников Святой. Усталость была свинцом, кафтан на руках казался кандалами. Он думал обо всем и ни о чем одновременно. Каньон? Винтовка у лба? Сладости в шатре? Нежные руки Святой? Рубиновые внутренности дрюскеля, пахнущие горелым мясом? Или завораживающий голос Санкты Алины? Мысли не задерживались на чем-то одном, они спутывались в невнятный ком, который застилал глаза и не давал спокойно вдохнуть. Александр со своим конвоем, кажется, въехали в величавые кованные ворота, увенчанные двуглавым орлом, свернули, проехали под кронами деревьев, и кто-то помог ему спустится с лошади. Несмотря на свое название, Малый дворец оказался огромным. Но у Александра не было сил удивляться: он лишь чуть нахмурился, пробегаясь глазами по аляповатой лепнине на фасаде и слишком ярко блестящим куполам, так напоминавших церковные. Главные двери Малого дворца открыли специально для него, и Морозов, не споря и не пререкаясь, пошел по коридорам, которые он не запоминал. Слишком броским и давящим на и без того свинцовую голову, чтобы даже пытаться. И когда оказалось, что до комнаты еще нужно подниматься по лестнице, Александр мог лишь тяжело вздохнуть. Этот вздох повторился, но в нем уже зазвучала облегченность, когда он наконец-то остался один. Двери позади него закрылись, и он не стал тратить время на то, чтобы разглядывать трещащий огонь в камине или обрамленные золотом зеркала. Кровать. Это было единственное, что привлекло и удержало его внимание. Поэтому, стоило Александру за пару шагов подойти ближе, как он, не снимая ни сапог, ни кроваво-алого кафтана, рухнул в пуховые объятия.***
Александр не видел снов в эту ночь. Он видел кошмары. Липкие, нескончаемые, кроваво-кровавые, с красивыми лицами, с опаляющим солнцем и оглушительно-громкой тишиной, в которой так хорошо слышна песня. Песня завораживающая, нечеловеческая, зовущая к себе и взывающая к неведомым ранее струнам души. И пение это легко, незаметно и без отторжения перетекает в песню боевого клича, звона топоров и бульканья разрезанных надвое органов, запаха подпаленного мяса и волос. Но в этой какофонии один звук кажется лишним. Стук. Сперва тихий, едва слышный. Он кажется простой помехой, случайностью. Но когда он повторяется громче, слишком громко, Александр как ошпаренный, просыпается, хватает ртом воздух. В нем чувствуется привкус засохшей крови, она же чувствуется на губах, она же есть на колтунах в волосах. На алом, алом кафтане. Когда Александр садится на кровати, до непривычного мягкой и широкой, ему хочется чем-то прикрыться, спрятать свои резкие черты лица, испорченные засохшими брызгами, забиться подальше от непривычного убранства. Но, понимая, как это будет глупо, он подавляет в себе желание залезть под одеяло и больше не вылезать. — Войдите? Это звучит не так уверенно, как хотелось бы. Но двери, высокие и очень изящные, тут же распахиваются. Перед слугами в их темных, неброских и немарких одеждах, в комнату первой входит девушка, будто сошедшая с картины. Длинные рыжие локоны ниспадали на расшитый позолоченными нитками кафтан белого цвета, — не того белого, а напоминавшего скорее пенку на кофе — глаза сверкали чистейшим янтарем. Она окинула глазами комнату, пока её почти безупречно красивый нос чуть не сморщился при виде сжавшегося на кровати Александра. Вошедшая была красива, безусловно, как картина известных художников, как отлаженно работающий механизм, но она все равно была не так красива, как Санкта Алина. Её ресницы были густы, но в глазах была лисиная хитрость. Девушка, не глядя, взмахнула рукой, которая казалось хрустальной, и парочка слуг отошла в смежную комнату. Как догадался Александр по плеску воды — ванную. — Вставай. Тебя ждет Санкта Алина. Нужно… — Вновь сморщившись, рыжеволосая красавица снисходительно скользнула глазами по Морозову, — … Привести тебя в подобающий вид. Александр посмотрел в её янтарные глаза в ответ, она сощурилась и рукой указала ему на очередную высокую резную дверь. Пара секунд игры в гляделки и он поднимается, чуть сжимаясь в плечах и лишь приоткрыв двери, оборачивается на девушку с картин. — А вы?.. Она уже подошла к столу, оставила на нем испещренный золотыми узорами листьев и плодов чемоданчик и распахнула шторы. Солнце поцеловало её высокий лоб и длинные ресницы. После того, как она взглянула на Александра, девушка с картины отвернулась и пожала плечами. — Женя Сафина. Зайдя в ванную, он закрыл за собой створки двери, оставаясь вновь в одиночестве. Слуги все подготовили и успели выйти, а он остался в компании горячей воды и обжигающего пара. Признаться честно, он впервый раз видел такое. Помимо обычной — ну, как обычной… Если невероятно дорогую, кажется, мраморную ванну можно считать обычной — ванны, здесь было два удивительных, изящных, как резьба на дверях и сундучке Жени, вентиля. Раздевшись, наконец-то сняв с себя смердящий металлом алый кафтан, он присел на краешек и аккуратно покрутил сперва один вентиль. Водопровод чуть заурчал, но, в конце концов, из него полилась тонкой струей, почти по каплям, горячая вода. Настолько горячая, что она обжигала пальцы. Еще немного поигравшись с напором и температурой, Александр осторожно опустился в воду. Она окутала его, приняла в свои объятия, паром огладила щеки. Пожалуй, единственная, кто сделал бы это, когда Саша в таком виде. Кроме Санкты Алины. Уткнувшись носом в колени, Александр просто сидел. Его голова вовсе не была пустой, мысли сменяли одна другую, воспоминания последнего дня сменялись под веками. Не будь его желудок пуст, то обязательно бы стошнило. Когда дышать стало труднее, Александр стал неторопливо, намылив руки, смывать с себя грязь. Она отлипала кусками, кусками из земли, чего-то засохшего и неприятного и запекшейся крови. Какая-то из капель, из их росчерка на его бледной коже, могла принадлежать его матери. Эта мысль ударяет в голову так явно, как звон соборных колоколов. Губы поджимаются, в горле встает ком, а глаза царапает стеклом. Александр силой заставляет себя сидеть, ему хочется заняться делом сейчас и здесь, его молодые кости гудят образами прошедших дней, да и лет тоже. Он двигался сколько себя помнил, они с матерью бежали слишком долго, слишком быстро, чтобы он мог просто остановиться сейчас. Бездействие приносило физическую боль, он не мог вытерпеть его, окруженный мягким паром горячей воды, роскошная ванна на момент превратилась в голую землю под его субтильными конечностями. Морозов выкрутил кран с кипятком и намочил вехотку, а вместе с ней ладони, и лицо, и волосы, и плечи. Он вытерся плюшевым полотенцем, когда его руки выглядели больше истерзанными, нежели чистыми. Выйдя, Александр мгновенно привлек внимание Жени. Она его осмотрела сверху вниз, в этот раз, к удивлению, даже не сморщилась, лишь сосредоточенно кивнула. Женя резко подняла руку, Александр отшатнулся прежде, чем осознал, что она всего лишь подозвала его к себе. Пережив покушение, теперь он прекрасно понимал, почему все короли страдают паранойей. — …Вот как, — Она неопределенно хмыкнула, в уголках ее губ копилось недовольство, — Садись на стул и не дергайся. Громко открыв сундучок, Женя поочередно вытаскивает склянки и шкатулки на стол. Толстое стекло и самое, самое разнообразное содержимое. Александр даже не знал, за что зацепиться взглядом: за мерцающую карминово-розовой пыль с неясным для него названием или за чужие пальцы, тонкие, как стрелки. — Зачем? — Голос Александра хрипит от долгого молчания и булькает после горячей ванны, он понимает головой, что ему не грозит опасность здесь, но в движениях Жени есть что-то собственническое и дикое, она —лисица, дорвавшаяся до добычи, а он — как-будто тот, кто ее пытается отобрать. Женя смотрит на него с прищуром янтарных глаз и он невольно съеживается. Будто он мог спрятаться в своей собственной тени. С её губ срывается почти лисиное фырканье. — Ты не можешь предстать перед Санктой Алиной в таком виде. А ещё у тебя нет времени на отдых. Он уже предстал перед святой в таком виде: грязный, испуганный и с отпечатавшимися на лице кровавыми каплями вперемешку со слезами. Святая видела его задыхающимся от ужаса, не в состоянии связать и двух слов. Вряд ли такую женщину, как она, напугает немного уставший вид. Александр неловко усмехается, но умолкает, когда Женя бросила на него очередной колкий взгляд. — Подними подбородок. Она не спрашивает, а командует. Её тонкие пальцы цепко обхватывают его подбородок, задирают его кверху. Женя не очень аккуратно роется в своих склянках, достав баночку с, очевидно, гранатом, она подцепляет одну штучку ногтями. Семечко трещит под её пальцами с влажным хрустом, когда она тут же после этого прижимает сочащийся влагой фрукт к его губам. Александр порывается невольно их облизать, но встречается со строгим взглядом янтарных глаз. Женя так же вдавливает другие гранатины в его щеки, и он чувствует, как их немного покалывает. Но он мог это стерпеть. Однако когда она раздавила изюминку между своих пальцев и поднесла их к его глазам, он не может не дернуться, хотя хватка на челюсти только усилилась. Кажется, Женя хочет ему выдавить глаза, потому что иначе он не понимает, почему она одним пальцем оттягивает его нижнее веко, а второй с такой силой ведет большим пальцем у него по слизистой. Не привыкнув к такому, Александр непроизвольно пытается моргнуть, но Женя была настоящим мастером. Но даже это не сделало процедуру со вторым глазом менее непривычно-странной. Втерев еще что-то светлое ему под глаза, девушка с картин наконец отступает на шаг. Взглянув в зеркало, Александр ужаснулся. Он почти не узнавал юношу в отражении. У того были густые-густые и темные-темные ресницы, кожа была бледной, но без голубоватых вен, ровная и будто сияющая, на щеках застыл здоровый румянец, губы были приятно красные. Александр в отражении выглядел как Александр из снов. Но разве это все еще был он? Он смотрел в отражение и никак не мог отделаться от чувства,что смотрит он не на себя. Благо, Женя не дала ему думать над этим слишком долго: она со звоном сложила все склянки обратно в чемоданчик, закрыла его с громким механическим щелчком и взяла в руки. — Пойдем. Звук её голоса, звонкий, почти звенящий и отчасти даже скрежетащий, заставил Александра отложить зеркало, подняться и пойти вслед за направляющейся к двери девушкой. Если вчера, продрогший, не отошедший от шока, не осознавший то, насколько круто все переменилось, Александр даже не думал смотреть на Малый Дворец, то сейчас он осознавал в полной мере, что эти коридоры были самым дорогим, что он видел в своей жизни. Его глаза лихорадочно, перескакивали то с паркета на расписанный потолок, то на хрусталь люстр, откуда он возвращался к вырезанным виноградным листьям и плодам на дверях, на яркие обивки редко попадающейся на пути мебели. Александру хочется попросить Женю его ущипнуть. А еще ему хочется рассмотреть картины на стенах, рассмотреть отчего-то золотые трещины на вазах и подсвечниках. Но Женя шла так быстро, так торопливо, как неумолимая стрелка часов, что Александру не оставалось ничего, кроме как пытаться за ней успеть и еще более тщетно пытаться запомнить дорогу. Поворот, дверь, поворот, еще один, опять дверь… Александр старался запоминать отличающиеся украшения, цвета, рисунок на паркете, но он запутался еще прежде, чем они вышли в зал. Это была огромная шестиугольная комната, в которой небо заменял золотой купол, а в центре квадратом стояло четыре стола. Ровно посередине одного из них возвышалось белое резное кресло. Почти такое же, какое было в шатре у Солнечного каньона. Но, когда Женя обогнула столы, ведя Александра к дверям за ними, он убедился, что оно отличалось. Ручную работу, эти переплетения сказочных животных, звезд и лоз невозможно было повторить дважды. Его глаза чуть округлились, когда он заметил легкое поблескивание среди гладкого дерева: он, проведший несколько долгих месяцев с матерью у моря в очередных бегах, не мог не узнать перламутр. Сколько на такое произведение искусства ушло денег и, что более важно, времени? Однако посчитать или хотя бы прикинуть у Александра не оказалось времени. Женя резко остановилась перед самыми дверями из того же белого дерева, повторяющих в подобии, но не точности резьбу на кресле, отчеканив каблуками по полу, и развернулась к Александру. И вновь её глаза, медово-янтарные, как стекло, пробегаются по нему с таким неудовлетворением и неохотой, что он невольно чуть хмурится и сжимается, напрягаясь. — Санкта Алина хотела видеть тебя на аудиенции с королем и королевой, — После её слов Александр без зеркала чувствует, что бледнеет, — Тебе нужно будет просто стоять, немного поддакивать и соблюдать приличия. Как зайдешь — поклонились. Потом стой спокойно, головой особо не верти. Ты меня понял? Александр тяжело сглотнул. Кажется, этому мешало сердце, что сейчас как сумасшедшее колотилось уже в горле. Это всё было слишком, и это “слишком” не было похоже на дешевую сказку или сахарный сон. Это — реальность. Осознание этого пугало только больше. Единственное, что отделяло его от Короля Равки и этой девушки — двери из белого дерева. И один несчастный кивок для Жени. Александр невольно отступает на полшага назад под этим грозным взглядом девушки, что будто бы сошла с картин. Кажется, у него не оставалось выбора. Вновь сглотнув, Александр кивнул. А Женя развернулась и, глубоко вздохнув, открыла двери.