В твоей песне нет правды

      Теперь почти все время подле меня был Харуки. Он взял академ, чтобы ухаживать за мной. Еду я постепенно смог принимать только из его рук, позволял без пререканий менять капельницы только в его присутствии. Так спустя неделю или полторы (время отмерял для меня Харуки) в его присутствии меня стали отстегивать от койки. Я вновь стал учиться ходить, что было нелегким занятием. Мой друг поддерживал меня во всяком деле. Иногда, он немного рассказывал о событиях группы, вскользь осторожно говорил о Рицке, при этом вскидывая на меня настороженные глаза.       Я слушал. Все это медленное расширение мира меня влекло, особенно после стольких недель, в которые я был лишен даже простых его радостей.       Дошло до того, что я смог даже выйти на улицу. Этого события я ждал с детским нетерпением. Наблюдая через окно за тем, как меняется мир, я словно не чувствовал себя его частью. Он, словно красивая легенда, долетал до меня вместе с ветром. Свежим ветром. Мне хотелось в этот маленький прибольничный скверик, потому что стены вокруг опостылели. Я так долго уже был окружен и закован в узкие пространства, что они начинали давить на меня. Острее я стал ощущать это в присутствии Харуки: то что раньше дарило ощущение защищенности, теперь же стало чем-то лишним.       Меня вновь долго готовили к этому событию, как будто я отправлялся в космос. Ясным теплым утром, пока на улице еще не было большого количества людей, я совершил этот крохотный шажок. Мир выпрыгнул на меня, как дикая переменчивая кошка. Он пугал своей непредсказуемостью, но отвлекал внимание таким открытым воздухом, живым запахом, который опьянил меня после лекарственного едкого. Здесь было так шумно. Не было внезапных вскриков или стенаний неизвестного больного, просто стабильный и нарастающий гул оживающего города. Глаза хотели смотреть на все это прекрасное движение, но с непривычки слепли.       Я шел, вжимаясь в Харуки, инстинктивно ища в нем защиту, стискивая рукав его рубашки. Я знал, что за нами плетется медсестра, но замечал только тихое «все хорошо» друга, который внимательно заглядывал мне в лицо. Я точно знал, что рядом с ним я буду в безопасности.       Хотя защищать меня было не от кого. За забором, который скрывался деревьями, спешили люди — я им был не интересен, они стремились за своим куском хлеба на работу. В скверике прогуливалась какая-то печальная пожилая пара: болел тяжело, очевидно, муж, а жена с вытянутым горем лицом пришла его проведать. У дерева стоял парень моих лет. Он кого-то ждал. Но со мной Харуки, поэтому он не посмеет напасть на меня. Да и он был таким спокойным. Лишь однажды бросил на меня прямой взгляд, но тут же отвернулся, наверное, обознался.       Вернулся я с прогулки не только спокойным, но и по-детски любознательным. Это и понравилось, и очаровало весь персонал, ухаживающий за мной. Про Харуки я уж и молчу. Он метался от окна, за которым скрывался принятый мною мир, ко мне, смотря на то, как я неуверенно и боязливо улыбаюсь.       Врачи посчитали это хорошим прогрессом. Я выходил еще несколько раз. Потом иногда в присутствии Харуки осмеливался спать на своей кровати, жадно ел, даже, если было благосклонное настроение, шел на контакт с психотерапевтом. Только до сих пор я не мог спокойно и трезво воспринимать информацию о Рицке и Угэцу. Я, даже просто слыша их имена, сразу же замыкался. Если же на разговоре настаивали, то я чувствовал, как что-то хаотичное и неподвластное начинает натягивать тонкую пленку контроля, грозясь вырвать наружу истеричное и припадочное состояние.       Но даже несмотря на это врачи сочли мое нынешнее состояние улучшившимся. Через несколько недель они позволили переехать мне к Харуки. Конечно же, ему дали множество рекомендаций, рецептов на лекарство, даже прописали мой распорядок дня. Мне долго объясняли, внушали, успокаивали, но мне так сильно хотелось покинуть это место, что я послушно шел за их словами.       И вот я оказался в двухкомнатной квартирке Харуки. Честно признаюсь, мне в ней было гораздо комфортнее. Я чувствовал себя защищеннее в этом обжитом, не голом месте, имеющим запах быта. Пока что я очень редко выходил из комнаты — от страха никуда не деться. Спал я под кроватью — так безопаснее — хотя Харуки настойчиво каждый вечер стелил мне постель. Кстати дома у него было на удивление чисто, я ожидал увидеть настоящую мужскую берлогу.       Он старательно следовал всем наставлениям, а я старательно исполнял их, потому что не хотел вернуться назад в больницу. Здесь было лучше, меньше людей, любимые занятия, о которых руки уже начали забывать.       Медленно, но мы встали на колею обыденности, которой я перестал остерегаться. Мы повторяли схожие действия каждый день, иногда ездили в больницу, чтобы удостовериться, что я не регрессирую. Меня это все устраивало.       Харуки иногда осторожно начинал мне рассказывать о нашей группе. Говорил в добром полушутливом тоне об Акихико или рассказывал о Рицке, смеялся над тем, что ему сложно уследить за Кедамой. Мне было неуютно слушать об этом, хотелось оборвать его поток не обоюдно уютных слов, но я видел, насколько для него это важно, поэтому терпел. Я отсчитывал для себя 15 минут, через которые находил повод уйти.       Может, так бы я и топтался на месте, не делая ни хороших, ни плохих шагов, если бы однажды не услышал за стеной тихие звуки гитары.