Все оттенки кроваво-красного

Определение «дежа-вю» было полковнику Сакате незнакомо, оно появилось гораздо позже. Но ощущение, которое он испытывает, глядя на арестованного Шан Сижуя, вполне подходит под это определение. Тот выглядит абсолютно так же, как и в предыдущий раз, когда сидел в допросной в этом же самом кресле, с привязанными к подлокотникам запястьями — взъерошенный, с глубокой ссадиной на скуле, разбитой губой и алыми полосами, проступившими на белой нижней рубашке. Только взгляд другой. Тогда Шан Сижуй глядел на него из-под спутанных прядей волос яростно, бесстрашно и непримиримо, теперь его взгляд то и дело скользит куда-то в сторону, а мысли, кажется, витают далеко. Он похож не на человека, которому грозят пытки и смерть, а на нерадивого школяра, крайне невнимательно слушающего учителя. Желание ударить накатывает внезапно. Саката в красках представляет себе, как в следующую секунду мотнется вбок голова на тощей шее, а затылок арестанта стукнется о деревянную переборку сзади. Но желание пропадает так же быстро, как и появилось. Потому что это не принесет ему ни спокойствия, ни удовлетворения. Некоторое время назад он полагал, что смерть Шан Сижуя поможет сгладить то унижение, которое он испытал, когда какой-то жалкий актеришка едва не проткнул горло ножницами ему, опытному воину, сильному телом и духом, да еще на глазах у его солдат. Им ведь не объяснишь, что у этого человека душа истинного самурая, не знающая ни страха, ни сомнений, ни сожалений. Впрочем, сожаления Шан-лаобаню очень даже свойственны — он сильно пожалел о своей опрометчивости, когда оказался в тюрьме вместо того, чтобы спасать жизнь самого дорогого ему человека и всячески стремился выйти на свободу. А собственная судьба его абсолютно не волновала. Кажется, она не волнует его и сейчас. Саката со вздохом отворачивается к стене, поджимает губы. К чему вообще все это представление? Они ведь не в опере. Он может отдать приказ о казни прямо сейчас, ему совершенно не обязательно признание, доказательств и так предостаточно. Но в данный момент ему отчего-то хочется соблюсти все формальности и как будто самоустраниться от происходящего, низведя себя просто до карающей длани закона, чтобы ни у него самого, ни у кого-то другого не осталось сомнений в том, что свершившееся было предначертано свыше. А еще ему не хочется выглядеть мелочно-мстительным — как в собственных глазах, так и в глазах других. — Как я погляжу, Шан-лаобаню скучно у нас в гостях. Если вы признаетесь во всем и подпишите бумаги, все закончится. Арестант поднимает на него глаза с выражением неподдельной детской наивности на лице. — Но я же не умею читать! Как же мне подписывать то, что я не в состоянии прочесть? — А какая вам разница? Так или иначе, вы скоро умрете. — Еще какая разница! Вдруг в ваших бумагах что-то грязное и порочащее. Хотелось бы и после смерти сохранить свое доброе имя. Шан Сижуй обиженно выпячивает нижнюю губу, моргает, скорбно приподнимает брови домиком. Саката около минуты вглядывается в лицо арестанта со смесью удивления, раздражения и восхищения. Приступ злости накатывает внезапно, обдав жаром и сбивая дыхание. — Довольно! От удара кулаком по столу стакан и чернильница со звоном подпрыгивают, а арестант ощутимо вздрагивает. — В прошлый раз Казума-сан был здесь, рядом со мной, и не давал мне обойтись с вами так, как вы того заслуживали. Но теперь его нет. Отправился на фронт, как и обещал. Погиб в первом же сражении героической смертью, повторив пусть своих доблестных предков. Шан Сижуй поджимает губы, часто смаргивает, глядит уже потерянно. — Что? Сожалеете о его смерти? Или о том, что теперь вас некому защитить? — Казума-сан был человеком с тонкой и возвышенной душой. — Произносит Шан Сижуй уже серьезно и задумчиво. — Ему не место было на войне. Саката смеется сухо и неприятно. — Подумайте лучше о себе. В прошлый раз с вами обошлись очень мягко. Сейчас я могу приказать сломать вам все кости. Или отрезать язык. Как вам такое? Глаза арестанта чуть расширяются, но в них не страх, а толика удивления. А еще кристальная безмятежность и изрядная доля пренебрежения. Он дергает уголком рта, чуть пожимает плечами и снова уплывает взглядом куда-то в сторону, словно все происходящее его не касается и нисколько ему не интересно, и сам полковник Саката ему не интересен. — Шан-лаобаню совсем на себя наплевать? А как насчет ваших товарищей? Барышня Шицзю… она ведь ваша ближайшая помощница, верно? Она не могла не знать о том, что вы укрываете преступника, значит, она тоже виновата. — Подвижное лицо арестанта разительно меняется, преобразившись целой гаммой эмоций, и Саката понимает, что нашел к упрямцу верный подход. — Или тот мальчик, которому вы всячески оказываете покровительство. За ним даже не надо посылать солдат — он уже второй день торчит у ворот тюрьмы, надеясь с вами повидаться. Арестант пытается вскочить на ноги, едва не вывихнув привязанные к подлокотникам запястья, плюхается обратно, кричит в голос: — Не надо! Не трогайте их! Они ничего не знали! — И продолжает чуть тише. — Они ничего не знали, я сам… Ко мне приходили люди, я давал им деньги на оружие, чтобы сражаться против… вас. Я кое-что еще делал для них, и тот человек… Он прятался именно в моей комнате. Остальные не причем! Обессилев от бурного всплеска эмоций и как-то мгновенно обмякнув, Шан Сижуй тяжело дышит, глядит испуганно и умоляюще округлившимися глазами, ничуть не стесняясь ни этого страха, ни этой мольбы. Саката уверен, что если бы он потребовал от него сейчас встать на колени, тот встал бы; он сделал бы все, даже самые унизительные вещи. Как тогда, в его кабинете, когда Шан Сижуй готов был одеть кимоно и сыграть роль нимфы из репертуара театра Кабуки ради спасения Чен Фэнтая. Непостижимый контраст между железной несгибаемостью и полной покорностью, между бесстрашием и абсолютным пренебрежением к собственной чести и достоинству. Этот человек слишком часто занимает мысли полковника Сакаты в последнее время, непростительно часто. Пора выдернуть эту занозу. Шан Сижуй переступает порог камеры и дверь за ним с лязгом захлопывается. Первый раз, когда он сюда попал, то кричал и плакал, не помня себя, колотил в запертую дверь. А потом пел. И откуда-то звучал гуцинь. Хотя, откуда бы ему тут взяться? Наверняка показалось. Вчера он тоже пел, просто от скуки и кто-то из соседних камер кричал и аплодировал. А потом пришел охранник, пригрозил высечь и певца и слушателей. Сегодня он слишком устал чтобы петь и, кажется, на теле не осталось ни одного места, которое бы не болело. Арестант аккуратно устраивается на ворохе соломы, пытаясь не потревожить наиболее пострадавшие места, удовлетворенно вздыхает. Ему спокойно и почти хорошо — Чен Фэнтай далеко и в безопасности, а актеры Шуйюньлоу этому японскому полковнику не нужны, он хочет отомстить лично ему. Так пусть получит желаемое и оставит других в покое. Длинная соломинка щекочет правое ухо; можно закрыть глаза и представить, что они со Вторым господином лежат обнаженные, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись его шубой, ухо щекочет не солома, а меховой воротник, а их босые ноги мягко обволакивает тепло медленно остывающего очага. Он так и делает. А потом засыпает. Будит его лязг дверного засова; прежде чем Шан Сижуй успевает окончательно проснуться, его вздергивают на ноги, накидывают ему на голову мешок, туго стягивают руки за спиной и куда-то волокут. Проделанный вслепую путь кажется ему чересчур длинным, все же здание тюрьмы не такое огромное, а тот внутренний двор, где казнят заключенных, и вовсе невелик. Он ничего не видит, но все слышит и ощущает запахи — вот повеяло свежестью, они явно оказались снаружи, вот лязгнули ключи в замке и скрипнули петли на воротах, вот где-то неподалеку фыркнула лошадь и переступила копытами, а вдалеке заливисто залаяла собака. В итоге Шан Сижуя подхватывают под руки и запихивают в какое-то узкое деревянное сооружение, похожее на гроб. Укладывать еще живого человека в гроб это слишком даже для японцев, но возмутиться он не успевает — крышка сверху со стуком захлопывается, слышится щелканье кнута, скрип колес и его сразу же начинает мотать из стороны в сторону, ударяя о деревянные стены его узилища. Духота и болтанка успевают его порядком измотать, прежде чем телега останавливается. Как долго они двигались сложно сказать — Шан Сижуй ощущает себя живым весьма условно, поэтому совершенно теряет ощущение времени. Кто-то откидывает крышку, и пленника довольно бережно извлекают наружу. Развязывают руки, снимают с головы мешок. Солнечный свет кажется ему нестерпимо ярким, так что сперва он видит лишь мутные цветные пятна. А потом сквозь эти пятна проступает хмурая усато-бородатая физиономия старшего сына семьи Шан, рядом с которым маячат еще две мужские фигуры. Голова нестерпимо болит и кружится; Шан Сижуя резко уводит куда-то влево, но крепкие ладони придерживают его за плечи, а потом кто-то сует ему в руки флягу с водой, к которой он жадно припадает губами. — Нам дорого обошлось твое спасение, малыш, но я не мог просто оставить тебя умирать. Так что тебе в ближайшее время придется постараться не натворить глупостей, чтобы наши усилия не пропали впустую. Глаза почти привыкли к свету и Шан Сижуй оглядывается по сторонам. Вокруг пустынно — сплошные луга, холмы на горизонте и стелющаяся узкой полосой дорога. Он вдыхает степной воздух полной грудью, осторожно трогает языком подсохшую ранку на губе. Сипло произносит: — Гэгэ… Мне нужно в Гонконг. Поможешь мне туда добраться?