Натура разрушения

Мы хотим, чтобы нас любили. Пускай, не каждый час каждого дня, и не ежеминутными признаниями.  Отсюда и все капризы, обиды. Мы не чувствуем, мы не уверены в этом. Дезориентир толкает нас на всякие глупости, громкие заявления и уходы в надежде вернуться. Не нужна нам драма, но хотим мы уверенности. Для этого, правда, выбираем самые нелогичные средства. Жалим словами, тыкаем иглами, проверяем. Это такое человеческое.  Испытываем на прочность тех, кого бы хотели сохранить, и печёмся о неважном. Ваня знал, что ни за что бы не смог впустить в круг близкого общения личность,  которая не обладает никаким маломальским авторитетом в его глазах. Безотцовщина оставляла травмы по касательной, даже когда он успешно лавировал между отравляющей завистью и чувством всепоглощающей печали. Его участь — искать пример, сравнивать себя, постоянно и непрерывно думать о недостижимом и потерянном, о том, как могло бы быть, если бы Боре занесли немного больше мозгов, желательно Ваниной пробы. Парень часто подкарауливал своего друга у подъезда, даже не нужно было уговаривать. Одно сообщение или кружочек в телеграмм, как Хенкин подрывался с места со скоростью истребителя, накидывал куртку не застегивая. Отец лишь мотал головой: нет у него управы на ансамбль гормонов в подрастающей голове. И никак он не сумел донести простую мысль, то самое «эффектное» и «крышесносящее» рано или поздно погубит пропащего в приступе адреналина и невыносимой гордости за свою веселую вечную молодость. Сын употреблял с ним, но эмоции явно не от этого, Константин понимал. Влияние таких людей вгрызается в подкорку, делая спокойную жизнь более невыносимой для юных испытателей судьбы.  Кислову видеть Константина было не напряжно, его сына, естественно, в большей степени, но… Что-то было в этих усталых ругательствах, в добром, хоть и бывалом взгляде. Казалось, этот мент окружил себя сплошной фрустрацией, при этом имея устойчивое желание укрепить позиции справедливости хоть в чем-то.  Ваня позволял хватать себя за уши как конченого беспризорника, выслушивал наставления с ироничной улыбкой. После таких мусорских инцидентов он смотрел на Хенка совсем иначе, и глаза его собачьи вовсе не раздражали, и голос был более бархатистым чем обычно. Карма? Он делал импульсивные вещи от зудящего ощущения постоянной тревоги внутри. Но они часто уходили, стоит Кисе пересечься с грозно настроенным участковым и получить свою порцию осуждения.  Пришлось многое пересмотреть, прийти к сложной для независимого бунтаря мысли, что подсознательное желание быть нужным, быть защищённым, быть сука обруганным как того располагала ситуация, быть отпизженым отцовским словцом уничтожала его изнутри. Отцом, которого для него не придумала жизнь.  Киса держался за свою компанию, правда, нередко делал вид, что он и ветер едины, а потому ему совсем не важны эти пацанские понятия. Может оно и было так, но что-то заставляло из раза в раз возвращаться и принимать чужие правила. Боря делал вид, что ничего не замечал. Все он понимал, сученыш. О да, Ване слишком сильно нравилось наблюдать то, как Хенк принимает правила его игры. Киса делал из него своего героя, идеального партнера для очередного юза. Боря всегда трезвый, даже когда беспроглядно пьян, его руки удержат от херни, сделанной без повода, его мысли были логичней и правильней. Самооценка взлетала выше небес, когда рядом Боря. Киса был настолько доволен, что не заметил, как терял в пучине говна и грязи свой идеал. Потому что зудело внутри не только из-за отверженного чувства неполноценности, но и из-за того, как его теперь воспринимал этот один конкретный человек.  После всего сказанного резко и бездумно, после систематических терроризирований каждой юбки района, до него, о боги, начало доходить, что жизнь он живет как-то не так. Но ощущение «последнего дня», девиз анархии, наркозависимость, которая начала обрастать своей философией и глупый тест в гугле с результатом «сигма мейл» не дали ему «оступиться». Иногда, когда трава вставляет не по сценарию, жалость к себе преобладает над гордостью. И хоть реви, хоть кричи, раз уж говорят, что пропащий, может так и есть? Если что-то работает, значит не нужно этого менять. Если Хенк сегодня с ним, значит и завтра, и послезавтра, и через месяц.  Через год?  Но, согласитесь, сложно жить, если знаешь, что на перроне не встретят, дома не приютят. Не поздравят с Новым годом, не притащат ненужную хуйню, которая для тебя самого имеет неимоверную значимость. Мы боимся, что так и будет. Мы не хотим быть потерянными. Сложно менять жизнь, когда не знаешь, окупится ли? Станешь ли счастлив в образе затворника семьянина, если никогда им и не был. Боря, вон, хотя бы на батю своего посмотреть может и взвесить, у Вани и этого не было.  Хочет ли Боря пойти по ментовской? Выбрать судьбу, похожую на родительскую, правильную, такую, как желал ему папа Костя. Кислов надеется, что нет. Ведь в таком случае, для него там не будет места. Ему нет места и здесь, курортный город засыпал вместе с его потенциальным желанием именно жить, а не проживать. И только летом приходила частичка трезвости, неприятной и дергающей, вместе с жарой и зудящей кожей осознавалась ломка. А зимой легко, зимой всегда холодно, стеклянный и прозрачный мир в его восприятии. Когда дурь нужна чтобы согреться, разогреть внутренности, завести внутри не только кровь, но и ржавые шестерёнки механизма радости. Который уже никак не работал без дополнительного пинка. Киса эпатажный, киса вспыльчивый и наглый. Киса не тупой. Он знает, что его настигнет в будущем. Незримые года его не ждут, они отвергли ранимого романтика ещё семнадцать лет назад. Когда ушёл отец, когда молодая мать поняла, что ребёнок это бремя, печать, клеймо, все что угодно, блять, кроме человека, который в ней нуждается. Город курорт спит вместе с её любовью, вместе с близостью, с родством. Летом не проснётся, потому что внутренности давно мертвы в пристанище дыма и заглушающих тревогу развлечений. Мать трахает мент, и это уже звучит как предательство, как высшее мудачество семьи Хенкинов. *** — Чмошный из меня барыга, да? — Киса устало обнял себя дрожащими руками, заваливаясь боком на диван. — Остальные хер чё жрут из товара, а я блять… — Ну всё. Обосри ещё себя, завтра жалеть будешь, — Хенк буравил его взглядом слишком серьезным и вдумчивым. Ваня ощущал, как друг сел рядом. Специально поджал ноги, притянул коленки к груди. Не хватало только мороженого в ведёрке и потекшей туши, думал Киса. Стыдно. Он чувствовал, как вся жалость вселенной концентрируется в неловких зажатых движениях Бори. — Щас пацаны придут, у Гендоса может… — Нет, — перебил его Хенк, — Не-ет. Ты будешь сидеть здесь и терпеть, понятно? — Да блять! Че ты вот строишь из себя хуй пойми кого? Тебе в кайф смотреть на это всё, альтруист херов? — к горлу накатила тошнота, мгновение переживалось самым долгим и мучительным похмельем. Только не от алкоголя. И сил ругаться в полную мощность не хватало, так что, взвесив своё положение, Киса безмолвно принял ситуацию и измучено простонал, — Дай мне в себя прийти, один затяг, Хенкок. — Месяц, Кис. Ты посушишься месяц и все, гуляй. Потом не потянет. — Потянет ещё как, долбаеб, — ноет Ваня, — Эта хуйня уже в подкорке, под кожей, я не знаю. Но чувствую. Хенкину его жаль, прям по человечески со всеми вытекающими. От того хотелось треснуть по легкомысленной морде, донести хоть что-то. Но у друга своя правда, искорёженная сомнительными идеалами и сложным опытом. Но он в ней уверен, и это проблема. Киса считал, что легче и дальше поддерживать искусственный образ, чем явить свою исхудавшую натуру друзьям. Понятное дело, Гена не поймёт, а если и поймёт, то как-то по своему, и не очень нравственно. Мел все и так видел, но всегда отмалчивался. В его мире будто бы не существовало чернухи современной, было ли то влияние родителей, Боря не знал, но фиксация на романтике прошлого — это его явное кредо. Остаётся только он сам, которому на Кису не похуй. К своему сожалению. Чем лучше друг друга знаете, тем сильнее хочется врезать по щам, выразить все свое разочарование и оставить следы, дабы не забывалось быстро. Потому что словами Кислов не понимал, сам-то много чего говорил, не фильтровал, будучи самым остроумным тугодумом, которого Боря когда-либо встречал. — Мне вообще не понятно, че ты выебываешься. Штатная ситуация, — хорохорился тот, не смотря на своё невыигрышное положение, которое сам же на словах считай признал минутой ранее. — Выбирай, либо я тебя привязываю здесь, и пацаны видят твою штатную ситуацию, либо идем на хату и спокойно пьём зелёный сука чай. Это тебе понятно? — Делай че хочешь, я щас умру. *** Кису по дороге знобило, он пару раз чуть не выронил ключи, а дверь пришлось открывать Хенку, потому что руки не слушались. Ванина мама была на работе или кувыркалась с ментом. Он все никак не мог отпустить эту ситуацию, все что ему оставалось — ядовито иронизировать у себя в мыслях. В небольшой квартирке пахло едой, хозяйка любила готовить по утрам перед работой. Чтобы сын поел, и ей тратить время вечером не приходилось. Но сын редко приходил сразу после занятий, так что некогда дружелюбные уютные стены начали необратимо давить своей тишиной и одиночеством на бедную женщину. — Пойдём полежим, тиранида, — Ваня направился в свою спальню не оборачиваясь, — Меня хуевит. Боря мог бы возразить, что не для лежания он сюда пришёл вообще-то. Он планировал накормить этого вечно голодающего и уложить спать. Да, не мастак он в медицине и психологии, просто учится заботиться, хоть все через жопу как обычно. Противиться такому простому желанию не хотелось, если Киса хочет полежать, то он согласен. Это все равно лучше, чем жрать таблетки и крутить папиросы, для кисы сейчас все что угодно будет лучше этого. — Если мать меня таким увидит, пиши пропало. Позорище. Хенку хочется ответить, что для неё это не будет сюрпризом. Все, что касается Ваниных проблем с законом не держалось в секрете при разговоре с Константином. Мужчина рад лишний раз обсудить подростковую наркоманию, работа у него такая. — Она любит тебя, — Боря лёг рядом, не вороша одеяло. Киса залез под него полностью, видно было только нос и волосы. — А прикинь…твой батя бросит семью, затащит мать в брак, и все, считай мы с тобой, Хеннесси, братья.  — Попизди. — А чё, не хочешь такого брата себе? Ну правильно, папка же сказал с нариками не водиться. Сейчас размышления касались только примитивного уровня понимания. На высокопарные речи не тянуло совсем. Киса не вменял и говорил как думает, Боря перенял эту манеру на себя. Уподобился, хоть и на время, чтобы понимать лучше, чувствовать сильнее, считывать ярче. О чем на самом деле думал собеседник? Сейчас такой беспомощный и домашний, на первый взгляд, Ваня не имел ментальных стен и масок вовсе. Но это не так. И все его изречения Хенк научился проводить через три переосмысления каждодневно. Ведь не каждая злость оказывается злой, и не всякий стеб веселым. Этот чёрт занимал особое место в его жизни, заслужил почетный стенд «особенного». Боря поёжился от внезапного сквозняка. Ваня без слов пригласил друга под одеяло. Нечаянно касаясь, кожа Кисы оставляла холодные отпечатки на чужой разогретой. Он пододвинулся ближе, но не в плотную, в шутку коснулся ледяной стопой Бориной голени, зная, какую забавную реакцию это вызовет. Но вместо этого, Боря раздраженно и удивительно смело переплел свои тёплые ноги с холодными, дабы согреть. С мыслями, что очередной фингал не избежать, и ослабленный положением, но все такой же диковатый Кислов церемониться не будет. Надумает себе тысячу смыслов, ни один из которых верным не будет, потому что сам Боря не придал такового. Пока что. Но Киса совсем не был против, наслаждался пидорским моментом с приятной долгожданной гармоничной пустотой в голове. Без тревоги и злости, просто минута за минутой. — Я не хочу, — внезапно выдал Хенк. — Чего? — Чтобы ты мне братом был, не хочу. «Потому что ты намного ближе…»