Лживая болезнь

      Последние дни до выступления я пытался попросить прощения у Юки. Рицука, рассорившись с ним до захлопнувшейся двери, на мои просьбы забрать у меня роль солиста, беспрекословно отказывал и злился. Я бросался к Харуки, чтобы он мягко убедил Уэнояму помириться с бывшим согруппником, потому что он понимал всю важность счастья Юки для меня. Но у него не выходило. Акихико на мои просьбы качал головой. Он, посвятивший кончик своей жизни любимой музыке и наблюдениям за Угетсу, видимо, считал, что бессмысленно гнаться за тем, что не любит тебя.       Музыка сама нежно обвивала мои пальцы, губы и горло, даря забвение от ханахаки. Я любил ее в ответ. Но без Юки мне было больно, мне становилось хуже с каждым днем. Я гнил, я сжимался внутренностями, когда видел его с Угетсу. У меня опускались руки, и рушилось всякое чувство, когда я ловил на себе его ненавидящий взгляд.       Я пытался поговорить с ним. Найти его было сложно, он все время с кем-нибудь убегал по делам или на обед на переменах. Если я перехватывал его после уроков, то он просто проходил мимо, а я как пес бежал за ним, лепеча какие-то объяснения, которые он не внимал. Мне кажется, что, если бы я в такой момент признался бы, что люблю его, что мое ханахаки напивается его обидой и презрением ко мне — он и этого не заметил бы.       После этих встреч мне было плохо. Мало того, что я чувствовал холод и свое одиночество острее, мне было горько, так еще и ханахаки зверствовала. Бутоны, бутоны, бутоны… Из них кровавых, с редкими белыми пятнами можно было бы в скором времени составить букет. Кинули бы такой букет на моих похоронах? Тогда бы когда-то упругие, заостренные, а ныне вялые и чуть склизкие лепестки слабовольно взметнулись бы, чтобы шмякнуться на влажную траву и землю, ведь никто из таких же несчастных не захочет принять мою участь следующим.       В расстроенных чувствах я пришел в клуб, где мы выступали. Счастье, которое, безусловно, было во мне, затмевалась мыслью: «На моем месте хотел стоять он!». Я сидел в служебном помещении пока полупустого клуба. Рицука спокойно что-то подстраивал на гитаре. Акихико больше для развлечения, чтобы занять руки, барабанил по подлокотнику шатающегося стула. Он почти не отводил руки от рта, похоже, в нем развилась паранойя. Его тело стремительно теряло форму, мышцы дряблели, потому что не было сил на лишние движения. Бледность, потерянность взгляда — явный признак потемнения в глазах — все чаще располагались на его лице. А ведь у него впереди еще неделя. Мне кажется, что даже Харуки догадался, что у него ханахаки, но даже теперь он не посмеет воспользоваться ситуацией, потому что любит его, не хочет, чтобы последние дни он провел в объятиях нелюбимого человека. Сам Харуки выглядел еще хуже. Обмороки участились, он часто морщился от внезапной боли и тер грудину, глаза впали на костяном лице, кости угловато выпирали под одеждой. Болезнь завершала в нем свой пир. Многие слухи ходили о его состоянии, но Харуки ни на один вопрос знакомых не ответил прямо.       Я был на грани того, чтобы уснуть, опустив подбородок на острый изгиб гитары. Я стал принимать успокоительное. Если раньше я искал места и возможности для сна, то теперь сон искал меня, чтобы свалить на уроке или в метро. Я мог проспать все выходные, почти игнорируя нужды тела. Сейчас я надеялся, что яркий свет растормошит меня, и я буду успевать понимать, куда перемещать пальцы.       Харуки ушел, вернулся через восемь минут — долго, значит, болезнь обновляет себя слишком быстро, значит, ей нечего терять от лишнего сброшенного цветка. Акихико вышел — вернулся спустя шесть минут, по его горлу то и дело прокатывается волна, словно подавляет неумолимый кашель. Я был в порядке, боялся только, что во время выступления ханахаки взбунтуется.       Нас позвали. Публика встретила нас громкими криками и визгами. Ей хотелось крутой музыки, под которую можно почувствовать себя счастливым, они не запомнят нас, им важно то мгновение, которое мы подарим им для веселья. Пускай, я же хотел от них просто минуты, в которые я могу почувствовать себя частью группы «Given», крикнуть в лицо Богу, что его новая забава, ханахаки, совсем не смешная. Наверное, Бог тоже любит подобные выступления.       Со всех сторон загремело, понеслась наша музыка после четких ударов Акихико. Музыка из колонок двоилась с тем, что мы извлекали из инструментов, меня слепили прожекторы. На пару секунд я все же растерялся, но собрался и вовремя вступил. Беснующаяся толпа сначала замерла, когда я начал петь. Из пятен возникли лица. Они снова пытались танцевать, но слова песни все больше и больше человек заставляли остановиться, посмотреть на нас, прислушаться. Та девушка слева с краю, да, в черном платье, по твоему взгляду я видел, что у тебя ханахаки. А вон та пара, сцепившая руки, смотрящая на нас в испуге, явно перенесла ханахаки. Таких здесь много, много пытаются забыться здесь, а мы жестоко возвращали их к реальности.       Я оглянулся на друзей. Харуки не поднимал головы, все силы он сосредоточил на своей последней игре, в каждом слове он узнавал себя. Акихико громче обычного бил в установку. Гнев, боль, вот чем он платил ханахаки. Рицука смотрел на меня при любой возможности, что ты хочешь мне сказать?       Я закончил петь. Чувствовал, что скоро начнется приступ: в груди трепетало, вихрилось. В зале большинство сдержано с уважением нам аплодировали. Были и те, кто привычно улюлюкал — счастливые для них эта песня не настолько близка.       Я подошел и подставил плечо Харуки, я видел, что, не найдя опоры, он судорожно вцепился в гриф, шатается. Счастлив ли он? Хочется верить, что да. Я увел его в служебное помещение и посадил там. Хотел принести ему воды, но меня позвал Рицука. Акихико остался помочь, я пошел, надеясь, что задержат меня ненадолго.       Рицука вышел на улицу. Холодный воздух разбередил легкие. Я стал давиться кашлем. Отвернувшись, я быстро прокашлялся — потребности избавиться от отходов ханахаки это не уничтожило, но на пару минут обмануло. Я незаметно вытер кровь с ладони о карман брюк.       — Мафую, — Рицука, обнимал себя за плечи из-за холода. — Я люблю тебя.       Он закашлялся.