Лживая болезнь

      Чувства были смешанные. С одной стороны я был счастлив, что моя мечта получила шанс на исполнение. Но при этом я со страхом и печалью вспоминал о Харуки. Теперь я понимал, почему он все делал со скрытой грустью: улыбался, говорил, спорил. Воля к жизни еще не угасла в нем, он хотел жить, но знал, что для него это слишком роскошное желание. Я, Акихико, Харуки — мы были безответно влюблены, но как по-разному это отразилось в нас. Один пытался бороться, но оставил попытки, потому что чужая любовь оказалась слишком крепкой, а, может, он просто побоялся, что у Угетсу самого начнется ханахаки после разрыва с Юки. Другой даже не попытался бороться. Он в печальном незнании возложил свою жизнь в дар смерти, ради чужого счастья. А умрут в итоге оба.       Я тоже не пытался бороться, хотя при воспоминаниях о той сцене на крыше у меня до сих пор сердце скручивает в терновых силках. Но для меня ханахаки стало решающим голосом, диктующим решение. Купить дорогое мороженое? Конечно, остался же всего месяц, довольно откладывать это «хочу». Съездить в питомник к померанским шпицам, чтобы потискать белого песика? Да, без сомнений, ведь завести собаку на долгие годы, я точно не смогу. Стать солистом группы? Да!       В ту ночь, после новости о ханахаки Харуки, я не мог уснуть. Я лежал на застеленной постели и смотрел в дальний угол комнаты, куда была пристроена гитара. Помню, что уже тогда, месяца полтора назад, во мне, видимо, гуляли предпосылки любви к Юки, потому что гитару я покупал красную, как у него, хотя она и вышла дороже на несколько сотен.       Холодно. Некого обнять, чтобы греться не своим теплом отраженным от одеяла, а живым, человеческим. Юки теплый. На улице, когда он схватил нас с Рицукой, чтобы бежать к метро, у него были горячие руки, словно весна жила в его крови весь год.       Я встал подошел к гитаре, вынул ее из чехла и сел, обнимая. У классической гитары форма больше похожа на человеческую, но я был рад стиснуть и этот холодный гриф. Музыка дала мне любовь к Юки, ханахаки, музыка же и останется со мной до последнего вздоха, пусть это будет ее проклятием, ее попыткой извиниться передо мной.       Я стал напевать мелодию песни, с которой мы будем выступать. Когда воздух истощался в легких я закашливался, кровь и вялые лепестки летели на гитару и на колени, словно растение внутри боялось, что оно умрет во мне без кислорода. Надо будет купить успокоительное, как советовал Акихико, иначе не смогу петь.       И все же мне не нравились слова Юки к музыке. Он пытался к крику души, сквозившему болью, приписать подростковую свободу. Можно было бы и эту тему раскрыть, но не под тем балагурным углом, на который он нацелился. Нет, даже несчастная ханахаки лучше бы подошла, она была живее, она была ближе всем тем подросткам, которые ежегодно тысячами гибнут от неразделенной любви.       Я взял лист и стал писать слова, никто не мог мне этого запретить. Но так я хотя бы мог хоть с кем-то поделиться тем, что у меня на самом деле висит над душой, то, что без слов знал Акихико, о чем, наверное, молчал Харуки. Оказывается, со мной умрет и поэт, видимо, я зря слишком много ждал, боялся и оттягивал в этой жизни. Покажу это завтра ребятам, тогда еще одно мое «хочу» исполнится.       На следующий день Рицука долго смотрел на листок, где среди зачеркиваний скрывались слова моей песни. Он на удивление сегодня был слишком потерянным, спокойным. Потом он перевел взгляд на мое лицо, которое от болезни и от недосыпа, вычертило печаль в глазах. Он сунул лист Харуки и Акихико и с удивлением сказал:       — Кто бы знал, что в тебе столько талантов. Мы возьмем эти слова песни, вроде в темп они попадают, — Рицука не отрывал глаз от моего лица, похоже он злился, что раньше не замечал меня.       — Да, мне это нравится больше, — тихо и печально сказал Харуки, он избегал смотреть на меня. — Юки уже месяц над песней мудрил, а здесь почти все хорошо.       Акихико просто кивнул, он стал говорить еще меньше, мне кажется, что он и Харуки даже дышали через раз.       Раздался звук отъезжающей двери и в кабинет зашел улыбающийся Юки. У меня сдавило горло от страха и радости. Сердце зашлось, он здесь, счастливый, свежий от мороза, которому не под силу перебороть его.       — Кукусики, я чуть опоздал, сорян, — он расположил чехол и стал высвобождать инструмент.       — Мог вообще не приходить, — Рицука снова завелся. Мне неуютно. — Вместо тебя на ближайшем выступлении будет петь и играть Мафую. Кстати слова песни мы тоже заменили на его.       — Что? — Юки, подумав, что ослышался, повернулся в растерянности.       — Ты не будешь выступать через два дня, — твердо сказал Рицука, сведя брови.       Бывший солист посмотрел на Харуки, беспомощно пожавшего плечами, на Акихико, который даже не смотрел на него. А потом на меня. Что-то нехорошее проскочило в этом взгляде, мне стало тяжело, жутко. Я отступил назад, но уперся в подоконник спиной.       — Он? Да он же заснет на сцене! — Юки нервно рассмеялся. — Публику надо вести за собой! Схватили первого попавшегося парня, лишь бы мне насолить?! — он надвинулся на меня. — Вас на смех поднимут! Я пою уже много лет, я незаменим здесь, а вы, придурки, берете какого-то новичка! Вы понимаете, что это ваше последнее выступление в таком случае?       Харуки вздрогнул при его последних словах, Акихико открыл глаза. Для нас эта фраза несла угрозу. Я же смотрел на человека, которого даже сейчас любил, хотя мне было больно. Я занял его место, наверное, я сделал что-то не так. Может, извиниться, отказаться от роли солиста? Юки ведь обидно, он причина моей жизни и смерти, я не могу пренебрегать его желаниями и болью.       Рицука спорил, препирался с ним. Я хотел уже крикнуть, что не буду выступать, лишь бы не видеть Юки таким, но тут почувствовал, что волна кашля накатывает на меня. Из легких просто выталкивало воздух с такой силой, что грудная клетка вжималась.       Сдерживая себя, я побежал прочь из кабинета. По дороге к туалету из меня все же вырывались звуки, они были одновременно похожи и на кашель, и на всхлипы, и на крики раненого зверя. За спиной я услышал топот. Нет, не бегите за мной!       В туалете я склонился над раковиной и закашлял. Меня тошнило из-за крови, которая летела в раковину и попадала в желудок, из-за того, что не получалось выкашлять эти злосчастные лепестки. Правду говорят, что рядом с соулмейтом ханахаки буйствует сильнее, словно его присутствие поливает цветы светом.       — Мафую, не плачь, — в туалет, тяжело дыша, зашел Харуки. — Петь будешь…       Он не договорил, потому что увидел кровь, которой я забрызгал уже всю раковину. В этот момент я, наконец, выкашлял лепестки. Нет, это не лепестки. Это бутон, первый целый бутон, который подарила мне ханахаки. Полностью напитанный кровью, капающий ею. Я со страхом перевел взгляд на Харуки, который ошарашенно смотрел на меня.       Он сгреб меня в охапку. Я зарыдал, мне стало страшно, голос Юки, который еще гремел в моей памяти, этот бутон… У меня нет шансов, чтобы выжить. Рядом с ним, любящим другого, мне хуже. Харуки, похлапывал меня по спине, как ребенка, а я плакал и скулил «Юки» в его футболку. Меня понимали, мне было тепло, но я хотел, чтобы меня понимал и согревал другой человек.