Аномалия

Арсений Фролов На голой коже отпечатки горячих прикосновений. Требовательных, нежных и осторожных. Разве так бывает? Оказывается, когда рядом с тобой тот самый человек — бывает. По поджатому животу проезжается не менее горячая, чем ладони, бархатистая головка возбужденного члена, растирая естественные соки. Приятно. Волнующе. Кожу шеи, где могла бы быть метка, обжигает рваным дыханием и пошлым стоном, заводящими до поджавшихся пальцев на ногах. Круговорот эмоций внутри сознания приводит в неописуемый восторг. Потому что так, как сейчас, не было никогда. Из приятной неги выдергивает яркий солнечный луч, выбравший точкой преткновения мои закрытые глаза, и сейчас настойчиво и болезненно ослепляет. Отвести голову в сторону от назойливого света непросто. Шея затекла от неправильного положения, как и всё тело. Но это удается. Смаргиваю расплывающиеся круги и яркие переливающиеся мушки перед глазами, всматриваясь в обстановку вокруг себя расфокусированным взглядом. С сожалением отмечая, что вместо покрытой полумраком комнаты — обшарпанные, полуразрушенные и измазанные в чем-то липком дырявые стены. Вместо ласковых касаний — пронизывающий холодный ветер, гуляющий по телу. Вместо пьянящего запаха грозовых туч — тошнотворный запах гнили и плесени. Вместо мягкой постели — холодный и жесткий бетон, неприятно касающийся саднящей кожи плеча. Флэшбеки разума сменяются быстрой картинкой перед глазами, тыкая носом в собственный провал. Открытая машина посреди дороги, тихий-тихий детский плач из неё и рядом никого. Укол куда-то в шею. Ну зачем… Зачем вылез из теплых объятий? Зачем отправился на улицу, ведомый звуком, который не слышал никто кроме меня? А самое главное — почему пошел один? Нужно было вернуться в дом, сказать Паше… Нужно было. Горло дерет от сухости. Попытка сглотнуть приводит лишь к разочарованию и кашлю. В глотке, как в пустыне — даже слюны нет. Заведённые назад руки отдаются болью в натянутых мышцах. В разуме ужасное чувство дежа-вю. Где-то в глубине слышатся глухие шаги, направляющиеся в мою сторону, а после чужие руки зарываются в волосы на затылке и резко дёргают, заставляя принять положение сидя. Человек, что держит меня здесь, обходит со спины, придвигает стул, на который я не сразу внимание обратил, ножками неприятно царапая о бетонный пол, и вальяжно раскидывается на сиденье. — Ну привет, девочка. Долго же мне пришлось тебя искать, а ты вон где. В Москву перебрался, судя по номерам твоего ебаря. Ну как тебе столица нашей Родины? Заебись? Не мигающим взглядом смотрю на сидящего перед собой, пытаясь убедить себя, что это очередной глюк. Сон. Мираж. Галлюцинация. Что угодно, но не реальность. В пальцах правой руки пистолет, направленный в мою сторону, и, кажется, дернись — нажмет на курок. Левая подпирает голову, локтем опираясь в колено. Его губы расползаются в ехидной улыбке, заставляя сердце до боли сжаться от осознания происходящего. — Давно не виделись, да? Сколько прошло? А ты я смотрю времени зря не терял — цветешь весь. Раскрыли, так сказать, твой потенциал. С одного хуя на другой, неужто так понравилось? Хотя, чё я спрашиваю-то. Перед глазами проносится вечер, где так самозабвенно подставлялся под властные губы и плавился, словно пластилин в разогретых руках своего альфы. От уверенных рук на обнаженном теле бросало в жар, вынуждая думать только о возбуждении. И мне хочется, чтобы время обернулось вспять. Оказаться ещё на время в крепких объятиях. Попасть под раздачу опаляющих поцелуев. На этот раз не усомниться в его действиях. Позволить довести до финала. Так сильно хочется. В груди неприятно ноет и болит. Весь вчерашний вечер кажется каким-то сном. Очередной издёвкой сознания. Сейчас я не во властных и сильных руках, которые прижали бы к себе, сглаживая чувство подступающей паники, застревающей под горлом. А здесь. Связанный по рукам рядом с Иваном. Как и в том доме. Хочется спрятаться. От происходящего и изучающих глаз. Затеряться в текстурах. Исчезнуть. Провалиться сквозь бетонный пол куда-то под землю. Куда угодно, только не сидеть здесь. Не чувствовать опять этот морозящий собой и гуляющий по венам ужас. — Че ты молчишь, сука? Мужчина резко вскакивает, а я внутренне сжимаюсь и предпринимаю попытку отползти. Только ползти некуда. За спиной — холодная стена. В глазах напротив — безумие вперемешку с яростью. Кажется, что он может убить только одним взглядом. — Его здесь нет. Упрямо шепчу себе и сжавшемуся внутри сознания ребёнку. Ему тоже до ужаса страшно. Опять страшно. Опять из-за меня. И я отчаянно пытаюсь убедить сам себя, что стоящий рядом мужчина просто очередной бред рассудка. Как и тогда в ванной, когда приходила Марина. — Да лан? Думаешь? Иван смеется. Громко. Надрывисто. Хватается за живот и складывается пополам. А после неожиданно замолкает, подходит ближе, надменно смотря в глаза с высоты собственного роста. Нагибается ко мне, сканируя взглядом. Кулак встречается с моим лицом так внезапно, что нет времени на попытки увернуться хоть как-то. — А так? — он зарывается руками в волосы, тянет запрокидывая голову назад. — Достаточно убедил в том, что реален? Реален так же, как и ты. Из груди вырывается стон сожаления, потому что да — он реален. Плод фантазии не может ранить и принести физическую боль. Металлический привкус крови во рту только подтверждает это. Разбитая губа отдаётся острой болью. — А теперь давай потрещим, — мужчина возвращается к стулу и, усаживаясь, с улыбкой наблюдает за моими попытками сплюнуть кровь. — Как дела? Что нового? Вопросы, заданные в будничной манере, как если бы мы были давними друзьями и вдруг неожиданно встретились где-то на улице, срывают с губ нервный смешок. Друзьями мы не были. И встретились отнюдь не неожиданно. Он ведь планировал. Как и в первый раз. Только… — Зачем вам это? — Деньги, конечно, — Иван пожимает плечами, дулом пистолета проводя по своему виску. — Мне за тебя хорошо заплатят. К той сумме, которую я уже получил. — Кому я нужен, чтобы вам за меня платили? От происходящего кипит мозг. Понимание того, что кто-то платит за похищение и насильственное удержание, не укладывается в голове. Я не особенный омега, родившийся с золотой ложкой во рту. У отца нет своего бизнеса. Он занимает должность председателя комитета. Должность, которой легко лишиться и опуститься на дно. Но меня это каким образом вообще может касаться? — Мужик, который за тебя отваливает бабки, кажется в тебе даже слишком заинтересованным и странным. Я бы мог подумать о том, что у него к тебе любовь ебучая до гроба, только на кой хуй устраивать такой трип для твоей нервной системы? Мужчина склоняется к рюкзаку, висящему на спинке стула, достаёт оттуда пластмассовую бутылку с водой и за несколько секунд выпивает остатки прозрачной жидкости. Мне остаётся только облизнуть губы и смочить горло хотя бы кровью. Всё опять повторяется. Боль, паника, жажда. — Слу-ушай, — Иван задумчиво крутит в руках бутылку с длинным горлышком. А я на автомате поджимаю ноги, притягивая колени к груди. — Если я тебе её в задницу засуну, ты тоже будешь улыбаться? Что он несëт? — Вы больной на всю голову… — Ну а че. Тебе ж нравилось трахаться с моим братом. Утверждение звучит абсурдно и нелепо. Пухлый — это ведь и есть его брат? Разве то, что он делал могло приносить удовольствие? Он бил. Разрывал на новые и новые кусочки тело. Сжимал так больно и сильно, что хрустели кости. Просто счастье, что из переломов я отделался только носом, ведь по ощущениям, которые всё еще плещутся в памяти, мне как минимум несколько раз чуть не сломали ногу. — Ваш брат меня насиловал! — Ты угораешь что-ли? Смари, — Иван достаёт из кармана мобильник, запускает видео и подходит ко мне, присаживаясь на корточки. Пальцем в экран тычет. — Это ты. — Эй, девочка. У меня есть леденец, хочешь? Омега с видео поднимается с матраса, встаёт на колени и открывает рот, пока Лера возится с ширинкой. А после, когда полувозбужденный член оказывается у лица, губами сам припадает к плоти, насаживаясь горлом. Это не может быть правдой. Я бы никогда не сделал этого. Но сделал. Когда? Когда это было? Догадка взрывается яркой болезненной вспышкой перед глазами. Когтистыми длинными лапами по внутренностям царапает. Громкий стон из видео звучит мерзко. Мозолистые руки зарываются в волосы на затылке, направляя самостоятельно. Грубо. Резко. Не давая передышки. А после мужчина ставит на четвереньки и давит на поясницу, для удобного проникновения. С губ слетает очередной стон, на лице — широкая улыбка. Зеленые, покрытые дымкой, глаза то и дело закатываются, пока чужие пальцы до синяков сжимают ягодицы. Пока член с пошлыми мокрыми шлепками, словно поршень, остервенело врывается внутрь. Отвратительно. До пульсирующих кругов перед глазами мерзко. — Глянь как резво бёдрами подмахиваешь? Чето не тянет на изнасилование, а? Ну, типа, ты прям кайфуешь же. — Это не я. Хриплю в попытке отползти от сидящего рядом. Он губы в улыбке растягивает и смотрит в глаза. Знает, что на видео запечатлён я. Я знаю тоже. И тот «я» получает удовольствие от происходящего. Подаётся навстречу толчкам. Стонет. Сложно поверить и убедить кого-то в обратном. Сложно, если не знать ситуации. Если не смотреть на неё под другим углом. Под кардинально другим углом. — Давай узнаем от человека со стороны, изнасилование или нет? Диктуй номер своего мужика, отправим ему приколюху. Ну а чё? На видео же не ты или чё, ссышь? Иван поднимается на ноги. Отходит на два шага назад и выжидающе смотрит сверху-вниз. Сказать номер — значит отнять у себя счастье. Потому что Паша тоже не поймет. Просто не сможет понять то, что увидит. Сказать номер — значит дать себе шанс. У него ведь есть полномочия вычислить местоположение по номеру. Он сможет понять, где искать пропажу. Он, наверное, сейчас не находит себе места… Я ведь смогу объяснить, что происходит на записи? Ведь должен был уже давно рассказать. Когда София поставила диагноз и подтвердила то, что я и так знал, должен был тоже. Но… Сможет он смириться с тем, что человек, к которому относится с таким трепетом, боясь даже прикоснуться — делает то, что происходит на видео? Будет после этого относиться также, как и до увиденного? С трепетом и нежностью. После того, о чём узнает… Будет? Беспокойные мысли шумят в голове в поисках хоть намека на какой-либо иной исход. Он ведь должен быть. Не бывает безвыходных ситуаций. И единственное здравое — попытка к бегству, когда меня передадут в руки того, кто устроил весь это ужас. Смогу вырваться? Куда бежать, в какую сторону? И есть ли живые люди поблизости, которые могли бы помочь? Помогли бы они полуголому парню со связанными сзади руками? — Знаешь, как я тебя нашел? — мужчина сплевывает себе под ноги. — Вообще прикол. Я тебя неделю на этой долбанной остановке ждал. Как знал, что ты появишься. Вот прям жопой чуял, прикинь? И знаешь, если честно, уже был готов уехать, когда ты из той тачки вышел. Такой весь похорошевший. Судьба нам встретиться видимо была, что в первый, что во второй раз. Ну а дальше чё — проехался ночью по поселку, определить, в каком доме ты остановился, оказалось не сложно. Дебил твой тачку в гараж не загнал, а я номера запомнил. Только вот сомневался, что ты поведешься на дичь типа плача маленького ребенка, но и тут повезло. Говорю ж, судьба-а. У судьбы чертовски мерзкое чувство юмора, а её повороты такие крутые и резкие, что держись не держись, всё равно рано или поздно упадёшь. И когда ты думаешь, что за чёрной полосой будет белая, ты ошибаешься. Потому что за первой чёрной появляется еще одна. Еще чернее, чем предыдущая. А то, что было между ними — небольшая передышка, чтобы ты не спёкся окончательно прямо сейчас. По помещению разлетается трель телефонного звонка. Мужчина переводит взгляд от меня к экрану мобильника, принимает вызов и уходит, оставляя наедине с мыслями, позволяя принять решение. Самое страшное решение, которое может перевернуть и вывернуть наизнанку. Отнять крупицы теплоты, живущей в груди до сих пор, помогающей не сдохнуть от разрывов внутренних органов, лопающихся в тисках сумасшедшей жизни. Мы сможем это пережить? Он сможет поверить мне? После того, что увидит. А я смогу? Если он уйдёт? — Твой папик звонил, сказал приедет через три часа. Я его предупредил, конечно, что если нет — то пулю тебе в лоб пущу, как он моему брату. Заебало тебя развлекать. Поднимаю замыленный взгляд на мужчину и сглатываю. Пуля в собственной голове волнует не так сильно, как-то, что одного из уродов убили. Это же хорошо? Что его убили. Могу я считать себя нормальным после того, что в душе разливается радость от упоминания смерти человека, издевавшегося надо мной несколько дней подряд? — Из-за тебя его замочил. Когда видео увидел, где ты так охуенно стонешь с членом в своей дырке. Прикинь? Не поверил, что ты реально шалава. Типа тебя наркотой накачали, но мы то с тобой знаем правду, кто ты на самом деле, да? Расскажем и ему, какой ты на самом деле? Вот он ахуеет от того, сколько денег отвалил за обычную дырку. Носок кроссовка встречается с грудью, выбивая воздух из лёгких, вынуждая сжаться в комок в жалкой попытке закрыться от ударов. Хотя бы ногами. Хотя бы так остановить пинки в грудь, только не получается ничего. Он забавляется от каждого сорванного вскрика. Упивается ими так же, как и тогда. — Я хочу, чтобы ты страдал от потери кого-то важного также, как сейчас страдаю я. Диктуй номер своего мужика, блядь! Пусть и он посмотрит, какая ты шлюха! Руки хватают за волосы. Дёргают, отрывая от пола, ставя на колени. В глаза смотрит обезумевшими своими и звереет еще больше, когда вместо цифр, я отрицательно качаю головой. Пусть лучше убьёт. Прямо сейчас закончит бесконечный поток боли и мучений. Лучше я погибну, чем Паша увидит запись. Лучше умереть с той памятью о тëплом, нежном и важном, чем потом, зная, что он тоже умирает морально от того, какой я. И Иван бьёт. Кулаком прямо в бровь, рассекая её. По виску сочится горячая кровь, струйкой стекая по скуле и шее. От удара перед глазами летят звёзды, потухая в чёрной, утягивающей в себя темноте. В себя прихожу неожиданно резко. Очередной рык над ухом выдергивает из забвения, возвращая в суровую реальность. Где из теплоты — грудь прижимающего к себе преступника. Рука, сдавливающая горло, отчего невозможно толком вдохнуть, и… Паша. Он стоит в нескольких метрах от нас, сжимает рукоять пистолета, направленного чуть выше моей головы, и выглядит как наваждение. Он просто не может здесь быть. Не должен. — Опусти ствол! От крика над ухом дергаюсь. Мёртвая хватка не даёт упасть. Пальцы сильнее сжимают горло, перекрывая доступ к кислороду ещё больше. Иван использует меня как щит, в попытке заслонить себя от пуль, которые могут быть выпущены в него. В то время как он в обычном штатском, и ему нечем прикрыться, если преступник нажмёт на курок. — Паш… Вместо тихого шёпота — сдавленный хрип. От ужаса происходящего кровь застывает в жилах. И если бы не всепоглощающий страх, вытесняющий собой все остальные душевные переживания и эмоции, я бы разрыдался от картинок так великодушно подкинутых искалеченным разумом. На них Паша не стоит и не смотрит так потеряно. На них Паша лежит на полу с пулей между глаз. — Заткнись, — требует похититель, делает шаг назад, отходя от держащего его на прицеле. — Я вынесу мозги твоей шалаве. Бросай, нахуй, ствол! Или проверить наверняка хочешь?! Мне терять нечего, слышишь, мужик?! Из-за этой мрази моего брата пришили, слышишь?! Бросай, блять! — Всё-всë. Не делай глупостей. Паша сдаётся. Медленно опускает пистолет на бетонный пол и поднимает руки, вскидывая ладони вверх. Его взгляд скользит по мужчине, на какую-то секунду встречается с моими глазами, и возвращается обратно к преступнику. — Отпусти его. Зачем ты себе жизнь ломаешь? Тебя же закроют лет на пятнадцать. — Какие пятнадцать, ты чё мне пургу гонишь? Отсижу пятёрку и выйду спокойно, — голос настолько уверенный в правоте собственных слов, что даже я начинаю верить в услышанное. — Пистолет ко мне пинай. Паша стоит некоторое время не шевелясь, поджимает губы, его кадык несколько раз дёргается в напряжении вверх-вниз. Иван звереет от невыполнения приказа. На какую-то долю секунду выпуская из своих тисков сжатую до этого шею. Хватает за волосы, больно натягивая их на затылке. Ногой бьёт во внутреннюю сторону коленей, требуя опуститься на пол, а приставленный к затылку холодный ствол вынуждает оцепенеть и не делать резких движений. Перед глазами бетонный пол. Со стороны выхода слышится тяжёлый выдох. А мне… Мне только сейчас становится по-настоящему страшно за себя. И как же хочется сорваться с места. Подползти к нему, ещё раз попасть в его тёплые объятия. Спрятаться в них. Даже под угрозой пуль. Даже под угрозой быть убитым. — Он омега, — тихо парирует Паша, пытаясь успокоить безумца. — Дела с ними рассматриваются в ином формате. По закону тебе удвоят срок только за его статус. Понимаешь, нет? Ну на какой хрен тебе портить свою жизнь ради какого-то мальчишки? Хватка на волосах едва слабеет, кажется, мужчина верит словам. Только звенящая тишина длится недолго. — Ты чё — мусор? Сука, вот знал же, что от блядины одни проблемы будут. Только знаешь чё? Я должен его отдать. Иначе он пришьёт меня, как и брата. Так что, мужик, тут два варианта: либо я его отдаю клиенту, либо пускаю пулю в затылок. — Уверен, что тот, кто заказал парня, не убьёт тебя? Если брата твоего пришил, то нахер ему такой свидетель как ты? Знаешь, как будет? Тот хрен приедет забирать пацана, пустит пулю в лоб тебе как свидетелю и сядет за решётку, потому что отсюда, если и выйдет, то только с браслетами на запястьях. В конечном итоге ты в проигрыше. В теплом и родном голосе проскальзывают нотки понимания и сочувствия к преступнику. Но я знаю, что это только ход, чтобы сгладить обстановку, снизить накал. Попытка втереться в доверие, чтобы тот расслабился, отвлёкся от своего занятия — удерживать. — Но, смотри, что предлагаю тебе я: сейчас ты отпускаешь парня, мы спокойно дожидаемся заказчика, а после отправимся в отдел, где ты пишешь чистосердечное. Помощь следствию. Смерть твоего брата вполне сойдёт за состояние аффекта для происходящей сейчас ситуации. Он не даст показаний о новых побоях. Я тебе слово даю. Всё это скостит срок ровно вполовину. Вроде как единственный адекватный вариант для тебя, а? Подумай. Иван молчит. Дышит шумно, сжимая между пальцев волосы. Обдумывает только что сказанное. А я так верить хочу, что это всё только слова. Не может он отделаться так просто после всего, что произошло. Не должен дальше спокойно жить… — Расскажи мне, — Паша вновь подает голос, разбавляя хриплым тембром тишину. — Тот мужик — кто он? — Заказчик, — совсем тихо, ещё через некоторое время отвечает урод. — Мужик, который заказал его тогда, он сам обосрался. А свалил всё на нас. Убил Лерку, заставил меня искать эту шалаву. Сверху слышится стон отчаяния. Рука из волос исчезает неожиданно, требуется несколько секунд, чтобы понять — сейчас никто не держит. И вот он, казалось бы, шанс кинуться в сторону, отползти на безопасное расстояние, но вся смелость уходит. Сил хватает только на то, чтобы пригнуться ниже, упереться лбом в грязный бетон и, содрогаясь всём телом, разрыдаться от усталости. — Бросай ствол. Знакомый голос, кажется Ромин, звучит успокаивающе. На секунду. Следующий за этим громкий выстрел смешивается с истошным криком. В панике отшатываюсь в сторону в ожидании острой боли. Но боли нет. — Следующий будет тебе в голову. А потом… Крепкие, тёплые руки. Руки, от которых сначала дергаюсь, как от удара, а после прижимаюсь к груди так крепко, насколько это возможно. В нос ударяет знакомый, обволакивающий собой, запах. Залезает под корку, заставляя забыть о произошедшем, как о кошмаре. Только скрученный рядом Иван даёт понять, что всё это было взаправду. На щеках тёплые ладони, пальцы проезжаются по коже, привлекая к себе внимание. Но я не могу отвести взгляда от лежащего рядом мужчины. Он смотрит так, будто ещё ничего не закончилось. Придёт снова за мной. Выманит из своего убежища и убьёт. Всегда будет приходить. И рано или поздно сделает то, что задумал. — Арс! На громкий окрик отвожу взгляд от преступника и утопаю в серых ледниках страха с примесью заботы. Самые красивые, нужные и важные глаза во всём мире. — Слышишь меня? Всё закончилось. Также говорила Марина в тот день. Когда они втроём стояли в дверях ванной, смотрели плотоядно, заставляя подчиниться. Ничего не закончилось. Ни тогда, ни сейчас. Это всё продолжается. Опять. Опять со мной. — Котёнок, — губы в губы. Сухой поцелуй приводит в себя окончательно. Поцелуй, скидывающий собой оцепенение. Душа в эту минуту разрывается на части от обрушившейся лавины понимания и принятия ситуации. Он всё видел. — Так больно. Жалуюсь как ребёнок, потому что действительно очень больно. Болит не физически, болит морально. Каждый уголок сознания отзывается вспышкой боли от резаных ран. Заботливые и тёплые пальцы разрезают липкую ленту, освобождая запястья. Растирают кожу. Прыгают на спину, оглаживая острые позвонки и лопатки. Отвлекают от боли. Но она никуда не уходит. — Какого чёрта ты вообще вышел на улицу? Скажи мне, глупый. В голосе нет злости, только одно большое огорчение. Я его огорчил. Как и всегда. Опять всё испортил, сломал, разрушил. Потому что я — это ошибка, которой не должно существовать. Сбой. Дефект. — Не ругайся на меня. Только не сейчас. Пожалуйста. Сейчас я этого не переживу. Не переживу возможных упрёков, слетающих с любимых губ. Злого и осуждающего взгляда в родных глазах. Сейчас хочется хотя бы немного побыть в тёплых руках, почувствовать себя важным и нужным. Ещё совсем немного. Самую малость. Перед тем, как он оттолкнет насовсем. — Не буду. Паша кивает. Прижимает к себе, кончиком носа утыкается в шею и жарко выдыхает туда же. От этого действия мурашки приятные по всему телу бегут, но их заменяет холодный пот. Он не видит, как сидящего на бедрах и потерявшего бдительность Рому скидывают на бетонный пол. Как рука тянется к рядом лежащему пистолету. Как взводится и спускается курок. Оглушающие четыре коротких выстрела, разрывающие собственную душу. В мелкую крошку, когда его сердце в груди ускоряет ход. Когда с губ слетает нервный выдох каждый раз, как только в спине застревает пуля. Когда руки на спине пытаются прижать к себе плотнее, укрыть собой, но только… Ослабевают. — Это за моего брата, шлюха. Грубо рычит мужчина, а после того валят на пол. Бьют куда-то в висок. Скручивают руки, выбивая из пальцев оружие. Одна из рук застывает в неестественной позе, вероятнее всего принося неимоверную боль, но на его лице — звериный оскал. Он доволен собой и тем, что сделал. — Тебя не задело, да? — хриплый голос, перемешанный с шипением, звучит натужно. Невидимыми пощечинами отражается в разуме. Особенно сильными, когда он лбом прислоняется к плечу и едва заметно подаётся вперед. — Мне совсем не больно. Чуть-чуть только. Дай перевести дух. В уголках глаз копятся слёзы, а сердце замедляет удар. Это не может быть правдой. Не может закончиться вот так, едва ли начавшись. Ещë столько должно произойти, но между нами расстилается огромная пропасть. Разрастается, с каждой секундой больше и больше отталкивая друг от друга, с каждым рваным выдохом. Дрожащие руки укладываю на его спину. Туда, где должны быть пулевые ранения, в надежде ошибиться. Но… Под кончиками пальцев четыре теплые дыры в спине. Паша – это лейкопластырь для израненной души. Медицинские скобы, которыми скрепляют распоротые раны. Нитки, которыми зашивают особо сложные ранения. Вся моя душа – одна большая открытая рана, которой нужен и лейкопластырь, и скобы, и эти чертовы нити. Потому что без всего этого она продолжает трещать и расползаться. И если расцепить руки, отпустить, потерять нужное тепло — значит позволить ране и дальше зиять. И я позволяю этим нитям, скобам и пластырям оторваться. Зачем бороться, если и так уже всё отняли? Зачем жить дальше и делать вид, что всё хорошо, когда забрали единственное, ради чего стоит жить? Того, кто является центром моей никчёмной вселенной, которую сейчас засасывает в чёрную дыру. И я хочу, чтобы меня засосало тоже. Не хочу больше это чувствовать. Пустоту, одиночество, страх. Неважность и ненужность. Без него просто не может быть чего-то хорошего. Не может, и никогда не будет. Несмело отталкиваюсь от недвигающегося и склонившегося к плечу Паши, в попытке хотя бы сейчас отключить изувеченный разум, опрокидываюсь спиной назад. На этот раз получается. Спина не касается холодного бетона, проваливается ниже — туда, где так необходимо оказаться. Зелёная лужайка привычно встречает тишиной. Из звуков только тихий смех маленького мальчика, что пихает в бок стоящего рядом блондина. Кас переводит взгляд от ребенка на меня и вскидывает бровь в вопросе. В плотно затянутых дымкой зеленых глазах проскальзывает недоумение. — Почему ты тут? Собственный голос звучит невозможно тихо, но стоящим в нескольких метрах прекрасно слышен вопрос. Мальчишка вскидывает голову так резко, что беспокойные рыжие кучеряшки, словно маленькие пружинки, покачиваются на макушке. — Арси! Детский голос тянущий в привычной манере «и» заглушает бушующую боль внутри. Он делает шаг в сторону, силясь подбежать и, как обычно, подарить теплые объятия, но крепкая ладонь Каса не позволяет тому и шага ступить. — У меня тот же вопрос к тебе, — Хан закидывает леску с пустым крючком в ровную гладь озера, что остаëтся ровной, даже когда поплавок-грузило касается воды. — Кого ты оставил вместо себя? Последний вопрос звучит с укором. Авель рядом с блондином тихо шмыгает носом и трясёт того за брючину, обращая на себя внимание и прося разрешение подойти ко мне. — Я думал, что там останешься ты. Пожалуйста, Кас, — умоляюще прошу блондина в слепящей белой сорочке и таких же белых шортах, подходя ближе. Он — мой ангел. Спаситель. Тот, кто пришел ко мне, чтобы подарить возможность уйти от суровой реальности. — Замени меня. — Не указывай, что мне делать. Начни уже считаться с моими желаниями. Я на них имею ровно такое же право, как и ты. Как видишь, — холодный тон смягчается, когда острый подбородок кивает на подрагивающий поплавок, — мы сейчас заняты. Возвращайся. — Его больше нет. Я не хочу возвращаться. Мне не к кому и некуда больше возвращаться! Кожу несвойственно для этого места морозит, от этого острого нежелания помочь. Он ведь должен меня слушать. Я здесь главный! Стоящий рядом с парнем рыжик опять делает шаг ко мне, тянет маленький ручки, но Кас не позволяет. Упрямо заслоняет собой. — Опять распустил сопли, Арс. Тебе не надоело? Я уже заменил тебя. Какого хрена ты сразу не сообщил тому уроду номер? Именно поэтому Паша был там. Поэтому стоял с дрожащей, вытянутой рукой, сжимая пистолет, и смотрел так растерянно, как никогда не смотрел. — Зачем? Ну зачем ты сказал номер? Он же… Он же отправил ему видео! Имеет ли это смысл сейчас? Когда в теплой спине сидит четыре пулевых и его больше нет? Ничего больше нет. Это Хан во всём виноват. Он позволил этому произойти. Он убил Пашу. — Затем, — шипит тихо, чтобы рядом стоящий ребенок не испугался, однако всё равно переходит на повышенные тона буквально сразу, — что у тебя напрочь отсутствует инстинкт самосохранения, тебе совсем жить осточертело?! Если бы я не вмешался, он бы запинал тебя до смерти! Хватит думать о том, что почувствуют другие. Мама, папа, бедная собачка, бля, на другой стороне дороги. Думай о себе, о нас! Потому что мы — это ты. И если умрёшь ты, умрём и мы! До тебя совсем ничерта не доходит?! Что есть жизнь, когда отнимают единственное светлое, появившееся на горизонте отчаяния и агонии боли? Бездумное блуждание по умирающим, потухающим словно звезды в небе, надеждам и желаниям — жизнь? — Хан! Ему больно. Горит, — маленькие пальцы рыжего ложатся поверх цветастой футболки на область в районе груди. — Как и у меня горит! — Нет, — отрицательно качает головой блондин. Он поджимает губы, обращаясь ко мне, отмахиваясь от хныкающего рядом ребёнка и возвращая своему голосу прежнее спокойствие, добавляет;— дело же выгорело: наш альфа прибежал спасать попавшего в беду несмышленыша. Здорово же. Мы в выигрыше. Надменный тон заползает под кожу, оседая в венах чем-то липким, от которого невозможно избавиться. Слова жалят тысячами иглами, потому что… Я слышал выстрелы. И Хан… Он просто не мог ничего не слышать и не видеть. Его слетевший с губ стон. Чувствовал ведь дыры на спине пальцами. Как я чувствовал. В каком мы выигрыше?.. — Конечно слышал и видел. Только смотрю внимательнее, чем ты, и не делаю поспешных и необдуманных выводов. Хоть кто-то же должен. Да, Арс? — Хватит копаться в моей голове, Кас! Требую зло, потому что мы договаривались, что он не будет читать мои мысли по первой своей прихоти. Только он так умеет, залезть в разум, прошерстив там самые укромные уголки, подслушать, подсмотреть. Это нечестно. — Тогда думай потише. Почему ты так убеждён, что у тебя отняли всё, что было дорого? Авель рядом с блондином дергается. Смотрит так серьезно, насколько возможно детскими глазами, и щипает Хана за бок, вынуждая непоколебимого парня выпустить с губ усталый выдох. Тонкие пальцы накручивают леску удочки на катушку, вызывая неприкрытое недоумение. От этих действий. От этого убивающего спокойствия. Почему он так спокоен? Взгляд возвращается к пальцам, которые… Чистые. Без намека на капли крови, в то время как предплечья покрыты гематомами. Как и всё остальное. Грудь, живот… Пыльное, грязное, в ссадинах и синяках. Непонимающе смотрю на Каса, но он лишь плечами пожимает, не мешая думать. А меня одолевает мысль, что мягкая грудь под толстовкой на секунду ощущалась непривычно твёрдой. Но ведь его грудь могла казаться такой твёрдой от напряжения. Он ведь был в одной толстовке, а под ней голая кожа… Или?.. — В верном направлении думаешь, — подтверждает мысли Кас и морщится, замечая на себе затравленный взгляд. — Я пойду вместо него! Авель делает шаг к ровной глади озера-выхода и едва не ступает в воду, но руки блондина, зарывающиеся в рыжие завитки волос, вынуждают мальчика остановиться и насладиться прикосновениями. Ав любит, когда его обнимают. Для него это жизненно необходимо. Как и Касу его порция боли, без которой он не может существовать. Как и мне — остаться здесь, потому что нет больше сил сражаться с миром. — Ты не пойдёшь. Ты ещё слишком мал. — В его объятиях тепло и спокойно! Почему вы взрослые такие сложные?! Карие глаза горят детским непониманием. Авель хлопает ресницами, переводя взгляд от меня к Касу. Раздосадованно пинает кирпич рядом со своими ногами. Тот и с места не сдвигается, от чего губы ребёнка кривятся. А после он срывается с места и убегает в сторону дома, расстроенный тем, что глупые взрослые не могут понять таких очевидных вещей. — Этого хочешь? — голос привлекает к себе внимание, в глазах покрытых дымкой ледяной холод, пробирающий до костей. — Чтобы вместо тебя вышел Авель? Или я? Я не хочу. Не хочу, чтобы Авель выходил на поверхность, встречаясь с болезненным, засасывающим в пучину боли и отчаяния, миром. Я хочу, чтобы моё место занял Кас, и всё прекратилось. Почему я упрашиваю его сейчас? — Потому что сейчас тебе ничего не угрожает. Открой глаза, Арс. Открой уши. Пальцы щелкают, наполняя до этого всегда пребывающую в тишине лужайку знакомым, теплым голосом. Голосом, заменяющим липкий страх, гуляющий по венам, сомнением. — Вернись ко мне, котёнок. Пожалуйста. — Мёртвые умеют разговаривать, Арси? — в зелёных глазах напротив плещется неприкрытое раздражение. — Я заменю тебя. Окей. С одним условием — ты навсегда останешься здесь с Авелем, а я буду рядом с обладателем этого охренительного голоса. Кроме того, как мы выяснили, трахаться я люблю больше тебя. А Паша этого хочет до звёздочек перед глазами, ты и сам знаешь. Каждое сказанное слово звучит ударом под дых, заставляя дёргаться, будто слова и правда материальны. Хан — злой. Он всегда был таким, и это никогда не было проблемой. Никогда не обижало. Но сейчас его слова ранят. Его слова сковыривают болячки с затянувшихся ран, заставляя их кровоточить с большей силой. — По рукам? — Ты всё только портишь, Кас. То видео… Зачем ты это делаешь? В том, что на видео Кас, сомнений нет. Только он может так смотреть. Только после нашей с ним замены — в моей голове пустота и провалы в памяти. Но он помнит всё. Всегда. На нетвердый вопрос Хан закрепляет небольшим кирпичом удочку и быстрым шагом сокращает между нами расстояние, больно хватая за плечо, утягивая к озеру. — Ты. Просьбы знакомого, теплого голоса звучат в голове яркими всплесками. Болезненными вспышками, потому что это не может быть… — Нужен. — Чтобы ты взял себя в руки и перестал жевать сопли. От тебя зависит наша с Авелем жизнь. Если бы я не сделал того, что происходит на видео, ты бы подох в том доме. А вместе с тобой я и малой. Всё, что сделал я — успокоил мудаков. Одному уроду податливое тело, другому наигранные просьбы прекратить. Или ты в самом деле думаешь, что смог пережить то дерьмо с одной коркой хлеба и парой капель затхлой воды из умывальника? За охуительный секс тебя кормили, поили и даже обтирали. Ах да, ты же не помнишь, — Кас морщит нос, ерошит короткие белокурые волосы и продолжает. — Твоё успокоение и успокоение мелкого — то, ради чего появился я. Хватит ныть. Это не может быть правдой? Так свали и проверь, Арси. — Мне. Правдой? — Последний шанс, и мы меняемся местами, Арс. Навсегда. Хан фыркает и, не дав и минуты на размышление о сказанном, толкает в озеро, которое с радостью принимает в свои объятия тело. От холодной воды сводит руки и ноги. Паника захватывает разум, срывая с губ имя того, кто молча наблюдает за тем, как меня затягивает на дно, а после и вовсе уходит. И только когда спина касается илистого дна, а мерзкая вода до отказа наполняет легкие, обжигая, я закрываю глаза, сдаваясь окончательно. — Да не ебу в душе кто это, Ром. В нос ударяет запах грозового неба. Еще чуть-чуть и щек коснутся первые капли дождя, смывающие всю усталость и подарят свежесть. На грозовых тучах сидеть хорошо. Они мягкие, пушистые и укачивают. Открываю глаза, когда крепко держащие руки на секунду расслабляются. Знакомый салон ауди с заднего сиденья выглядит странно. Тонированные стекла автомобиля и вернувшиеся крепкие объятия дарят чувство безопасности. Только чужая куртка, хоть и согревает собой, но мешает в полной мере погрузиться в «кокон», потому что пахнет чужим. — С возвращением, котёнок. Мягкий поцелуй в висок побуждает посмотреть в серые радужки, которые не выглядят так, как раньше. Смотрят также, как при знакомстве — неуверенно и устало. Будто он опять сомневается в своем решении быть рядом со мной. Но это такая мелочь. Он живой и даже вот ни насколечко не мертвый. Я на его коленях, в сильном кольце из рук, и всё ведь хорошо, да? — Ты живой. Из груди вырывается очевидное, но доходящее до сознания только после произнесения. Это жизненно важно. Необходимо произнести вслух, чтобы он ожил не только в сознании. Губы растягиваются в улыбке, демонстрируя любимую ямочку, а после касаются лба. Целует. Всё ещё целует. — Ромка заставил надеть, — поясняет Паша цепляя за запястье и укладывает дрогнувшие пальцы на жёсткую ткань бронежилета. — Как знал. Со стороны водительского сидения слышится громкое хмыкание. А у меня глаза на мокром месте, потому что если бы не Рома, то… — Эй, ну ты чего? В груди разрывается давящий сгусток боли и отчаяния, вырываясь наружу с громкими всхлипами. Паша в самом деле рядом. Трепетно обнимающий за подрагивающие плечи. Губами касается кожи лба, разбитой брови, щеки и затихает, кончиком носа утыкаясь в ухо, жарко в него выдыхая. Ладонью скользит от коленки до бедра, забираясь под верхнюю одежду, оставляя её на голой спине. Всё правда закончилось. И пусть смотрит по-чужому. Это не важно. Важно, что он жив. — Думаешь избавиться от меня так скоро? — в шутливой манере тянет совсем тихо, но в стальном и уверенном до этого голосе сейчас слышится дрожь. — Димку я успокоил. Родителям пока решили ничего не говорить, чтобы не пугать. Сам расскажешь, если захочешь, да? Всё хорошо. Поспи немного. Ехать до города ещё пару часов. Отрицательно мотаю головой. Уснуть — значит позволить исчезнувшей пропасти вернуться обратно. Обратно, в ту точку, с которой всё началось. В тёмную пропасть из одиночества, холода и боли. — Тебе крепко досталось, нужно отдохнуть, мелкий. Я рядом, — голос возвращает прежнюю решительность и уверенность. И он не собирается сдаваться: кладет ладонь на лицо в попытке опустить веки. — И в больницу. Нужно сделать рентген. — Нет! Я не хочу! Так грубо откинуть нужную и теплую руку с собственного лица тяжело. Но еще тяжелее в самом деле закрыть глаза. Потому что если это действительно только наваждение, то я хочу продлить его как можно дольше, прежде чем всё исчезнет. Или я опять отправлюсь в больницу. Не могу позволить расцепить сильные руки. Убрать со спины, и дать опять этому миру возможность в меня плюнуть. — Несносный ты мальчишка, Арс. Шепчет беззлобно, прижимая к себе крепче, а я понимаю, что вытрепал ему все нервы своими выходками. Ошибками, поведением, словами. И мне стыдно. За весь принесённый хаос в его жизнь. За то, что беспокоится за меня так сильно и рискует собой, а я не могу рассказать ему самого главного, потому что боюсь. В груди ноет так, что дышать приходится через раз. Рёбра болят, будто их сломали, но ему не надо об этом знать. Не хочу, чтобы он беспокоился. Они сами заживут. Нужно просто чуть-чуть потерпеть. Судорожно выдыхаю от вернувшейся на спину тёплой ладони и прикрываю глаза. Я опять в объятиях грозовых туч. Они искрят, но не делают больно и не жалят, раскачивают на себе. Запах срабатывает как природное успокоительное, унося в спокойный, но пустой сон.

***

— Ты смотрел видео? Вопрос, что до этого крутился в голове, осмеливаюсь озвучить только сейчас. В кабинете тихо. Рома на допросе, а Стёпа и Максим покинули кабинет, позволяя побыть наедине. — Нет. В голосе твёрдое, удушающее — «да». Разве я могу его винить? Я бы тоже посмотрел файл, а после прятал глаза. Улыбающийся омега с видео не вяжется со статусом жертвы. Не вяжется моё поведение, когда тёплые руки касались так открыто у Димы дома. Ничего не вяжется. Я могу объяснить, рассказать правду, но… Сможет её принять? — После получения робота, мы едем в травму, — Паша, заканчивает с обработкой рассеченной брови и, спрятав рану под лейкопластырь, садится на рядом стоящий стул, откидывая голову назад. — Не обязательно. Моя регенерация… — Не обсуждается, Арс. … сама справится с ссадинами. Прикусываю кончик языка, молча соглашаясь, а душой мечтаю обнять его. На колени залезть, носом утыкаясь в шею. И чтобы руки по спине, по плечам. Чтобы дыхание его горячее на коже. Из памяти стереть произошедшее. Вот бы проснуться сейчас, отойти от липкого кошмара и понять, что это, правда, сон. А мы на даче у Димы, и всё хорошо. Только бы не было этого давящего напряжения между нами. — Кто такой Кас? Вздрагиваю от безэмоционального голоса и знакомого имени. Серые глаза впервые за время нахождения в отделе смотрят так открыто. С настороженностью и неприкрытым раздражением. Человек, который всегда казался непоколебимым, стойким и уверенным в себе, сейчас выглядит вымотанным и измождённым. И в этом моя вина. Я в очередной раз его подвёл. Как и всех остальных. — Откуда ты знаешь о нём? — Ты слишком часто выстанывал его имя, Арс. Тебе стоит поторопиться с объяснениями, потому что я буквально в шаге от того, чтобы прямо сейчас совершить ошибку и сделать тебе больно, заклеймив, наплевав на всё. Потому что ты — мой, блять. Последнее с губ слетает животным рыком. А у меня внутри загорается волнение. Волнение, которое плещется в собственном сознании от понимания, что то, что ты хочешь, должно вот-вот произойти. Я хочу его метку на себе. Хочу принадлежать каждой клеточкой своей потрёпанной души. Потому что… Я давно уже его. С того момента, как вытащил меня из того дома. С того дня, когда я впервые увидел его. С той самой секунды, когда он пообещал не делать больно. И эта метка… Меньшее, что я могу дать, в качестве своей благодарности за всё то, что он сделал. За терпение, заботу. За подаренную надежду и смысл жизни, которого раньше не было. За веру в самого себя и тепло, горящее в груди каждый раз, стоит только на него посмотреть. И он ведь принадлежит мне тоже. Отдаёт всего себя, когда сдерживается каждый раз. Когда в глаза смотрит, гладит и успокаивает. Возится за мной, подтирая оставленные следы провалов, и слова не говорит плохого. Просто проглатывает, улыбается и молча даёт понять, что ничего страшного. Как там… Мир не рухнул, и я никого не убил, да? Разве я имею право скрывать от него что-то настолько важное? Наверное, мог бы, но не хочу. Потому что кто, как не он, имеет право знать правду? Вот только, что он будет с ней делать? — Ты ревнуешь? Вопрос слетает с губ так резко и неожиданно даже для себя самого, что Паша ожидаемо звереет от его сути. Срывается с места и подлетает ко мне вплотную, с громким стуком опуская кулак на поверхность стекла, покрывающего ровную гладь стола. По прозрачной плоскости ползут щупальца тонкой паутинки. — Когда с губ, что несколько часов назад целовали мои, слетает имя, которое нихуя не похожее на что-то типа Паша, согласись, звучит архипаршиво. Ты повторял его имя столько раз, что даже Рома охуел и не выхуел обратно до сих пор. Хватит играть со мной, Арс. Достаточно. Я не железный. У тебя ровно две секунды, чтобы ответить на вопрос. Потому что потом я вытащу этот сраный подавитель и спущу стоп-кран. И будь что будет. Повторяю вопрос — кто такой Кас? Ледяной голос, до этого всегда звучавший ласково не пугает так же, как и брошенные угрозы. Рыжий внутри меня знает, что этот грозный мужчина максимум сожмёт плечи сильнее, чем нужно. Разве он может причинить бо́льшую боль? Паша имеет право злиться, кидать угрозы и рычать. Он тоже на пределе своих сил и эмоций. Пугает другое. Пугает необходимость признаться в том, что я, действительно, неправильный, и это открытие станет точкой невозврата. Но каким бы не был исход — он имеет право знать правду. — Его зовут Касалахан, — начинаю несмело, сжимая между пальцев ткань куртки, хотя хотелось бы его руку. От запаха чужого тела, перемешанного с табаком, тошнит. Серые глаза внимательно смотрят в ожидании продолжения. — Мы зовем его Кас или Хан. Он так просил. Ты видел его… На кухне тогда, помнишь? Когда мы почти не виделись с тобой. Когда я твою квартиру превратил в… Разруху. Помнишь? Мне бы хотелось быть откровенным, сказать и про видео, но я так отчаянно гоню увиденное, что вместо видео привожу иной пример. Когда босыми ногами по крошке стекла. Тогда Хана не пришлось уговаривать слишком долго. Тогда он впервые позволил мне запомнить то, что происходит в моменты «отключения», чтобы показать, какой альфа. Потому что хоть я и привязался к нему уже тогда и ждал встречи, всё равно сомневался. — Он появился, когда мне было одиннадцать. Ровно тогда, когда Дима не вернулся в стены школы. Через полгода одиночества и психологического насилия у меня появился новый друг. Пусть и мной же выдуманный. Растягиваю губы в вымученной улыбке и осекаюсь. Паша не улыбается. Он глаза закатывает и поджимает губы, складывая руки на груди. И от этого жеста колючие мурашки по коже. — Я сначала не понял, а потом мы встретились. Случайно. Когда я ушёл в себя, а он не успел среагировать и заменить. Ему всегда двадцать восемь, он живëт в тихом месте, где очень хорошо. Там есть большое озеро без рыбы, но Кас так сильно любит рыбачить, что отсутствие чего-то живого не останавливает его от того, чтобы стоять с удочкой по несколько часов. Я бы хотел показать тебе это место, но это невозможно. Знаешь, я сначала думал, что он слепой. Потому что его глаза покрывает белая пелена, но он очень хорошо видит. И слышит. Когда он заменяет меня, я ничего не помню, а он помнит всё. Он может слышать и видеть даже находясь… Не здесь. Даже сейчас. Он сильнее меня. Ничего не боится, и ему… Ему нравится, когда делают больно. Поэтому иногда я отключаюсь, и приходит он. Иногда он говорит мне о том, что происходит в моменты, когда он вместо меня. Но, чаще всего нет, чтобы я был в безопасности. Моя психика. Хотя её уже ничего не спасёт. Я ведь шизоид с момента нашей с ним встречи. — Он твой альтер? — Да, — киваю, не поднимая взгляда, в серых напротив сейчас наверняка плещется отвращение. Не хочу видеть этого. — Раньше я мог его контролировать. Он заменял меня собой при любой необходимости. Даже при самой малой опасности. А сейчас… Рассказывать о том, что в моём сознании меня больше, чем два — чертовски сложно. До мерзких кругов перед глазами и перехватывающего дыхания страшно, что от услышанного Паша просто откажется. Выкинет из своей жизни, как какой-то дефект. Я и так дефект. Всем своим существом. Мозгом, телом, душой. Поджимаю и прикусываю разбитую губу, отвлекаясь на отрезвляющую вспышку боли, не позволяющую прямо сейчас сорваться с места и убежать, куда глаза глядят. Убежать хочется больше всего на свете. — Посмотри на меня, — тёплые ладони ложатся на щеки, осторожно сжимают и тянут к себе. — Ты сказал «мы». Есть кто-то еще? Поднимаю взгляд и разбиваюсь от проскальзывающей нежности в глазах напротив. От взгляда, залезающего под кожу, оставаясь там жить самым приятным воспоминанием. От того, что он рядом сидит. Слушает. И не выглядит как человек, которому неприятно. Короткий кивок срывает с губ тихий вздох. И если бы сейчас он отстранился, то я бы вышел в окно. Плевать, что только второй этаж. Тяжело открывать то, чего сам боишься. — Его зовут Авель. Он появился четыре года назад. Тогда же я перестал контролировать Каса. Защита ребёнка стала нашей общей главной целью. Я — здесь. Кас — там. Паша не дёргается, не отстраняется. Тихо сидит рядом и внимательно слушает. Пальцами скользит по коже щёк, растирая влажные дорожки, заставляя сердце бешено забиться в груди. Трогает. Нежно. Всё ещё трогает. — Ему девять. Мы не разрешаем ему подниматься сюда. Ему не место здесь. Только не ему… — тёплые руки на щеках не позволяют панике, которая уже вот прямо долбит в закрытую дверь, захватить разум. — До появления тебя он почти не разговаривал. Но когда мы встретились, когда я впервые почувствовал тебя… Малыш любит, когда ты обнимаешь. Он не такой как Кас, не может слышать тебя или видеть, но когда ты обнимаешь — перестаёт царапаться и кусаться. Чувствует тебя, понимаешь? Многое изменилось с появлением Паши. Трава на лужайке стала ярко-зеленого цвета, хотя до этого всегда была желтой и пожухшей. У тропинки, ведущей к дому, распустились любимые незабудки и ромашки, которые не нужно поливать. Они растут сами по себе. И Хан стал добрее. Он всегда был грубым и отстранённым, но появление Паши коснулось и его. Он больше не хочет выходить, потому что чужие действия начали ранить и его. Кас не говорит этого, но я знаю. Даже душа мазохиста отмирает, когда рядом с тобой твой человек. — И часто ты встречаешься с ними в своей, э… — Паша мнется, пытаясь подобрать подходящее слово, хмурит брови. — В своей голове? В своем сознании? Черт, не знаю, как правильно, прости. — Не часто. Это сбой. Когда мы все вместе, это не похоже на стандартное отключение и замену личности. Я в трансе. Ну, то есть совсем никак не реагирую. Мне Дима как-то сказал, он видел однажды… Я же сейчас не реагировал? Он отрицательно качает головой, притягивает к своим губам раскрытую ладонь и мягко целует. Успокаивает. Отгоняет страх и сомнения. — Только звал его постоянно. Рома в ахере, я в ахере… Мало того, что ты в своём этом… Анабиозе. Так ещё и зовёшь какого-то мужика. — Прости, — мне искренне жаль, что он узнал обо всём вот так. Спонтанно, неподготовленно. — Я просто хотел, чтобы он меня заменил. Думал, что тебя убили. А он не хотел. Не захотел выходить. — Эй, я тут, — Паша притягивает ладонь к своей щеке и трётся о неё доказывая, что и правда тут. — Живее всех живых, видишь? Подушечкой большого пальца скольжу от скулы к щеке. Выше, очерчивая веко, бровь. Небольшой шрам над ней. Кожа под пальцами тёплая. Всегда тёплая. Так нравится его касаться. — Из транса выходить тяжелее, чем меняться личностями, — продолжаю также тихо. — Ужасное ощущение, когда ты тонешь в озере, и не можешь выплыть. Перезагрузка для мозга. Вряд ли я могу умереть в собственном вымышленном мире. Софи это как-то обозвала по научному, но приятнее думать, что он вымышленный. Так кажется, что я не совсем потерянный. — Есть кто-то ещё, о ком я должен знать? — Нет. Вроде бы нет… — Кто-то ещё знает об этом? Дима? Его родители? Твои? Отрицательно качаю головой, прикрывая глаза. Если бы они узнали… Папа бы закрыл в психушке. Там, где из меня бы сделали овоща без имени, чтобы скрыть факт сумасшествия. Зачем ему такой сын? Дима и его родители?.. Они бы не отказались, но взваливать на их плечи такие проблемы, я не хочу. Как и на Пашины не хотел. Не хотел, чтобы вот так сумбурно, в спешке. — Когда ты собирался мне об этом сказать, котёнок? Ты ведь собирался? А я смотрю на него и теряюсь. От спокойного тона, в котором ни капли отвращения, напряжения или недовольства. От теплоты в глазах. Его это не пугает и не отталкивает. — Я собирался, да, Паш. Конечно, собирался тебе сказать, просто немного позже. Это… Тяжело понимаешь? Тяжело признаваться в этом. А София… Я просил не говорить тебе, хотел сам подготовить сначала. — Подготовить? — в голосе слышится недоумение, а в глазах растерянность. С моих же губ слетает удрученный стон. — Откуда я мог знать, что ты спокойно отреагируешь? Я бы испугался. А ты сидишь рядом, обнимаешь и смотришь не как на психа, место которому в комнате с мягкими стенами. Я думал… Думал, что когда ты узнаешь, то просто пошлёшь меня. Это ведь стрёмно, когда в тебе живёт несколько личностей, одну из которых ты даже контролировать не можешь. Если Кас захочет, он поднимется сюда, а меня оставит там и я даже не узнаю об этом, понимаешь? Он… Он иногда творит ужасные вещи, Паш. Ужасные, отвратительные, понимаешь? Ты… Тебе в пару должен был идти нормальный человек, не как я — больной на всю голову. Паша пытается что-то ответить, даже рот открывает в попытке, но на пороге появляется Максим с маячащей за его спиной взволнованной Мариной, от взгляда на которую опять щиплет глаза. Груз тяжести от происходящего наваливается новой волной, сдавливая плечи. — Не знаю, твой размер или нет, если маленькие — задники примнешь. Всё лучше, чем босиком шлёпать. Мари только одёжку привезла. — Как ты, малыш? — Марина топчется на месте, прижимая к груди небольшой пакет. Очевидно, с вещами. А мне сквозь землю провалиться хочется. — Я совсем забыла про обувку. Из головы вылетело. У меня сердце не на месте после звонка. Господи, я так рада, что вы оба в порядке. — Спасибо, — благодарно киваю, перебивая монолог, от которого становится только хуже. От фантомных выстрелов, звучащих в сознании, и очередной пелены из непрошенных слёз из-за душащих воспоминаний. Паша сам забирает из рук Максима обувку. Сам обувает их на мои ноги. Внимательно смотрит, чтобы ткань мягких кед нигде не давила, а после, убедившись в том, что размер что надо, принимается за шнуровку. Под тактично отведёнными взглядами Марины и Макса целует коленки через грязную ткань домашних штанов, вызывая этим действием табун мурашек, оседающий где-то внизу живота привычной теплотой. Помогает натянуть футболку, недовольно морщась от вида расцветающих синяков на груди, боках и руках, но вида не подаёт. Только вот в глазах все видно. Злость проскальзывающую, негодование. Возвращая на футболку чужую рабочую ветровку, он кивает сам себе и усаживает меня обратно на стул. — Надо поговорить, — Паша смотрит на подругу. Та кивает, жестом указывая на дверь. — Я скоро вернусь, ладно? И мы продолжим с тобой разговор, понял? Ничего не бойся, Арс. Я не брошу тебя, не оставлю. Ты — мой. А я — твой. Договорились? Паника, охватившая разум, что если он сейчас уйдёт, то больше не вернётся, гасится этим я — твой, а ты — мой. Успокаивается скользящим по коже над губой большим пальцем. С другой стороны от ссадины. Ласково так. Осторожно. Так только он может трогать. Никто больше не умеет быть настолько осторожным. Киваю на вопрос, напоследок мазнув ладонью по щеке. Он скоро вернётся. Он мой, а я его. Выдыхаю, когда за спинами закрывается дверь, кидая взгляд на Максима. — Хочешь чаю? Или что покрепче? Есть коньяк. — Чай меня вряд ли успокоит. С сожалением хмыкаю смотрящему через плечо Максу. Он нос зажимает, чешет переносицу и лезет в сейф, доставая пластиковый стаканчик и коньяк. Там же находится палка колбасы. Сравнение сейфа с тревожным чемоданчиком на все случаи жизни вынуждает растянуть губы в улыбке. Сам себе пошутил, сам себе посмеялся. Клиника. Дверь кабинета открывается с глухим стуком, и я с досадой отмечаю, что выпить для успокоения натянутых нервов мне не удастся. Однако, на пороге не Паша, а незнакомый мужчина. Он внимательно окидывает меня взглядом. Макс ловко меняет коньяк на документы и вид делает, что занят чем-то очень важным. — У нас новый опер? Интересно. Форма тебе идёт. Я жмусь под тяжёлым взглядом незнакомого мужчины, не понимая, стоит ли что-то говорить? Уместно ли мне вообще находиться здесь в таком виде? — Паха вышел на минуту. Мужчина кивает в сторону Макса, раскачиваясь на пятках, и с мягкой улыбкой обращается ко мне. — Я начальник этих оболдуев. Не трясись, тебе ничего не угрожает в этих стенах, — на неуверенный кивок мужчина продолжает. — Возможно, сейчас не самое лучшее место и время, но я узнал, что ты учился в школе для мальчиков-омег. Дело такое, мы очень долго хотим, но не можем её закрыть, потому что нет свидетелей. Понимаешь к чему я клоню? Понимаю. И знаю. Паша уже начинал со мной этот диалог. Спрашивал про происходящее за стенами, выпытывал информацию под видом простого беспокойства и интереса. Они хотят, чтобы я дал показания против учебного заведения. Чтобы всё, что там происходит, наконец-то закончилось. Но что будет с ними? Куда они пойдут? Большая часть не нужна своим семьям, а остальные уже сломаны настолько, что единственное для них правильное — лечь под альфу, и делать всё, что он скажет. — Не самое лучшее время и место. Повторяю слова мужчины, опуская взгляд на разбросанные по столу бумаги. Периферийное зрение замирает на выпавшем из папки фото серого форда, с которого начался еще больший ад. Рядом знакомый квадратик эпоксидной смолы с иван-чаем и ромашкой. Так вот, куда он делся. А мне так приятно осознавать, что он забрал его себе. Оставил на рабочем столе как знак, что я всегда рядом с ним. Даже на службе он думает обо мне. Так ведь от меня пахнет. Ромашка. Иван-чай. И почему-то топлёное молоко, хотя я терпеть его не могу. — Ты очень поможешь тем, кто сейчас находится в школе. — Половине просто некуда будет пойти, — замечаю с горечью в голосе. — А другая половина — уже сломанные игрушки, которые никому ненужны. Мужчина некоторое время смотрит перед собой, хмыкает на то, как я прячу фото машины под другие документы, и спокойно добавляет: — Откроем общежитие для тех, кому действительно некуда идти, а тех, кто сломан — вылечим. Ты яркий пример, что это возможно. Как считаешь? Пример? Но я киваю, обещая подумать. Мне так хочется спасти всех, кто застрял в этом пристанище боли. Чтобы всё наконец-то закончилось, и чужие люди под видом помощи перестали вершить судьбы обычных детей. Мужчина покидает кабинет, а Макс достаёт коньяк. Подходит к столу, опять странно принюхиваясь, но ни слова не говорит. Скольжу взглядом по стоящему рядом в попытке отыскать в глазах ответ на его странное поведение, но не нахожу. — Ты же… Обычный, да? Максим от вопроса зависает. Поднимает на меня взгляд и пожимает плечами, опускаясь рядом на стул. — Ты имеешь в виду без статуса? — киваю. — Ага. А что? — Просто спросил. Просто потому, что в курсе своей проблемы. И знаю, как сильно может выделяться феромон в моменты стресса. Сейчас я в стрессе. В очень-очень сильном стрессе. Из-за произошедшего, из-за боли по всему телу. Из-за того, что сейчас рядом со мной не Паша. А духи-подавители нанесенные на кожу еще с вечера, давно утратили своё свойство и рядом с Максимом… От его поведения, увеличенных зрачков и странного вдыхания становится немного не по себе. Подтягиваю ноги к груди, пятками опираясь о мягкую сидушку стула, принимая дрожащими руками наполненный стакан, припадая к нему губами. Алкоголь обжигает разбитую губу и горло. Ухает в желудок и затихает внутри, даря чувство теплоты и какой-то тяжести. Во рту до невозможного горько и противно. Занюхиваю мерзкий привкус коньяка запахом чужой куртки, жмуря глаза. В голове шумит. Желание оказаться в мягкой постели, желательно перед этим приняв душ, смывая сегодняшний день, отзывается с удвоенной силой. — Удивляюсь, как ты сейчас сидишь так спокойно, — между тем тихо продолжает Макс. — Дрожишь, понятное дело. Но такой ты сильный. Я с самого первого дня, как тебя увидел, удивляюсь, как ты вообще держишься. — Держусь? — осмелев от выпитого коньяка, серьёзно смотрю в карие глаза.— Да нихрена я не держусь. Но я должен, чтобы не подвести Пашу. Чтобы не быть слабаком в его глазах. Коим меня считает Кас. Хан всегда говорит, что я слишком слаб, потому что наивен и добр. Доброта уничтожает людей. Но я всё еще верю в обратное. Добро ведь всегда побеждает зло? — Ты сильнее, чем кажешься сам себе, Сень. И когда-нибудь ты это поймёшь. А ещё думаю, что Паша хотел бы увидеть тебя настоящего, без всех этих масок. Тебе же сейчас страшно. Ты, наверняка, в полном ахуе от происходящего и думаешь, что твоя жизнь полетела в пизду из-за того, что произошло. Но Пашка от тебя не откажется. Даже если ты совсем с катушек слетишь. В отношениях что главное? Честность. Поэтому, если тебе страшно, больно или плохо, это нормально показать свои эмоции. У вас столько пиздеца произошло. Побыть немного честными друг перед другом, просто необходимо. Выпустите своих демонов уже наружу. — Второе. Твои эмоции, желания и мысли. Я хочу их видеть, слышать и ощущать. Не смей закрываться и держать всё в себе. Дай им волю. Максим прав. Мне чертовски страшно от того, что происходило, происходит и будет происходить. И пряча этот страх внутри себя, я делаю его только сильнее. А чем больше он становится, тем сложнее быть откровенным с Пашей. Я столько раз нарушал установленные безобидные правила, которые должны были помочь мне расслабиться, что становится стыдно. Легко следовать установленным правилам, которые существуют, но сложно открывать эмоции, которые столько лет приходилось топить в глубине собственного разума. — Хочу перед тобой извиниться, — непонимающе хмурю брови на странное откровение. — Когда я тебя увидел в первый раз, сравнил с мультяшным персонажем. С олененком Бэмби. За глаза твои огромные, веснушки на щеках, и желтый синяк на носу. Может не стоило тебе этого вообще говорить. Просто хочу сказать, что ты вот нихрена не трусливый олень. — Так себе извинение, если честно… Бэмби… Такое странное сравнение. И такое странное извинение. Опускаю стаканчик на стол рядом с открытой бутылкой коньяка, и вроде ещё хочется, потому что нравится эта расслабленность тела, но умом понимаю, что не стоит. Наверное. — Как на счет обзавестись новым другом? Максим руку вытягивает с раскрытой ладонью в мою сторону. В глаза заглядывает с улыбкой. Ну точно странный. Рукопожатие принимаю. — Только не подкатывай ко мне. — Ты не в моем вкусе, не переживай. Да и Паша мне яйца на лоб натянет, если что. Просто друг. Паша возвращается неожиданно. Тихо открывает дверь, внимательно одаривает нас испытующим взглядом, будто пытаясь понять, о чем была беседа, и в каком русле она протекала. После вопросительно смотрит на полупустой стакан с алкоголем. А я краснею. Почему-то становится в очередной раз стыдно. — Ты моего парня решил споить? Начинает отчитывать Макса, но запинается, глядя на меня. Потому что поджавшиеся всё это время губы сейчас растягиваются в улыбке, даже несмотря на боль. После всего, что произошло, услышать это мой парень – необходимо. Эта фраза, как успокаивающий бальзам для потрепанной души. Так же, как и серые глаза, вернувшие прежнее тепло и заботу. Они возвращаются на открытую дыру пластырями, скобами, нитями. И я, кажется, был бы готов перенести всё это ещё раз. Боль, унижение — только ради этого момента. Ради его присутствия рядом со мной. — Фоторобот принёс. Посмотришь? Киваю, беря в руки листок с изображением человека. Человека, которого знал несколько лет, и не могу поверить в очередной удар судьбы. С губ срывается смешок, перерастающий в накатывающую лавину истеричного смеха. Такого громкого, что слышит, кажется, весь отдел. Облокачиваюсь на спинку стула, держась за болящие с каждым новым вдохом и выдохом рёбра, пытаясь вместе со смехом выпустить из себя всю боль, разочарование и обиду. Неудачник. Говорят, что после любой истерики — слез или смеха становится легче. Ведь когда человек плачет, мозг выделяет энкефалин — вещество с морфиноподобным действием для расслабления и обезболивания, а когда смеётся — скидывает с себя эмоциональную перегрузку. И только я мог попасть в число счастливчиков, которые после первого и второго продолжают чувствовать только опустошение. Ошибка природы. Грёбаная аномалия. Пальцами остервенело сжимаю несчастный клочок бумаги с фотороботом человека, который решил, что он является вершителем моей судьбы. Человека, не единожды сидевшего за общим семейным столом. С которым меня оставляли наедине, потому что он — свой. Мило улыбавшегося маме и отцу, смотревшего мне в рот и готовящего план по уничтожению моей жизни. Нет, не человек. Палач. — Как же я его ненавижу. Я хочу, чтобы эти уроды сдохли в мучениях. Наполненный ненавистью и яростью голос звучит отвратительно низко и хрипло, как если бы сейчас здесь сидел Хан. Это в его манере — слепая ненависть и ярость. Только вот в серые глаза смотрят не застланные пеленой зелёные.

***

В квартире тихо. Как когда-то, когда Паша пропадал и не появлялся дома по несколько суток. Казалось бы, прошло всего ничего, но успело произойти столько, словно год пролетел. Тёплая ладонь зарывается в неровно обрезанные на затылке волосы. Пальцы осторожно проезжаются по коже головы, вызывая действием приятные мурашки по всему телу. Серые глаза смотрят обеспокоенно, но губы всё равно растягиваются в ободряющей улыбке. Рука не отнимает от уха смартфон, из динамика которого слышится шум проезжающих машин и голос Ромы. Стоило только в ванную зайти и посмотреть на себя в зеркало, решение было принято само собой. Спонтанно. Лежащие на полке ножницы эту спонтанность агрессивно поддержали. Паша тихо выдохнул, стоило покинуть ванную, предложил завтра сходить в парикмахерскую и исправить безобразие. То, что сейчас на моей голове, иначе не назвать. Рваные, торчащие в разные стороны короткие волосы… Их даже пригладить невозможно. Марина сидит в том самом кресле, в котором сидел я, оказавшийся здесь в первый раз. Напуганный, не понимающий ничего и надеющийся, что всё оставшееся за дверьми этой квартиры, так и осталось там. Только ничего не осталось — тянется до сих пор своими длинными щупальцами с присосками в попытке высосать из меня последнее хорошее, что есть. Пальцем провожу по брови, поморщившись, и тихо шикнув от неприятной стягивающей боли, обращая на себя еще большее внимание серых и карих глаз. Из последствий сегодняшнего дня: зашитая бровь, ушибы мягких тканей и трещина в двух рёбрах. Заживёт за пару-тройку недель. Никаких травмоопасных ситуаций, по возможности постельный режим и наблюдение у специалиста каждую неделю. Паша на заключение травматолога губы поджал и строго сообщил о желании отшлёпать хорошенько, сразу как только чувствовать себя лучше начну, за то, что умолчал о затруднении дыхания. Голове, как мне казалось, досталось больше всего, но обошлось без сотрясения. Выписали заживляющую мазь для ссадин и гематом и отпустили домой. Паше досталось тоже. Стоило только снять толстовку и повернуться спиной, перед глазами открылся настоящий космос, после выпущенных пуль. Закончиться могло всё иначе, и синяки меньшее из всех зол, но смотреть на спину всё равно больно. Взглядом замираю на заставленном коробками с лапшой и лимонадами столе. Есть хотелось, и до сих пор хочется, но запихнуть в себя больше, чем половину порции вока — не получается. От волнения и пережитых эмоций душит. — Его задержали, — Паша откидывает мобильник куда-то за спину. Поддаюсь к рядом сидящему, молча залезая на бёдра, лицо пряча в сгибе горячей шеи. До перехватывающего дыхания необходимо и важно чувствовать его рядом. Чтобы его запах ещё глубже осел в душе, согревая собой. — Ты в порядке? Тёплые ладони ожидаемо прижимают к себе плотнее. Несколько раз сжимают напряжённые плечи разминая, и затихают опустившись на поясницу. — Мне кажется, я больше никогда не буду в порядке. Потому что это предательство — последняя точка. Почему знакомые могут так поступать? Организовывать похищение, согласие давать на насилие. Ради чего? За что? Что я ему сделал? — Ты так ничего и не съел. Удовлетворение собственных физиологических потребностей — мелочь. Такое неважное. Важно то, что мы дома. И мы рядом. Рядом с ним, как инь и янь. Как сердце и мозг. По одному существовать просто невозможно. — Сегодня я услышал самый прекрасный звук в мире. Вернее и раньше его слышал, но не придавал огромного значения. Есть и есть… Удобнее устраиваюсь в объятиях и прикрываю глаза, сползая чуть ниже — чтобы ухо касалось груди. Под кожей мерно стучит ставшее таким родным сердце. Паша вопросительно выдыхает, переплетая пальцы сцепляя в замок. Тянет к себе, целуя костяшки. — Это стук твоего сердца, Паш. Самый лучший звук во вселенной. И больше ничего не нужно в этом мире. Только сидеть на его бедрах, прижимаясь к груди и слушать, слушать, слушать. — Тук-тук. Тук-тук. И я представить не могу, что может быть что-то более прекрасным. Правда. Кто-то однажды сказал, что даже после самой темной ночи приходит рассвет. Поднимается солнце, согревая теплыми лучами и рассеивая темноту. Вынуждая её обитателей попрятаться по своим пещерам и ждать сумерек. Внутри меня ночь длится дольше, чем день, и заканчивается, когда тьма, насытившись вдоволь, позволяет напитаться новыми силами. Чтобы после выпить и их. Мои монстры злее и опаснее, чем в детских невинных сказках. Ведь моих нельзя искоренить навсегда. Только притупить. Но я верю, что однажды тьма отступит, и солнце в душе будет светить ярче и дольше. Не даст снова показаться мраку. Вытянуть свои мерзкие щупальца в мою сторону, потому что солнечный яркий свет не позволит выползти из своих пещер. Я всё ещё верю.