Аномалия

Арсений Фролов В небольшой узкой комнате жарко и пахнет плесенью. Точно также пахло в прошлый раз, когда мы приехали составлять фоторобот. Только в тот раз я был по другую сторону стекла. Сейчас Паша не знает о моём присутствии здесь. Рома, если честно, не особо хотел идти на мои уговоры, но быстро сдался, заручившись обещанием, что для него я так и остался дома, и после допроса сам меня отвезет обратно, не привлекая лишнего внимания. Паша не поймёт моего порыва. Слишком сильно беспокоится. Понятное дело не будет рычать или ругаться, я ведь не вещь, и принимать за меня решения в действиях он не собирается, но огорчится точно, если узнает, что я не на уютной кухне, как мы договорились, а в стенах отдела. Пообещал ведь ещё с утра сидеть дома. Для моей же безопасности. Но мне хочется понять причину и мотивы. За что так поступают знакомые люди? Облокачиваюсь ладонями о шероховатую поверхность стола, взглядом останавливаясь на прикрученном к нему микрофоне с запутанными проводами, уходящими в стену. Если нажать на серую кнопку и что-то сказать, будет слышно с той стороны допросной, в которую сейчас открывается дверь и заходит Рома. Шумно сглатываю, постукивая пальцами по деревянному столу, отвлекаясь от внутренних переживаний на происходящее за стеклом. Рома молча проходит к столу. Раскладывает документы, несколько раз смотрит на сидящего перед собой и, хмыкая, усаживается на стул. — Надеюсь, скамейка в обезъяннике не показалась слишком жесткой для сна? Задержанный складывает руки на груди. Откидывается спиной на спинку стула, закидывая ногу на ногу, и всем своим видом кричит, что долго здесь не задержится. Под горлом застревает тошнотворный комок. Никто его отсюда не выпустит, как и не выпустят Ивана. Ему не скостят срок. Всё что было сказано в тот день, просто слова. Просто. Слова. — Мне до сих пор не предъявили обвинений, начальник. — В самом деле нет никаких идей? Рома достает пачку из нагрудного кармана, выуживает оттуда сигарету и прикуривает, глубоко затягиваясь. Мужчина напротив тоже косится на сигареты. Он тоже курит. — Я законопослушный гражданин. Послушайте, как вас… — Роман. Рома даже не представился, когда вошел. А должен был вообще? Вроде бы да. Или нет? Не важно. Плевать на формальности конкретно в данный момент. Сейчас другое важно. — Роман… — с улыбкой продолжает урод. — Так вот. Вам бы поскорее разобраться в бардаке и отпустить меня. Не усложняйте себе жизнь. — Угрожаете? Губы Ромы расходятся в точно такой же улыбке, как и секундой назад у допрашиваемого. Он не отнимает фильтр сигареты и вновь затягивается, выпуская дым уже через нос. Вопрос остаётся без ответа. — У нас есть основания полагать, что вы являетесь фигурантом сразу в нескольких злодеяниях. До сбившегося дыхания бесит звучащий слишком мягко голос. Но я быстро беру себя в руки. Он не уйдет безнаказанным, а вся эта мягкость — пустышка. Формальность. Устав. Ничего больше. — Вы полагаете? — с губ слетает неприкрытое раздражение. — Или обвиняете? — И на вашем месте, уважаемый, я бы сотрудничал со следствием. — Рома продолжает, открывая папку, откуда вытягивает три фото. Двигает их к подозреваемому. — Вам знаком кто-то из этих личностей? Пока задержанный сканирует взглядом протянутые фото, не поднимая головы, Рома скашивает взгляд к зеркалу, в попытке, наверное, найти мой, но быстро возвращается к преступнику. Не привлекать внимания. Никто не должен знать, что я здесь. Ни Паша, ни крысёныш, ни даже начальник Михаил, если я правильно запомнил имя. Это наш с ним секрет. — Вот этого знаю, — урод зажимает между столом и указательным пальцем моё фото. — Сын одного из знакомых моего отца. Слышал, с ним приключилось несчастье. А я тут каким боком? Меня передергивает от того, как он проводит ладонями по тёмным волосам, зализывая их еще больше. Ненавижу его волосы. Ненавижу его. Ненавижу так сильно, что прямо сейчас хочется зайти в допросную и воткнуть ручку, что сжимаю в своих пальцах, ему в голову. Или в глаз. Или сначала в голову, а потом в глаз. — Насколько я знаю, его отец хотел, чтобы вы обручились. Вы, вроде как, даже дали своё согласие. А сейчас сидите с таким видом, будто вас ничего не связывает. Не находите странным? Крыса ведет плечом и не говорит ни слова. А у меня зубы сводит, и кошки на душе скребут от этого поведения. Рома ведь прав. Никто не будет так спокойно реагировать при виде фото знакомого человека, с которым приключилось, как он выразился, «несчастье». Так просто не бывает. Даже если связывают плохие отношения, должно же проскользнуть что-то большее, чем ничего? — Я давно перестал за ним бегать. В последнее время нас не связывало ничего, кроме дружеского общения. От слова «дружеского» меня коробит ещё больше. Пальцами тянусь к волосам на затылке, чтобы дёрнуть самого же себя, в попытке скинуть эту душащую несправедливость, но зависаю. Ведь обрезал всё. Виски сейчас как и затылок стрижены под маленький ёжик. Только чёлка торчком стоит, и то длина такая, что не ухватиться толком. Непривычно. Но — безопасно. — Интересно, у нас другая информация. — И какая же? Рома убирает в сторону фото, оставляя на столе остальные. — Подумайте хорошенько ещё раз. Вы уверены, что не встречались с ними? Советую говорить правду, потому что в ином случае плохо будет вам. — Какие обвинения в мою сторону, начальник? Вася не хочет идти на контакт, абсолютно уверенный в своей правоте. От мысли, что и правда сможет выйти из этой камеры без наручников, тошнит от страха. Не выплюнуть собственный желудок в стоящее на полу мусорное ведро помогает только факт, что фоторобот, составленный Иваном, действительно указывает на Васю. Это его рук дело. Только вот зачем, если нас не связывает ничего, кроме дружеского общения? — Организация похищения человека, сокрытие информации о его местонахождении. Вы ведь знали, где держат Арсения, не так ли? Сюда же убийство одного из похитителей парня. Рома достаёт из пачки ещё одну сигарету, прикуривает от старой и тушит первую о стенки пустой пачки. От вида курящего собеседника перед собой крыса аж губы облизывает. Ненавижу. На столе показываются ещё файлы: биллинг звонков и распечатки. Жуткие фото того дома, на которые я стараюсь не смотреть, но взгляд возвращается к ним сам собой. Рядом ложится фото с фордом. — Вы не единожды звонили вот по этому, — палец указывает на одну из полосок с отражением цифр, — номеру. То, что номер принадлежит вам, сомнений нет. В вашем автомобиле нашли сломанную сим-карту. Вы же в курсе, что сломать чип, не значит избавиться от его содержимого? Задержанный морщится, но молчит. Ногу с ноги спускает на пол и плечами ведет. Нервничать начинает. Тварь. — Первый звонок поступил с вашего номера второго июня в четырнадцать пятнадцать. Два коротких гудка, предполагаю, чисто ради дозвона. Второй в начале седьмого. Третий почти к двенадцати ночи. — Я в это время дома был, мастера по установке интернета ждал, — губы расплываются в мерзкой улыбке, Рома хмыкает. — Четвертый пятого июня. Седьмого наоборот звонили вам. А девятого июня ваш телефон был замечен операторами вышек сотовой связи в районе деревни, где обнаружили потерпевшего. После ещё несколько созвонов. По столу опять скользит моё фото в сторону Васи. Только вот он вступать в диалог не спешит, всё также упорно делает вид, что всё, что сейчас говорят, к нему никакого отношения не имеет. — Удивительное совпадение, не кажется? Как-то слишком сложно и далековато вы решили провести кабель интернета. Ну так? Вася молчит. Откидывается на спинку стула, рассматривая выложенные перед собой файлы и фото. Поджимает губы. А я впервые вижу его таким жалким. Пойманным за хвост. Рома в очередной раз смотрит на пустую пачку сигарет. Поднимается и выходит, предложив перед этим стакан воды крысёнышу. Когда за его спиной закрывается дверь, плечи крысы вдруг опускаются. Он тарабанит пальцами по поверхности стола и хмурит брови. Вероятно, пытаясь понять, что делать дальше. В руках крутит моё фото и тяжело выдыхает. Пальцы сами собой ложатся на серую кнопку, а корпус наклоняется к вытянутому микрофону. — Я ненавижу тебя. Ненавидел с самой первой встречи. Ненавижу так сильно, что хочу убить собственными руками. Освежевать и кормить твоей же плотью уличных собак. По кусочку. И чтобы ты всё видел, чувствовал, но ничего не мог с этим сделать. Как не мог я, когда меня разрывали на части. Ненавижу тебя. Твои глаза. Нос. Голос. Руки. Волосы. Твоё имя. Всего тебя. Дверь допросной открывается ровно в тот момент, когда последнее слетает с губ. Но никто не услышал сказанного. Ни крыса, ни вошедший Рома. Потому что подрагивающие пальцы так и не продавили кнопку. Рома возвращается на место ровно напротив урода, открывает новую пачку и вновь закуривает, выпуская сизый дым. На стол ложится диктофон, из динамиков которого сразу же раздаётся голос. — Представьтесь полностью. Имя, фамилия, отчество. Дата и место рождения. — Ломов Иван Федорович. Первое апреля восемьдесят пятого. Родился в Ленинграде. — Это ваш брат? На записи слышится шуршание бумаги, скрип стула и тихий выдох. — Да, это Лерка. — Валерий? — Лера. Мамаша у нас припизднутая была. Ждала дочь, а родился сын, имя она так и оставила. Всю жизнь этим ему сломала. — Как вы познакомились с Абрамовым Василием? Сразу же следует новый вопрос, возвращая к сути разговора. — Он на Лерку вышел, когда мы в Москве были. Предложил срубить лёгкого бабла. Типа надо какого-то поца прижать немного. Разыграть похищение, привезти в загородный дом и подержать там пару дней. За всё про всё каждому по мульту, и тачку для передвижения, которую после себе оставляем в качестве подарка. Брат мне предложил, мол, ниче сложного. Я сначала не хотел влипать, но согласился. Деньги нужны были. Я слушаю запись разговора, покрываясь колючими мурашками по всему телу. Разыграть похищение… Немного прижать… Немного, это насиловать и избивать? Довести до полусмерти? В этом заключается немного? Бросаю наполненный презрения взгляд на тихо сидящего Васю и мечтаю… Чтобы он на себе испытал всё тоже самое. Хотя бы раз. Боль, голод, страх. Панику, сводящую с ума. Ощущение безвыходности и терзающие мысли о смерти, потому что терпеть дальше просто невозможно. — План был такой: мы должны принять парня в Питере, стопорнуть в одном из дворов и наплести чушь, мол от батьки. Типа попросил отвезти сына в комитет, и так далее. Ну, а как в тачку сядет, вырубить его хлороформом и увезти в деревню под Питером. Мужик этот сказал, что на выезде из города только один пост, на котором гайцы вообще никого не тормозят, на том и порешили. — Арсения обнаружили в деревне под Новгородской областью, — хмыкает удивленно Рома. Я хмыкаю тоже. — Ага. Пришлось импровизировать. Подцепили-то мы его под Волочком. Я сначала мимо проехать хотел, а Лерка увидел пацана на остановке, ну и прикинул, мол, а чё, вдруг это он? По крайней мере, точка отправления была той, о которой мужик и говорил. Остановились. Пацан оказался нашим. Ехать он с нами не хотел, и в ход пошла легенда о работе в комитете у его отца, о том, что мы друганы. Ну и про побои в семье сообщил. Папаша-то, пиздит частенько пацана, но об этом, как сказал Вася, никто и не знает, и это сыграет на руку. Короче пацан купился. Если бы я просто вернулся обратно в дом к Диме и там дождался следующего автобуса или попросил бы подвезти меня Александра, ничего бы этого не произошло. Я был бы в порядке и продолжал жить той жизнью, в которой существовал до этого. Стал бы законным супругом урода, что всё это устроил и… … жил бы? — В идеале, сидел бы он молча до подъезда к точке посёлка, где нужно было дождаться заказчика. Пихнули бы под нос тряпку, чтобы отключился, и, не привлекая внимания соседей, выгрузили его из машины в дом, и всё. А он автобус заметил, когда мы начали отъезжать от остановки, ну Лера и рубанул с локтя, чтоб не вопил. Везти до Питера стало не вариком. Везде посты, а у нас груз с разбитым носом и в полном невменозе. На любой проверке документов план пошел бы по пизде. В итоге, нашли какую-то деревню богом забытую, там и остались. Мужик нам в двенадцать позвонил, мол, как план? Ну Лерка и вывалил, где мы, что мы. — Изнасилование… — Э, не, — Иван перебивает. — Я его не трогал. Износ вы на меня не по… Запись прерывается. Рома отодвигает диктофон к краю стола и откидывается на спинку стула, внимательно наблюдая за поникшим Васей. Если перед началом допроса крысёныш сидел так, словно не в отделе, а где-нибудь в ресторане, то сейчас вся его уверенность улетучилась. Жужжащий звук от лампочки нервирует. — Вы когда-нибудь любили так, что кости выкручивает? Пластмассовая ручка в собственных руках ломается, не выдержав давления. Что? — Допустим. —Как-то на одном из ужинов, Константин поделился со мной мыслями о своем желании видеть меня в качестве супруга своего сына. По факту — фиктивный брак, который мне был необходим по ряду своих причин. Я влюбился как мальчишка в Арсения, стоило только его увидеть. В тот день я приехал за документами в комитет, зашел к Константину, а там он. Тем же вечером я дал своё согласие на брак. Константин попросил подождать ещё год, пока Арсений не закончит школу. Я ждал. И когда нас впервые представили друг другу… Я помню эту встречу. На второй день после выпуска и возвращения домой отец сказал, что на ужин придёт кто-то очень важный. От меня требовали тишины, покладистости и учтивости. Того, что взращивали в стенах школы, да и не только в них. И стоило Васе появиться в квартире, я понял, к чему всё идёт. За ужином отец подтвердил мои мысли и догадки, сообщая о своих намерениях и согласии на брак от Васи, а я… Я не хотел. Не с тем, кто весь вечер пожирал меня глазами так мерзко, пошло и грязно. Стоило только уроду уйти, попросил у отца разрешения воспользоваться «отсрочкой», согласованной при выпуске из школы. Три-четыре года, чтобы поступить и закончить университет. Первое, что пришло тогда в голову, чтобы время было для поиска вариантов, как отделаться от крысеныша. Отец ожидаемо ответил отказом, но выслушав маму, внезапно согласился. И я до сих пор мысленно благодарю её за это. За то, что хотя бы раз на моей памяти она осмелилась высказать своё мнение, и её услышали. Я получил шанс на свободу. Мизерный, но шанс. — Он уже тогда ощетинился, — перевожу взгляд со своих рук на крысёныша. — Сидел рядом и молнии кидал в мою сторону. Я влюбился ещё больше. Мальчишка, которого ломали в школе, не потерял себя и готов был кинуться в бой, если бы я коснулся его тогда. Непокорный, сам себе на уме. Идеальный для меня вариант. Через пару дней после ужина позвонил Константин и сказал, что хочет отдать ребёнка в университет. На логичное — нахера? Скомкано ответил — так надо. Кто я такой, чтобы спорить с отцом? Я согласился ждать. Вася вытягивается на стуле, шумно выдыхает через нос и продолжает. — Все пороги оббил. Приходил почти каждый день, но видел лишь безучастного мальчишку, от которого крыша ехала только больше. Ему всё было не так. Подарки брал неохотно, будто я ему бубонную чуму в руки вручаю, а не медведя плюшевого или шоколад. Потому что, если бы ты хоть раз услышал меня, то знал бы, что я ненавижу игрушки. А от шоколада меня воротит так же сильно, как и от тебя. — На учёбу возил, с неё же забирал. Билеты в кино, театр? Пожалуйста, хоть тысячу. Но он ерепенился. Держался от меня на расстоянии. При отце был учтивым, но стоило остаться наедине — скалился. Я и это готов был терпеть. — И поэтому вы решили разыграть похищение? — логично замечает Рома. — Отчасти. Разве любящий позволит кому-то насиловать человека, в которого влюблён? Подвергать такой опасности, давать кому-то чужому власть над жизнью того, кого любишь? Разве любовь не должна делать нас добрее, а не превращать в монстров, движимых манией величия? — Эти, — Вася указывает подбородком на фото похитителей. — Должны были инсценировать похищение, подержать несколько дней в закрытом доме, о котором никто не знает. А потом я бы его спас. Представляете, каким бы героем он видел меня в своих наивных глазах? С каким бы восхищением смотрел? Ненавижу тебя больше всех на свете и хочу убить собственными руками. Чтобы кишки вырвать, перемешивая с твоим же дерьмом. Намотать их на твою шею и повесить на них же. Достаточно восхищенно? — Арсений должен был уехать домой около восьми вечера на рейсовом автобусе, и к семи утра быть в Питере. Но, как Иван сказал, подцепили его на остановке. Привезли вообще не по тому адресу. Не в нормальный, комфортный и подготовленный для него дом, где было бы безопасно, а в богом забытую деревню. Мы связались вечером. Договорились, что приеду через два дня, как изначально и обсуждали. В день моего отъезда на работе нагрянула прокурорская проверка. Оставить свой пост я не смог чисто физически. Рома тушит очередной бычок в старой пачке. К новой сигарете, что удивительно, не тянется, внимательно слушая признание. — Пятого мы созвонились, чтобы придурки сказали адрес. Отыскать деревню без названия было тем ещё квестом, но я нашёл. По пути, правда, попал в ДТП. Тачка в хлам, я едва остался цел. Сутки в больнице, вторые и третьи — разбор полётов с гаишниками. Девятого выехал в деревню, чтобы забрать Сеню. Знал ведь, что ублюдки свалили ещё седьмого. А когда приехал, увидел фургон Росгвардии, вертолёт и понял, что что-то не так. Но ехать на территорию значило лишь подставиться. Позвонил Лере этому, чтобы спросить, какого чёрта происходит. Из-за двух дней пребывания без кого-либо — вызывать вертушку? — Что-ж ты натворил, придурок? — Рома так быстро переходит в общении на ты, что Вася только губы кривит. — Ты понимаешь, что из-за тебя едва человека не убили? Человека, которого ты, как сказал, любишь пиздец как. — Не Вам меня судить. — Верно. Судить тебя будет судья. — Если бы он не бегал от меня, — крысеныш кидает голову на руки, лежащие на столе, и громко стонет. — Если бы мы сразу расписались, ничего бы не случилось! Эти уроды... С ними уговор был только на то, что его похитят. Максимум свяжут и всё. Они от плана отошли раз двадцать. Не должно было закончится всё так, как закончилось! Человек, движимый только своими желаниями, разрушил столько жизней. И я зол не за свою, ведь являюсь во всём этом хаосе главным фигурантом, а за Пашину. Из-за крысы его едва не убили. Этого я ему никогда не прощу. — То есть, хочешь сказать, что не давал согласие на систематические изнасилования, побои и пытки голодом? Потому что, как утверждает Иван, это было сделано с твоей же подачи. — Вы прикалываетесь, что ли? На какой фиг мне это? Я понятия не имею с какого чёрта эти придурки решили, что мальчишку можно трахать, но я не давал своего согласия. Не давал разрешения делать с ним что-то такое! Арсений был чистым, невинным, и я должен был быть его первым. Бить? Возможно, пара затрещин для устрашения. Но так, как это делали эти — нет. Как и морить голодом. Какой для меня смысл так издеваться над ним? Я просто хотел побыть героем в его глазах! Героем в моих глазах ты действительно стал. Только отнюдь не положительным. А одним из тех, кого хочется убить в первую очередь, потому что по-другому нельзя. Нельзя оставлять в живых такого ублюдка. — За что убил Леру? — За то, что он трахал Арса? Вася недовольно морщится. А я задыхаюсь от этой проскальзывающей в голосе правильности. Будто он сделал хорошее дело. Боль за боль? Неужели он считает, что за это скажу спасибо? — Убийство не входило в планы. Когда я приехал на встречу, чтобы узнать, что случилось, то слетел с катушек. Лера этот вусмерть бухущий начал тыкать мне в нос мобильником, кричать что-то про шлюх. Что не стоят они никаких денег, и какой я несчастный, что увлекся обычной давалкой. Я сначала думал, что он бредит, а потом мобильник у него выхватил. Эти придурки записывали всё на видео. Как один из них насиловал. Как били. Наркотой накачали какой-то, чтобы тот не сопротивлялся. И он ведь не сопротивлялся. Сам подставлялся под этого мерзкого ушлёпка. Испортили всё, что можно было. Напоминание о видео царапается новой вспышкой боли в груди. То, что было отправлено Паше, он не смотрел. Рома перед допросом крысёныша сказал, что сам не дал. Забрал из рук телефон через секунду, когда он включил видео, а после, посмотрев самостоятельно содержимое, сообщил, что Паша не хочет знать, что происходит в файле. Перед допросом вскользь уточнил у меня, конечно, что происходит на записи и почему всё так, как есть… Но, услышав о поставленном Софией диагнозе, лишь грустно и понимающе улыбнулся. Поверил ли в сказанное? Не знаю. Но я благодарен за то, что серые льдинки не увидели того, что предназначалось для них. Не уверен вообще, что хочу ему об этом говорить. Ничего ведь страшного, если останется в секрете? Я уверен, что Паша не бросит, не откажется, ведь столькое принял. Но… Не хочу, чтобы ему было больно ещё и от этого. – В общем, после всего этого, я вернулся в Питер. Думал как, и что со всем этим делать. Иван бы не заявил на меня ментам, у самого руки по локоть в говне, а вот с Сеней что-то решать нужно было. В конце июня мне позвонил Константин. Мол, так и так, Арсений в больнице, в Москве. Рассказал о случившемся… Уточнил, готов ли я, несмотря на произошедшее, взять его в мужья. Я согласился, конечно. Только ради этого всё и начал. Я же не знал, что всё вот так… Подписали документы у нотариуса, Константин отказался от опекунства, подготовили документы о женитьбе. Нужна была только подпись Сени, за ней отец и поехал в Москву. Только за этим. Папа никогда не питал ко мне тёплых чувств, и я привык, но признание Васи о смысле поездки режет по сердцу. Ведь можно же было сделать хотя бы вид, что не всё равно на судьбу своего же ребёнка? Вспоминая состояние отца, когда он ворвался в палату, с сожалением для себя понимаю — не мог. Нежеланный ребёнок. Мальчик-омега. Изнасилованный в развалинах какого-то дома и брошенный умирать, как собака, еще большее пятно в его жизни, чем сам статус. — А потом он вернулся один. Сказал, что объявился истинный. Я надеялся, что тот откажется. Все же знают, что истинность щас не особо по приколу и… Я уточнил у Константина, насколько там всё серьёзно, тот сказал, что ему всё равно. Это больше не его проблемы. Извинился передо мной за потраченное время и надежды. И всё. А я опять ждал. Надеялся, что этот истинный сольётся. Но он, блин, прилип. Извиниться перед человеком, устроившим ад собственному сыну, при этом и толикой поддержки не одарить ребенка, которого воспитывал девятнадцать лет это так… По-родительски? Даже если не знал, кто на самом деле всё это устроил, должно же было ёкнуть хоть что-то? Хотя бы немного? — То, что было вчера… — Закончить начатое, — перебивает крыса. — Я дал Ивану шанс, чтобы он закончил то, за что я заплатил. Найти Арсения и передать мне. Потому что Сеня — мой. Мне его обещали. Он должен принадлежать мне. — Мы всё ещё говорим о человеке, а не о вещи. Он не может принадлежать кому-то. — Омега — может. Вы мало знаете о альфах и омегах. Вы же обычный, да? Без статуса? — Достаточно, чтобы понять, что такие как ты — животные. И знаешь… Рому перебивает глухой удар открытой двери допросной. Настолько глухой и неожиданный, что у меня замирает сердце. — Роман Кириллович! Щуплый дежурный влетает в каморку первым, всеми силами пытаясь оттормозить спиной… Пашу. А он всем своим видом показывает, что вот ничерта не согласен оставаться в стороне. Одним движением отпихивает от себя коллегу, молча закрывает дверь и уничтожающим взглядом смотрит на крысу. — Ты, блять, серьезно сейчас? Рома стонет, наблюдая за тем, как он снимает с лица балаклаву и кидает ненужную тряпку на стол. Его специально отправили на другой конец города на усиление охраны какого-то концерта еще с утра, и он должен был там пробыть до вечера, как минимум. К тому времени допрос был бы закончен без казусов. Потому что начальник, как и Рома, был уверен, что присутствие Паши в камере допроса — гарантия того, что что-то случится. И это «что-то» происходит прямо сейчас. Вася тихо хмыкает. Вскидывает брови, наблюдая за разыгравшейся ситуацией так, будто не он виновник всего происходящего. И веющая от него уверенность, что ему ничего не будет — спусковой крючок для Паши. Его и так холодный серый взгляд становится буквально ледяным, стоит только крысе растянуть губы в улыбке. — Хули ты лыбишься, уёбок?! Паша хватает крысеныша за шею, смыкая на ней пальцы и впечатывает затылком в стену допросной. А после, не теряя ни секунды, бьёт кулаком так сильно, что кожа щеки после встречи моментально лопается. Из открытой раны хлещет кровь. И мне бы испугаться, но я… Рад. Внутри разрастается чувство удовольствия и ненормального удовлетворения от вида, как чужое лицо кривится в гримасе ужаса и боли, окрашиваясь в красный. Потому что он заслужил. Они ведь все этого заслужили. И Лера, которого убили. И Иван, которого избили по почкам, выбивая показания, что удивительно — не Паша. И Вася. И папа… Папа тоже заслуживает сейчас сидеть здесь, и слушать, слушать, слушать как изощренно уничтожали жизнь его ребёнка, чтобы признал свою ошибку, ведь я — не виноват. Даже если бы вернулся к Диме и дождался другого автобуса у него дома. Даже если бы успел на уехавший. Они бы всё равно это сделали. Я. Не. Виноват. Паша бьёт без остановки, сбивая костяшки в кровь о чужое лицо так остервенело, что даже не замечает, что тело в его руках оставило попытки сопротивления. Первым приходит в себя Рома, сразу за ним — дежурный. Они синхронно подбегают к обезумевшему напарнику, оттаскивая от подозреваемого. Пока Рома скручивает руки товарища, кидая того на стол, больно ударяя щекой о поверхность, второй принимается тормошить избитого, приводя в сознание. Крыса отпихивает от себя протянутые в его сторону руки и тихо стонет, прижимая ладони к окровавленному лицу. А мне кажется что мало… Ему досталось слишком мало! — Приди в себя, твою мать! Он смотрит. Шипит Рома, нависая над ухом Паши, сдавая нас сказанным с потрохами. Его взгляд устремляет к зеркалу, выцепляя мой. Он не может знать, куда смотреть, но смотрит. Глаза в глаза. В серых льдинках вместо холода привычная теплота и нежность. Ни толики злости за нарушенное обещание сидеть дома. Губы только поджимает, морщась, и плечами дёргает, обращаясь к Роме. — Отпусти. Какого хера Арс тут?! Рома отпускает заведённую за спину руку, позволяя выпрямиться и вылететь из допросной также быстро, как и вошел в нее. Вася, как и Паша, смотрит в зеркало расфокусированным взглядом. Только не находит там мой, потому что он уже устремлен на открывающуюся дверь и врывающийся в помещение ураган. И только сейчас прихожу в себя от гуляющего по венам удовольствия от его агрессии, направленной в сторону урода. Паша делает шаг навстречу. И я бы хотел тоже, но делаю два назад. Разве может он быть рядом со мной? С тем, в ком плещется столько ненависти и желание убить того, кто сломал жизнь? Заслуживает для себя такого, ради которого смог бы убить, покалечить, а после сесть в тюрьму? Я не хочу для него такой участи. Не могу позволить ему сломать ещё и свою жизнь. Не должен быть рядом, потому что я — это чёрное пятно, расплывающееся по всей его жизни и существованию. Он и без меня как неудержимое торнадо: дикий, взвинченный, неуравновешенный. А мои проблемы и его желание с ними разобраться — как топливо для его же демонов, которые рано или поздно погубят. Потопят этой резкостью, необдуманностью в действиях. — Чёрт, мелкий… Тихий стон разрезает повисшее напряжение. Он смотрит взглядом побитой собаки на то, как я жмусь к холодной стене, прижимая к груди ладони, и всё, на что его хватает — прислониться спиной к противоположной, сползая по ней на пол. — Я не хотел, чтобы ты это видел. Ты же должен быть дома. Чёрт… — зарывается рукой в короткие волосы на затылке. — Не бойся меня, ладно? Я не трону тебя, не обижу. Ты ведь знаешь, правда? И голос такой… Глухой. У меня душу щемит от этого действия. Он только что был не в себе, бил остервенело чужое лицо и не думал о последствиях, а сейчас сидит на грязном полу, смотрит куда-то вниз и пытается подобрать слова. Ради меня. Но я испугался не его. А себя. Своих эмоций и чувства облегчения, засевшего под сердцем. Ненормально с такой жадностью и упованием наблюдать, как кого-то избивают. Ненормально после чувствовать приятный мандраж. Ненормально. — Я не тебя боюсь, Паш… — отзеркаливаю его действие, опускаясь на пол. Только усаживаюсь на колени, а не на задницу и ладонями упираюсь в пол. — Не тебя… Он вскидывает голову. Внимательно смотрит в глаза, протягивая руку открытой ладонью вверх. Не думая, вкладываю свою, моментально оказываясь в крепком кольце рук, потому что этого хочу больше всего на свете. Чувствовать его так близко. Ощущать его дыхание. Несмотря ни на что и вопреки всему хочу. — Не боишься? Паша пальцы на боках смыкает. Затаскивает на себя глубже, переспрашивая с дрожью в голосе, словно ответ мог бы измениться. Даже под толщиной натянутого бронежилета и рабочей ветровки слышно, заходящееся в приступе истерики сердце. — Нет. Я себя боюсь, а не тебя… — Что ты опять накрутил себе, котёнок? Кончиком носа ползёт по шее вверх, оставляя смазанный поцелуй под скулой и на скуле. — Я ненавижу его так сильно, что был рад, когда ты бил, — совсем тихо, едва слышно признаюсь, открывая правду. — Ты заслуживаешь большего, чем омега, который рад чужой боли. Ладонь мягко скользит по спине от поясницы к плечам. Выше, подушечками пальцев проходясь по затылку у линии роста волос, вызывая действием табун мурашек. Не хочу, чтобы это заканчивалось. Мне так нужно, чтобы его прикосновения были всегда на спине, бедрах, шее. От эмоций и желаний, сменяющихся с такой скоростью, что не поймать — кружится голова. — Ты имеешь право ненавидеть человека, который всё это устроил и вывернул наизнанку твою жизнь. Ты имел бы право потанцевать на его могиле, если бы он умер, котёнок. Твоя ненависть нормальна. И знаешь что, даже не надейся, что сможешь от меня избавиться. Я тебя в любом случае никуда от себя не отпущу. — Я одна сплошная проблема. Паш… Выдыхаю прямо в губы свои же переживания, от которых душа болит. Всю грязь прилипшую — одной фразой. Всем сердцем хочется, чтобы это не касалось его. Разве он не заслуживает чего-то более чистого и искреннего, чем я? Я ведь даже его просьбу остаться дома пропустил мимо ушей. — Твои проблемы — следствие дерьмо-людей рядом с тобой. Мы с ними разберемся. Это ведь всё временное. Верь мне. И целует. Запечатывает свои слова невинным поцелуем, и скользящей в нём заботой. А я опять на грозовых искрящих тучах. Опять во власти сильных рук, и все сомнения о том, что не должен быть рядом с ним, просто меркнут. Притупляются под лавиной нежности. Он — мой. А я его. Я верю. Тёплые пальцы залезают под ткань толстовки и футболки, отвлекая от ненужных мыслей и переживаний, несильно сжимают бока и ползут выше. Ладони несколько раз проезжаются по голой спине, короткими ногтями безболезненно царапая кожу, срывая с губ стон. Это чертовски приятно. Сидеть на грязном полу с другой стороны камеры допроса, в которой прямо сейчас происходит какая-то суета, и чувствовать, как тебя касаются любимые руки, от прикосновения которых внизу живота закипает вулкан удовольствия. — Пашенька… Мой. Самый лучший. Перехватываю правую руку, припадая губами к саднящим костяшкам, полностью игнорируя, что на руках не только его кровь. Сразу после подаюсь вперед и опять целую, несмотря на вспыхнувшую боль в разбитой и едва затянувшейся за короткий срок губе. Паша улыбается в поцелуй. Его улыбка — мой гарант, что всё будет хорошо. Не может быть по-другому. Кончиком языка облизывает нижнюю и несильно прикусывает, оттягивая на себя. А потом отстраняется. Только на секунду, чтобы снять и откинуть в сторону ненужный бронежилет, попутно расстегивая ветровку. Притягивает к себе обратно, вжимая в грудь. — Так ведь лучше, да? Хриплый спокойный голос залезает под самую кожу. На костях оседает становясь их продолжением. Руки сами собой ложатся на край плотных черных штанов, выпутывая заправленную под них футболку, и тянут вверх, оголяя торс. Подушечками пальцев скольжу по горячей коже к груди, минуя кубики пресса. Такие крепкие. И сам он весь крепкий. Сильный. И очень горячий. От прикосновений к нему хочется сойти с ума, взорваться фейерверком и умереть. Серые глаза смотрят с неприкрытым интересом. Наблюдают за каждым движением, прыгая от глаз к ласкающим его рукам и обратно. Так цепко смотрят, сканируют каждое движение, каждое действие. Хочется, как дома у Димы — чтоб кожа к коже, и горячее дыхание вперемешку с сиплыми стонами в шею. Руки везде — и ничего не бояться. В этот раз точно. Рядом с ним ничего не страшно больше. С ним безопасно так, как никогда не было до этого. Тяну футболку выше, оголяя грудь, снял бы совсем, но мешает ветровка. Ткань остаётся сморщенной гармошкой под ключицами. Подаюсь вперед, не в силах бороться с непреодолимым желанием поцеловать, облизать каждый миллиметр горячей плоти, губами касаясь кожи рядом с ареолой соска. Сверху слышится судорожный выдох, а дрогнувшие пальцы, сжимающие ягодицы, несколько раз прокатывают по паху, показывая, насколько ему нравится. И мне нравится тоже. Очень. И всё бы ничего, но приятная нега притупляется скрипом резко открываемой двери допросной с нашей стороны. Да что за привычка тут у всех без стука врываться в помещения? Присутствие постороннего вырывает из водоворота охватившего желания, отрывая от идеального теплого тела. Награждаю помешавшего негодующим взглядом. Если бы можно было испепелить взглядом, я бы испепелил. Цепкие руки, сжимающие ягодицы, не позволяют подняться. Хотя я и не пытался. — Какого ху… — Рома зависает, наблюдая за представшей перед взором картиной на полу. Прикрывает за спиной дверь и, громко хмыкая, неловко чешет бровь. — Пах, если он напишет на тебя заяву, ты не отвертишься. Ты реально перегнул. — Подам рапорт и пойду торговать мороженым. Делов-то. Паша смотрит на друга с улыбкой. Ладонь бесцеремонно перемещается с ягодицы на бок, заползая под ткань толстовки, скользя по коже. Накатившая волна возбуждения отзывается мелкими вспышками на каждом участке тела. И если он начнёт раздевать меня прямо на глазах у друга, я даже не буду сопротивляться. — Вы… Ребят, вы и так пиздец, по одиночке, а вместе — ещё больший. Отвечаю. Рома тянется к карману на брюках. Выуживает оттуда удостоверение, а после из-под обложки достаёт серый квадратик, кидая в нашу сторону. — Реально таскаешь гандоны в удостоверении, Ром? С усмешкой тянет Паша, а я взгляд скашиваю на прилетевший в нашу сторону серый квадратик, и красные щеки прячу в его шее. От понимания происходящей ситуации и того факта, что нас застукали, становится неловко, а желание провалиться сквозь землю, сгорая от стыда, мигает в сознании яркой лампочкой. — Как раз для таких случаев. Заканчивайте тут. Вообще, конечно, лучше бы в постельке, но… Жду вас в кабинете. Есть, что обсудить. Затем разворачивается на пятках и покидает помещение, громко хлопнув дверью. Из груди вырывается нервный смешок, теряющийся в подставленной шее. Мало того, что Рома застал нас откровенно лапающими друг друга, так ещё и оставил презерватив, намекая на продолжение. Паша подгибает колени, отчего его возбуждение ощущается еще более отчетливо. Кончиками пальцев скользит по рёбрам, не желая отстраняться. А я вязкую слюну сглатываю, ощущая насколько он большой. Крепкий и… Приятный… Руки ведь помнят. — Не обращай внимания, — тихо шепчет куда-то в висок, спускаясь к уху. — Ты же знаешь, что Рома придурок. Внутри всё сжимается до размера маленькой точки, когда рваное дыхание опаляет ухо, и зубы несильно прикусывают, оттягивая мочку. По телу бежит жгучее желание, что прикоснись — растворюсь на молекулы. — Который, — хрипло шепчу в шею, всеми силами стараясь отвлечься от пульсирующего желания между ног, — подумал о нас пошлое… Но ведь всё правильно подумал. Под ягодицами вполне себе возбужденный член, да и между собственных всё точно также хочет продолжения и внимания. Паша на сказанное тихо хмыкает, убирает руку с голых участков кожи. Как ни в чем не бывало, поправляет футболку на своей груди и изучающе смотрит в глаза. Прийти в себя действительно стоит. В голове — вата, внизу живота спазмами переливается острое желание. Если он постоянно чувствует рядом со мной всё тоже самое, что сейчас чувствую я, то он просто герой.

***

Тихий детский плач с улицы, и я в панике распахиваю глаза. Ставшая родной спальня не выглядит, как выделенная комната на даче у Димы. Я в порядке. В безопасности. Мы сейчас не на даче. Мы дома. Весь кошмар, вроде бы, закончился. Паша, лежащий рядом, брови хмурит во сне и губы поджимает. Опять снится что-то плохое. Его тоже мучают дурные сны. Поворачиваюсь на бок, указательным пальцем проезжаясь от переносицы ко лбу, растирая залегшую морщинку, попутно целуя в щеку. И тихо, чтобы не разбудить, поднимаюсь, покидая комнату. В груди опять загораются яркими вспышками и кружатся, как волчок, эмоции и переживания. С момента суда прошло несколько дней. Марина, как и обещала, выбила разрешение на закрытое заседание. Никаких лишних глаз. Только я, она, София как мой психолог, чтобы объяснить происходящее на видео, которое подшили к делу, и два урода с адвокатами. Волнение, что Паша мог пострадать из-за избиения в отделе, сгладилось новостью об отсутствии показаний со стороны Васи. Он не заявил, а на логичные вопросы о его состоянии сообщил, что просто неудачно упал с лестницы. Раскаялся за содеянное и решил больше не портить жизнь? В зале суда он поднял на меня глаза только один раз, а вот я на него смотрел постоянно. И видел, что ему на самом деле жаль. Только ничего это не исправит. Не вернет в норму психику. Не поможет забыть пережитое. Ничего не поменяет. Свидетелей по делу не было. Только Стёпу, как человека со стороны, и Пашу, как моего альфу, попросили выступить и дать показания о дне, когда меня нашли. Но их участие не потребовалось. Для вынесения приговора хватило составленного протокола, признания Ивана и Василия, моего заявления и выписок из больницы. Ивана, как и крысёныша, приговорили к двадцати четырём годам за участие и организацию двойного похищения. По шесть за каждое. Но срок увеличился, как и говорила Марина, из-за моего статуса. Еще семь для Ивана за причинение средней тяжести вреда здоровью и десять за попытку покушения на жизнь представителя правоохранительных органов, коим является Паша. Васе добавили восемь за убийство Леры. Оба без права условно-досрочного и оба с выплатой моральной компенсации, в сумму которой я даже не вникал. Мне просто важно знать, что они будут сидеть за решеткой. В их деньгах я не нуждаюсь. Но даже несмотря на успешно закрытое дело, меня всё равно одолевает тревожное чувство, что всё это сон, и ничего не закончено. Как и сейчас: за закрытыми дверьми слышатся соседские шорохи, и я внутренне сжимаюсь от страха, всеми силами стараясь прогнать из сознания глупые мысли, что это они. Пришли, чтобы забрать меня или попытаться убить его. Ощущение вымотанности, когда единственное, что хочется сделать — это закрыться в спальне, укрыться одеялом и выдохнуть от мнимой безопасности, угнетает. Потому что не спасёт это положение дел. Не притупит сомнения и пульсирующее в висках чувство тревоги. Бегать от всего этого можно сколько угодно, но рано или поздно всё равно придётся остановиться и посмотреть страху в глаза, принимая его. Сразу после обязательно станет легче. Так говорила София. — Я в безопасности, — бросаю тихое на дверь, сглатывая громко стучащее сердце, застрявшее под горлом, и обнимаю себя за плечи. — Вы в тюрьме, и вас здесь не может быть. Вы больше никогда не сделаете мне больно. И… Я больше не боюсь вас. Поняли? Не боюсь. Хлопок двери из общего тамбура. Лязг замка. Шум поднимающегося на нужный этаж лифта. Просто соседи. Всё закончилось. И моя паранойя тоже когда-нибудь закончится. Взгляд устремляю на меловые обои, что заменили испорченные белые. «Дом там, где ты». Единственные четыре слова, написанные размашистым почерком на черной поверхности синим мелом, сразу после возвращения из суда, где я встретил… Отца. И, если честно, его приезда я ожидал меньше всего. Откуда он узнал, где и во сколько будет проходить суд, мне не интересно было ни тогда, ни сейчас. В одном уверен, с его связями он может найти какую угодно информацию. Единственные, кто знал о заседании, естественно, Димка и Полина с Александром. Они моя семья. Стоило только мне показаться в коридоре, после оглашения приговора, папа тут же начал скомкано извиняться. За то, что сам привёл ублюдка в наш дом. За то, что не увидел тревожных звоночков. А у меня в душе появилось очередное скребущее чувство удовлетворения от понимания, что он будет винить себя в этом, и жить с этим грузом до самой смерти. Паша на услышанные сухие, и, как он сказал, абсолютно неискренние извинения, ухмыльнулся, чем побудил родителя к словесному конфликту, едва не переросшему в драку. Особенно после открытия правды, зачем отец приехал. За мной. А Пашка… Он и так знал, что никуда я не уеду. Точно не от него, и уж тем более не к родителям. Но не сумел проглотить наглое признание отца и едва не впечатал кулак тому в лицо, попутно объясняя, насколько сильно он не прав в своём убеждении, что я послушаюсь и отправлюсь в Питер. Остановил всё так вовремя подоспевший Стёпа, иначе ещё одного судебного разбирательства, уже за хулиганство, было бы точно не миновать. «Дом там, где ты» — как напоминание, что мой дом там, где Паша. Захожу в кухню, доставая из нижнего ящика открытую бутылку вина, наполняя бокал на высокой ножке. Не уверен, что поможет привести мысли в порядок, но успокоит точно. С тяжелым выдохом усаживаюсь на столешницу, задумчиво уставившись в бокал, мыслями возвращаясь в тот день, когда начал так же, а после… Сейчас это кажется чем-то таким смешным и глупым. Не факт разноса квартиры, но факт молчания. Ведь тогда стоило просто поговорить. О переживаниях, переполняющих голову, рассказать. Сейчас мы говорим. Я больше не прячусь за недосказанностью и проживанием переживаний в одиночку. Этого больше не требуется, потому что мои страхи и сомнения важны. Мой голос важен. Со стороны комнаты слышится шарканье о пол. Паша выходит из-за угла, замирает на долю секунды, скользнув по мне взглядом, и быстро сокращает расстояние, сгребая в медвежьи объятия. — Прости, — шепчет виновато в шею на тихое сорванное шипение. Знает ведь прекрасно, что от крепких объятий всё ещё болят рёбра. Руки расслабляет, но не убирает. — Приснилось, что ты опять исчез. Всё произошедшее со мной за последнее время коснулось и его тоже. У меня сердце обливается кровью каждый раз, когда Паша вздрагивает во сне. Или когда жмётся ко мне, помогая отойти от очередного кошмара, ласково заверяя, что это сон, просто сон. Или когда, что самое страшное, то же приходится делать мне, прогоняя его кошмары. И я всем сердцем мечтаю успокоить натянутые нервы и привести в порядок мысли, но не понимаю как, потому что и свои-то не могу. Но мы справимся. Нужно немного времени. Пережить это всё, прожить и отпустить. — Я тут. Обвиваю шею правой рукой, притягивая к себе, и осторожно провожу ладонью левой по голой спине. Паша в шею целует и отстраняется, зависая глазами на наполненном бокале. Улыбается как обычно, по-доброму. Поднимает стакан, прикладывая к своим губам, и вливает в себя. А я тоже хочу. За щеки притягиваю к себе, впиваясь в кислые губы. Поцелуй получается такой же: кислый, терпкий, со странным послевкусием алкоголя. — Ничего себе, — шепчет с улыбкой. — Какой ты у меня игривый. Самый настоящий котёнок. Я улыбаюсь тоже, ещё раз чмокнув в губы, потираясь кончиком носа о его. Мне нравится быть его котёнком. В глаза смотрю, успокаивая звучащую в голове одну и туже терзающую собой фразу с того самого дня, как услышал её, и как от неё избавиться, заглушить мерзкий голос в голове, вцепившийся клеймом не понимаю. — Паш? Прикрываю на секунду глаза, не позволяя пелене превратиться в полноценные потоки слёз, от одной только мысли, что его правда могли убить. Что сейчас мы бы не сидели вдвоём на кухне так близко друг к другу. Что было бы если?.. — Да, мелкий? — Я хочу, чтобы ты страдал от потери кого-то важного также, как сейчас страдаю я. Каждый раз, возвращаясь мыслями в тот день, где рядом сидел, как мне казалось, умирающий Паша, я молча кричу от огненной бури внутри. От мерзкого понимания, что всё могло закончиться его смертью, хочется стянуть с себя кожу. Хотя бы этим заглушить сводящие с ума мысли. Несколько раз рвано выдыхаю, всматриваясь в любимые серые льдинки. — Он в тебя стрелял… Громкий выдох и вдох помогает не провалиться в подступающую панику. Паша обеспокоенно смотрит в глаза, пальцами проезжаясь по оголённой ноге: от коленки до края белья и обратно. Ласково сжимает коленную чашечку. — Я рядом с тобой. Живой, видишь? Тихий шёпот успокаивает. Ладонь мою укладывает себе на грудь. Ровно туда, где сердце стучит. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Живой. — Но из-за меня тебя чуть не убили, — шепчу также тихо. Если скажу громче — голос предательски дрогнет. — И убили его… И хоть Паша говорит обратное, считает и думает по-другому, я всё ещё чувствую виноватым себя. Не в том, что было в доме. Не в том, что я пережил. И уж точно не в том, что одного из мудаков убили. А в том, что пережил он. Сумбур в жизни, постоянный стресс, пули, пусть и застрявшие в бронежилете, но выпущенные же. Он привык так жить. Специфика работы это подразумевает, но рядом со своим человеком должен ведь чувствовать и испытывать другое. Спокойствие. Умиротворение. Душой должен отдыхать, а не переживать раз за разом… — Леру убили за то, что он уёбок, которых не жаль от слова совсем, — Паша морщится, укладывает пальцы на подбородок, закидывая голову вверх, и впивается в меня взглядом. — Единственный, кто виновен в том, что произошло с тобой за последние месяцы — Вася. А я сейчас стою рядом и обнимаю тебя. Всё позади, мелкий. Прекращай винить себя, иначе точно выпорю. Угроза звучит беззлобно, но отрезвляюще. Помогает проглотить очередную вспышку тревоги и паники. Он просто говорит, и я безоговорочно верю. Теплые руки поднимаются с ног выше, скрываются под тканью футболки, большие пальцы гладят кожу в районе живота. Я и подумать не мог, что после пережитого сам буду желать этих прикосновений. Тянуться к ним и просить. Они как кислород — также необходимы. — Хочу… — под судорожный выдох стягиваю с себя футболку, откидывая в сторону. — Попробовать ещё раз. Можем попробовать ещё раз? Ладони на бёдра укладываю, прижимая к себе плотнее. Хочу его руки. Стоны ловить своим губами и прижиматься к тёплому телу. Как было у Димы на даче. И как было в отделе. Ведь ничего страшного. В обоих случаях он отдавал себе отчёт в действиях и контролировал себя. Останавливался, когда это было необходимо. Он ни за что не причинит боли. — Уверен? А я опять киваю. Руки тянет к щекам. Гладит кожу, осторожно наклоняя голову в бок, носом проводя от скулы к уху. Жарко дышит в него, а у меня внизу живота тянет, простреливая до поясницы, срывая с губ тихий стон. — Я думал, показалось, — с горячим выдохом прикусывает и оттягивает на себя мочку. — Какая шикарная эрогенная зона, котёнок. Твои ушки будут страдать. За поясницу придвигает к себе, так близко, что животом ощущается его возбуждение, только от того, что трогает меня. Как же столько времени можно так стойко держаться? Кожу за ухом прикусывает, зализывает и в себя всасывает. Мне другого хочется. Там, где сейчас ставится засос, чтобы осталось что-то большее. — Укуси. Просьба звучит жалобно. Паша отвлекается от своего занятия, смотрит заплывшим взглядом, вникая в суть сказанного. А когда понимает — отрицательно качает головой. — Не сейчас, мелкий, — мягкий поцелуй в уголок губ смазывает разочарование. — Ты еще не готов. — Но я хочу, — сиплю ещё более жалобно. Хочу ведь. Очень хочу. Метку его. Принадлежать ему полностью — хочу. Просто без него — уже не то. Без него — никак. — Ты и меня хочешь, — в подтверждение сказанного ладонь опускает на мой пах, а меня накрывает прошибающей горячей волной от этого прикосновения. Паша продолжает также тихо. — Но это не значит, что ты готов к полноценному сексу. Как и к тому, что я прямо сейчас прокушу твою прекрасную шейку. Хотеть — не значит быть готовым. Всё будет. Нам некуда торопиться, помнишь? Он ведь прав. Я только сейчас начинаю принимать и понимать свое тело, и если мной движут гормоны, сейчас так точно, то Пашей — разум. И это хорошо. Потому что он не позволит случиться непоправимому. — Доверяешь мне? — хрипит куда-то в ключицу, кончиками пальцев забираясь под резинку белья на пояснице. — Веришь? — Да. Разве это не очевидно? Когда вот так вот, на блюдечке с голубой каёмочкой предлагаю себя, подставляясь под горячие губы и прикосновения. — Снимем их? Тянет резинку белья вниз и в глаза смотрит. За каждой моей эмоцией следит. Согласно киваю в очередной раз, вжимаясь грудью в грудь, когда крепкие руки от столешницы отрывают, избавляя от ненужной тряпки, и возвращают обратно. Паша с пошлой улыбкой скользит взглядом по обнажённому телу, а мне прикрыться хочется от накатывающей лавины смущения и неловкости. — Ничего не бойся, понял? Давно не боюсь уже. И у Димы тогда, на самом деле, просто сомнение и фантомные воспоминания о процессе. Но Паша не он. Тянусь руками к обнаженной груди, раскрытой ладонью от солнечного сплетения к кубикам пресса. Замираю у резинки белья, ловя своими глазами его, и опускаю руку ниже, крепко обхватывая плоть. Горячий. С крупными вздувшимися венками и влажной головкой. Приятно чувствовать его так. Ему приятно тоже. Глаза прикрывает, бедра приводя в движения, несколько раз толкается в ладонь. А я не против. Крепче обхватываю ствол, скользя рукой вниз, и плавно наверх, пережимая у самого кончика, ловя кожей его дыхание. И только от этого между ног тянет, скручиваясь в тугой узел. Яркими вспышками перед глазами, от того насколько чувство безопасности рядом с ним в такой интимный момент острое. От того, что правильность происходящего в голове набатом отбивает. Только рядом с ним факт желания в мою сторону не сковывает по рукам и ногам холодным потом. Больше не сковывает. — Подожди… — Паша перехватывает запястье, останавливая движение руки. — Стой. Зачем останавливаться? Нравится же. С сомнением заглядываю в серые тёплые льдинки, зрачок которых от возбуждения почти полностью закрывает пигмент, и знаю, что хочу видеть его глаза такими всегда. Горящими. Он словно мысли читает — впивается губами в губы, с жадностью вылизывает, в конце обязательно прикусывая. Мне голову сносит от этих поцелуев-укусов. — Я готов кончить прямо сейчас только от того, что ты меня трогаешь, мелкий. Согласись, будет не очень. У меня другие планы. И мне необходимо, чтобы ты выполнил мою просьбу: пообещай, если что не так, сразу сказать. Пообещай, и продолжим, — ведет пальцем по подбородку, надавливая и добавляет с улыбкой, — или пошли спать. Выбор за тобой. У меня от замешательства дыхание перехватывает. Как это спать? Оставить всё, как есть сейчас, и отправиться спать? Сумасшедший… Какой же он, всё-таки, сумасшедший. — Обещаю. Ни за что сейчас не остановлюсь сам, и ему не позволю. Пусть бы целовал и трогал везде, где и как только вздумается. Потому что в самом деле доверяю. Душу ему свою открываю, как он просил и мне… Мне не страшно больше. Рядом с ним, с тем кто принял не только меня, но и Каса и Авеля, хотя очевидно, что он напуган фактом их существования. Но это ведь ничего… Рядом с ним у меня просто не может быть необходимости для замены личности. Он — моя броня. Моя нерушимая стена. Паша кивает, ладони укладывая на коленные чашечки, разводя ноги в стороны настолько широко, насколько это возможно. А меня смущением очередным накрывает. От обнаженности. От понимания, что внаглую рассматривает и… Облизывается. Так пошло и откровенно. До невозможности правильно. — Какой же ты обалденный, чертёнок. Припадает к шее, прикусывая и втягивая в себя кожу. Влажными поцелуями спускается к ключице, едва ощутимо касаясь кожи, щекоча дыханием. Прикусывает губами сосок, вбирая в рот: оттягивает и зализывает под судорожный стон наслаждения. Ладонь на затылок его укладываю, пальцами проезжаясь по волосам, прижимая к себе ближе. — Хочу, чтобы ты знал… Горячий взволнованный шёпот стремительно спускается к пупку. Языком толкается во впадинку. Я смотрю на него, а он на меня. От вида склонившегося над самым возбуждением, головка которого почти что касается подбородка, разум заходится в очередной истерике, а сердце делает кульбит. Он ведь не собирается?.. — Я делаю это не особо здорово, поэтому твоя помощь потребуется тоже. Направляй меня и помогай, договорились? И ни секунды не теряя, спускается ниже. Прикусывает кожу лобка, щекой прижимаясь к возбуждённому члену, что тут же оказывается в плену горячего рта. От скручивающих внизу живота ощущений выгибаюсь в пояснице, неосознанно толкаясь глубже. Пальцами правой руки впиваюсь в край столешницы, левой в его затылок. Жарко. Неловко. По-новому. Очень приятно. Плотно сжатые губы несколько раз проезжаются по всей длине. Замирают у головки, уделяя ей особое внимание: целуют, щекочут кончиком языка уретру, и уздечку. Откидываюсь головой назад, утопая в этих ощущениях, глухо ударяясь затылком в навесной шкафчик, но это так не важно. Паша ногу себе на плечо закидывает, придерживая под коленкой, от чего стопа полностью опускается на лопатку. А у меня мир перед глазами растворяется. Смешивается с яркими вспышками под зажмуренными веками. Тонет в чавкающих звуках между ног и теряется среди гуляющих лавинообразных вспышек по всему телу. Острыми приступами наслаждения затихающих там, где сейчас скользят его губы. Я свои пересохшие облизываю, отгоняя острое желание кончить. Пашка щеки втягивает, срывая сдавленный всхлип от давления, и глаза на меня поднимает. А это ещё более неловко, чем когда он просто рассматривал тело. Он смотрит, насаживается горлом, очерчивает языком каждую венку, пережимает у основания, до взмокшей спины от острого спазма внизу живота с каждым движением губ, руки и языка. У меня мозги плывут. Разум наизнанку выворачивается, и рассудок растворяется. У меня в голове вакуум, и острые пульсирующие приступы наслаждения, затихающие где-то на кончике члена. Давлю на затылок сильнее, бёдрами ерзая по столешнице, ускоряя темп, а Паша… Утробно рычит. От вибрации на чувствительной головке по телу — импульсные разряды, выплескивая скопившееся напряжение вместе с волной удовольствия, выжимающего собой до легкого онемения в бёдрах, гортанного стона, и спермы заполняющей его рот. До горячего выдоха, когда губы не отпускают плоть, а усиливают остатки пережитого оргазма, пропуская его по венам. Позволяя проникнуть, заполнить собой каждый участок тела. Паша вылизывает, проглатывает всё до последней капли. Только после этого снимается с члена. Смотрит с довольной сытой улыбкой. — Каждый день готов тебе отсасывать, Арс. Следом — поцелуй. Жадный, требовательный. Попутно сжимает моё запястье, утягивая вниз. Ровно туда, где ждёт его стоящий член. Самостоятельно укладывает на него мою ладонь. Сжимает пальцы, показывая нужную силу, и убирает свою. — Не разжимай кулачок, котёнок. И опираясь по обе стороны от бедёр ладонями, рвано выдыхает, толкаясь в сжатый кулак. А я держу. Ровно так, как он показал. Так, как ему нравится. Сглатываю, несмело направляя кулак навстречу движениям бедер, надавливая на не менее приятную по ощущениям, чем вся длинна, головку с выступившей капелькой смазки. Тихий выдох, разлетевшийся по кухне, а у меня глаза от восторга прикрываются. Носом в шею утыкаюсь, обжигая горячим дыханием. Паша шумно и сбивчиво дышит, двигает бедрами навстречу двигающемуся кулаку, а я целую. Языком скольжу по пульсирующей венке на шее уходящей под скулу и плавлюсь от происходящего. От того, что мой кулак в прямом смысле сейчас… Трахают. Резко, быстро. Пара фрикций вскинутых бедер. Широкая ладонь возвращается на поясницу, прижимая к себе так крепко, что рука оказывается полностью зажатой между животами. И вместе с пульсацией в кулаке и громким-хриплым стоном, грудь и живот орошают горячие капельки спермы. От этого стона мозги в очередной раз плывут. Паша прижимается лбом к плечу, мелко подрагивая плечами, по инерции ещё несколько раз толкается в кулак, а после замирает. Приводит в норму дыхание. Целует в шею, в неё же выдыхая: — Не страшно, правда? — глаза на меня свои поднимает, внимательно рассматривая. — Приятно, — согласно киваю. Приятно настолько, что, если честно, сходу бы повторил ещё раз. Можно не обязательно дрочить или отсасывать там… Просто лежать, прижимаясь к другу другу, только обязательно голыми, чтобы чувствовать его и трогать, трогать, трогать… И целовать. Обязательно целовать. Губы, руки, грудь, живот, бёдра. Всего его целовать. Везде, где только можно и нельзя. — Так и должно быть, — Паша оставляет короткий поцелуй под скулой, в очередной улыбке демонстрируя любимую ямочку. — Все это ради удовольствия. Общего. Ладонь с поясницы смещает на живот, проезжаясь ровно по участкам с капельками спермы, размазывая, в кожу её втирает пропитывая своим запахом. А я, если это было возможным, полностью состоял бы из его запаха. Из него всего. Потому что давно уже не только ямочка на щеке любимая. Голос или глаза. Он сам по себе давно уже любимый. Всем сердцем, душой, разумом. И я знаю, что он чувствует тоже самое. Для того, чтобы понять его чувства в мою сторону не нужны никакие слова. Всё читается в действиях, жестах, взглядах. — Паш, — накрываю ладонями скулы, лбом в лоб упираясь, наполняя легкие кислородом. — Пашка. Пашенька, родной мой, не трави себя больше таблетками, а? Паша облизывает губы. Трется кончиком носа и улыбается. Не на просьбу улыбается, на обращение к нему в подобной форме. После отдела полдороги просил назвать его также, как назвал сидя на бёдрах. А я что? Пашенька, Пашенька, Пашенька. Пашенька улыбался, мечтательно прикрывал глаза, и сжимал ляжку. Всего лишь имя в мягкой форме, и он, кажется, голову готов был положить на коленки, даже несмотря на сидящую за рулём Марину, и скулить от того, как ему это нравится. Я — первый человек, который его так назвал. И меня это трогает не меньше. Потому что теперь это только наше. Опускаю взгляд на прозрачное колечко под носом. От него бы тоже избавиться. Чтобы также как и я, дышал полной грудью. Наслаждался самым лучшим для него запахом, а не прятался от него. Смещаю пальцы с щеки в сторону носа, подцепляя силикон подушечкой указательного и большого пальца, но он останавливает. Сжимает в своей ладони запястье, не позволяя опустить его вниз. — Ты всё ещё пахнешь, мелкий, — самый родной человек уводит голову в сторону, прячась от попыток вытащить подавитель. Целует в основание кисти. — Очень пахнешь. Пахну так, что он лужицей растекается и с ума сходить начинает, да. Только вот… Я больше не скажу «нет» в моменты, когда мы так близко друг к другу. Потому что это очень приятно, когда так касаются. Вылизывают, облизывают и целуют. Когда заботятся не только о своих желаниях. Да далеко не о своих. Он ведь, правда, мог не останавливать, закончить и только после этого перейти к ласке в мою сторону. Но ему я важен. Моё удовольствие. И в благодарность я хочу делать тоже самое. Тоже заботиться о нём. И первое, с чего нужно начать, прекратить приём препаратов и перестать таскать подавитель. — Ты не навредишь мне. И Давид Маркович говорил ведь, что петтинг поможет привести мои гормоны в норму. Не только из-за гормонов и запаха. Я хочу, Паш. Хочу заниматься этим с тобой, только можно пока что... Без проникновения. Можно? — Без проникновения, пока не будешь к этому готов. Слово даю. Медленно тянет сжатое в руке запястье вниз, вместе с этим вытягивая из носа устройство похожее на длинную прищепку с шариками на концах, больше походящее на орудие пыток, нежели на подавитель. Должно быть было неприятно таскать его столько времени. Вставлять или, наоборот, доставать. Но Паша виду не подает. Не морщится даже. Только шумно вдыхает, наполняя свои легкие кислородом вперемешку с моим запахом, и довольно улыбается, целуя в щеку. — А теперь, — кивок на грудь, где уже подсохшая сперма неприятно стягивает кожу. Паша глубже усаживает за бедра на столешницу, и только после этого отходит к раковине. — Нужно тебя вытереть. Прикрываю глаза, затылком несколько раз проезжаясь по шкафчику, между пальцев сжимая края столешницы, пока он смачивает полотенце. По телу гуляет такое непривычное чувство счастья. Когда улыбаться хочется бесконечно, чувствуя внутреннюю удовлетворённость и, как будто, полноту. Я до него был пустым. Будто эмоции проживал только наполовину, а сейчас всё по-другому. Он все чувства собой увеличивает вдвое. Умножает. И это так в очередной раз правильно. В школе учили, что минет — задача омеги. Альфа никогда и ни при каких обстоятельствах не займётся настолько унизительным для него действием. Мой альфа — не тот, к которым нас готовили в школе. Мой альфа — самый лучший. Самый добрый, внимательный и трепетный. Терпеливый. Вздрагиваю от неожиданности, когда влажная ткань касается кожи груди. Паша вопросительно вскидывает бровь, занимая позицию между разведённых ног. Скользит полотенцем стирая остатки близости, то и дело замирая взглядом на моих глазах. Пальцами левой руки пробегается по выпирающей тазовой косточке, прыгает на внутреннюю сторону бедра, сжимает. Скользит глубже. Почти касается… — Посмотри, насколько ты уникальный, котёнок. Перевожу взгляд на его пальцы, поблескивающие от капелек смазки. Паша растирает её между большим и средним, рассматривает с искренним восторгом, растягивая тонкую ниточку. А мне в очередной раз становится неловко от собственной физиологии. Но он трактует молчание по-своему. — Никогда не возбуждался до такого состояния, да? И всё равно угадывает сомнения. Как у него это получается только? — Я вообще раньше никогда… Не возбуждался. Считал себя бракованным, потому что мне не хотелось так сильно… А уж то, что из меня может потечь что-то похожее на смазку, о которой вечно талдычили учителя в школе, воспринималось как бред. Всегда. Я ни с кем этого не обсуждал, да и не собирался. Вряд ли хоть единожды возбудился бы под тем альфой, под которого меня хотел подложить отец. Паша выдыхает на признание о бракованности. В любимых серых глазах проскальзывает грусть, но он улыбается краешками губ, не подавая вида. Пальцы ко рту тянет и слизывает смазку, а я… Смотрю на него и в очередной раз покрываюсь мурашками от этого отношения в мою сторону. От понимания, насколько ему приятно рядом со мной. — Я уже говорил, что мне с тобой очень повезло, Арс? Мокрое полотенце улетает в сторону раковины. Ладонью ведёт от ключицы к соску. Ниже, по животу к лобку. Останавливается в максимальной близости к паху, большим пальцем проезжаясь и безболезненно надавливая на основание члена. Внизу живота опять приятно пульсирует от прикосновений, даже дыхание от предвкушения продолжения замедляется. Пашу такая реакция вполне устраивает. Он стягивает меня со столешницы, придерживая под бёдрами. А я поддаюсь, грудью в грудь вжимаюсь, выгибаясь в пояснице, сцепляя ноги за спиной в замок так крепко, чтоб если захотеть — не отодрать от горячего тела. — Где-то раз двести, — шепчу в шею с улыбкой, оплетая ее же руками. — Тогда скажу в двести первый. Мне очень с тобой повезло, — и тихо добавляет, смещая пальцы в сторону ягодиц. — Как насчет повторить? Хочешь? Спрашивает ещё. — Если ты о том, что было только что на столе — да. Если о том, что тебе повезло со мной — тоже да. Но первое хочется больше. Только теперь я, можно? А Пашка тихо смеётся в ухо, обжигая дыханием. Прижимает к себе плотнее, хотя ближе уже просто некуда, и под согласный кивок уверенной походкой направляется в сторону спальной. Во всей ситуации, происходящей в жизни, можно четко выделить одно светлое пятнышко. Имя этому пятнышку — Паша. Если раньше я представить не мог, что когда-то буду кому-то доверять настолько сильно, то сейчас уверен в обратном. Потому что мне тоже очень повезло его встретить. И я уверен, что темнота внутри перестанет существовать, ведь уже даже сейчас, когда я нахожусь во тьме собственных переживаний, на меня направлен яркий луч света, не позволяющий мерзким существам со щупальцами прикоснуться. Рядом с ним я буду в полном порядке. Иначе и быть не может. И я обязательно найду в себе силы и расскажу под протокол о ужасах, что творятся в стенах школы. Чтобы те, кто там есть и ждёт помощи, могли почувствовать тоже самое, что чувствую сейчас я: безграничную заботу, поддержку, важность, нужность и такую окрыляющую влюблённость, которая как-то быстро заменилась на любовь. Мы спасём всех. Поможем. Дадим шанс каждому почувствовать, что такое настоящая забота, жизнь без страха, боли и унижений. Покажем им, что такое настоящая жизнь.