Аномалия

Арсений Фролов Мой омега. Яркая вспышка. Непрекращающийся громкий писк где-то над ухом. Через силу открываю тяжелые веки — вокруг белая пелена. Слишком много белого. Попытка сглотнуть несуществующий ком не приносит результатов. В горле настойчиво что-то мешается. Рука на автомате тянется к этому «что-то». Только и с места не сдвинулась. Как лежала на чем-то мягком, так и осталась. Воспоминания возвращаются к укачивающим рукам. Присутствию рядом кого-то, кто не делал больно, и от этих мыслей щипает глаза. Неужели всё это привиделось? Неужели ничего не закончилось. Неужели я всё ещё там? Паника охватывает разум, вселяя в душу ужас от понимания, что всё опять повторится. Мерзкие руки. Тошнотворный запах перегара и фразы, которые не хотелось бы слышать никогда. Запах. Здесь тоже не пахнет. Прикладываю все силы, чтобы сфокусировать взгляд, в попытке рассмотреть помещение. Белые стены. Светлая комната с большим окном во всю правую стену. Бежевые жалюзи. Коричневый шкаф у противоположной от окна стены, там же небольшой стол, над ним ещё одно окно, в котором коридор… Больницы? Напротив кровати, где лежу я — коричневый кожаный диванчик. Рядом дверь. Не выхода. Голова… Не болит. Только немного тяжелая после сна. Скашиваю взгляд в сторону нервирующего писка, натыкаясь на стоящую фигуру в белом халате у аппарата, издающего мерзкие звуки, от которого тянутся трубки и провода. Часть скрывается под больничным одеялом. Их так много, и они везде. Больница. Я в больнице. Сознание по телу расползается, давит, вжимая в мягкую постель, по ней же размазывая. Тело — вата. Я не чувствую его. Себя. В ушах гулкий стук сердца. Я спасён. Но… Как? Всё было по-настоящему? Руки, слова, помощь? — Я так рад, что вы пришли в себя, — мужчина с улыбкой отходит от аппарата, поворачиваясь в мою сторону. Его глаза карие. Тёплые. — Я Давид Маркович, ваш лечащий врач. Вы пробыли в искусственной коме восемь дней. Сейчас я отключу Вас от аппарата ИВЛ, процедура будет несколько неприятной. Нужно потерпеть, хорошо? Восемь дней. А сколько я был там? Кто нашёл меня, и как я оказался здесь? В панике застываю, когда руки мужчины тянутся к моему лицу, но расслабляюсь. Он же врач. Ему ведь можно верить, да? Давид осторожно отцепляет резинки, держащие респираторную трубку, и медленно выводит её из трахеи, неприятно проезжаясь по гортани, но я терплю. Втягиваю носом воздух, чувствуя запах хлорки и лекарств. Становится так… Спокойнее. — Внутренние разрывы уже зажили. У вас отличная регенерация. Мы только немного помогли ускорить процесс, — продолжает врач. — Отёк после перелома и восстановления носа полностью спадёт через некоторое время, останется только небольшой шрам на переносице, но в будущем от него можно будет избавиться с помощью лазерной шлифовки. В целом клиническая картина улучшилась, но мы понаблюдаем вас ещё минимум неделю. Я, так же как и парой минут назад, молча соглашаюсь, ещё не до конца понимая в безопасности ли нахожусь. Действительно ли в обычной клинике, а не под надзором врачей, приставленных по указке того, кто затеял моё похищение и переборщил с заточением? Давид Маркович указывает на прикроватную тумбу, с лежащей на ней красной кнопкой. А после самостоятельно опускает её на постель, укладывая под мою ладонь. — Вызов персонала. Переносной. Держите рядом с собой, и при любой необходимости нажимайте, мы будем тут как тут. Нажмите, — молча выполняю просьбу, ослабевшими руками продавливая кнопку. Уже через секунду на пороге появляется ещё один врач. Он смотрит на меня, переводит взгляд на Давида, и под короткий кивок удаляется. — Именно так это и работает. Киваю, поворачивая голову к букету на тумбе. Каллы. Их часто используют как свадебные букеты, только цвет выбирают белый. А у меня жëлтые. Ко мне кто-то приходит? Кто-то заботился, пока я находился без сознания? — А кто… — говорить после того, как из трахеи достали что-то инородное, оказывается несколько сложно. Сухое горло будто изнутри разодрали. Но я упорно продолжаю хрипеть. — Принёс? Родители? Отец даже маме никогда цветов не дарил, а мама… С её-то тотальным безучастием к жизни и происходящему? Димка с родителями? Их я хочу видеть даже больше, чем своих. Только вот доктор рубит приятные мысли на корню. — Курьером привозят. Он спокойно пожимает плечами, утыкаясь взглядом в блокнот. А я на секунду прикрываю глаза, успокаивая внутреннее волнение. Курьером, которого посылает — кто? — Можно… — через горло не слова лезут, а колючие иглы. Я сглатываю, прогоняя болезненное покалывание, и продолжаю. — Зеркало… На своё лицо… Кажется, что если просьбу не выполнят — истерикой зайдусь на пару часов. Чувство страха и паники бьёт по нервам с новой силой. Утягивает в водоворот боли и отчаяния, кажется ещё чуть-чуть и потеряю сознание от удушья. К счастью, Давид понимает обрывки фраз. Уже через пару минут устанавливает зеркало на уровне моего лица, позволяя рассмотреть. Под глазами жёлто-бордовые синяки, соединяющиеся на переносице. На ней же глубокая рана с плотной коркой. Небольшая, уже сходящая гематома с царапиной на скуле. Нос похож на нос, а не на кровавое месиво, коим я его представлял, исходя из ощущений. Опускаю взгляд на руки. На запястье левой — кислотного цвета бирка, на правой катетер, закреплённый квадратным пластырем на внешней стороне ладони, трубки от него уходят к капельнице. Синяки почти сошли. Остались блеклыми напоминаниями о том, что всё это мне не приснилось. И в подтверждение в голове всплывают фантомными вспышками все разговоры, слова. Смех. Стоны в ухо, и… ОМОН. Да кто вообще на такое дело пошлёт ОМОН? Плод моей больной фантазии, пытающейся хоть как-то существовать, подпитывая надеждой на лучшее? Только ведь я как-то выбрался из того дома. Как-то оказался в больнице… — Вы можете спросить о чем угодно. Уверяю вас, что теперь вы в безопасности, — словно почувствовав мои сомнения, подаёт голос Давид Маркович. — Где… Я? — Вы в больнице. Получаете всё необходимое и приходите в порядок. Город — Москва. Сегодня восемнадцатое июня. Почему Москва? Почему в противоположной стороне и так далеко от дома? Восемнадцатое июня… семнадцать дней из первого месяца лета я провёл в аду. Хочется в душ. Натереть тело мочалкой до содранной кожи. Смыть с себя мерзкие прикосновения и воспоминания. Забиться в самый тёмный угол, и стать этой темнотой. Чтобы никто больше не смотрел. Не трогал. Не смел тронуть ещё раз. Холодный порывистый ветер хлещет в лицо. Под спиной что-то жёсткое, будто лежу на какой-то доске. Меня швыряет из стороны в сторону. Глаза от слабости не открываются. До ушей то и дело доносятся голоса, крики, стихающий гул… — Верто… Лёт? — Вас действительно доставили санавиацией, — Давид Маркович склоняет голову вбок, внимательно наблюдая. — Что ещё Вы помните? — Голод, — тихо шепчу, сжимая между пальцев ткань одеяла. — Боль. Голоса… Укачивающие тёплые руки. Хриплый перепуганный голос, просящий попить, потерпеть ещё немного. Такой… — Ты такой храбрый. Добрый. Ласковый. Окутывающий собой, как в вязанный тёплый плед в холодную стужу. — Вам нужно поспать. Позвольте организму ещё немного передохнуть. Я отрицательно мотаю головой. Спать хочется, но страх закрыть глаза, а после открыть и вернуться в тот дом слишком силён. Слишком живы воспоминания, вспарывающие грудину. Не хочу, чтобы происходящее сейчас оказалось сном. Если это бред, если это его проделки — пусть так и будет. Я хочу остаться в этом мире. Не на знакомой лужайке у озера, а в белой палате, где рядом мужчина с тёплыми глазами, справа пиликающий аппарат, а на тумбе цветы. Хочется пить. По ощущениям я бы выпил десятилитровое ведро воды. В голове флешбеком несётся воспоминание, где меня заставляют мочиться в ведро на глазах у незнакомых мужчин, а после «любезно» предлагают выпить из него же, услышав просьбу о глотке воды. — Чё та вода, — пухлый кивает на ведро, а затем на бутылку на столе. — Че эта. Не хочешь с ведра, значит вообще пить не хочешь. Единственный раз, когда я просил. В остальных случаях умолял, стоя на коленях, под летящие усмешки. А твари забавлялись. Импровизированный туалет тоже убрали. Приходилось терпеть по несколько часов, и стоило только расслабиться и справить малую нужду куда-то в угол, наплевав на какой-либо стыд — заставляли «отрабатывать». Отвратительно… — Пить… Можно? Давид кивает, скрываясь за дверьми. Возвращается с пластмассовым стаканом с длинным носиком, и кувшином с водой. Прикладывает к губам, вливая содержимое. Бережно и осторожно. Сухое горло перестаёт беспокоить, но для полного удовлетворения жажды этого кажется недостаточным. Мужчина наполняет водой опустевший стакан, позволяя выпить ещё и под тихое «спасибо» ставит его на тумбу. Туда же кувшин. — Первое время — будет сложно. Слабость в руках, теле, спутанность сознания после комы — нормальная практика. Зовите нас нажатием кнопки, мы поможем. Если необходимо, я распоряжусь, чтобы у вашей кровати всегда стоял наполненный графин с водой. Хотя, конечно, в коридоре есть кулер для пациентов. Если вы не захотите выходить из палаты какое-то время — это нормально. Однако смею успокоить, что здесь вам больше ничего не угрожает. Доктор нагибается к постели, ободряюще хлопая ладонью по ноге через одеяло и удаляется, бесшумно закрывая за собой дверь палаты. Надо мной нависает тишина. Обрушивается тяжелым сгустком, приминая и утягивая за собой в темноту. В следующий раз прихожу в себя, когда солнце начинает садиться, окрашивая крыши домов багрянцем. Судорожно хватаю ртом воздух, приводя в норму сбившееся дыхание после беспокойного сна. Кручу головой из стороны в сторону, выбрасывая из головы картинку. Я больше не там. Я в больнице, где безопасно. Пусть и в чужом городе, но хотя бы не там. Продавливаю красную кнопку. Через мгновение открывается дверь палаты, на пороге — Давид Маркович. Улыбается. Мне не приснилось. Это успокаивает, и я наконец-то расслабляюсь. Через час после пробуждения начинаются процедуры. Меня трогают. Раздвигают ноги, осматривая. Смазывают. И я понимаю, что так надо, но паника и страх не отпускают. Эти ощущения слабости перед всеми становятся лучшими друзьями, которые останутся спутниками на всю жизнь. Через несколько дней после пробуждения приходит следователь. Задаёт наводящие вопросы: помню ли похитителей, почему сел в машину к незнакомцам, смогу ли опознать, если найдут. — Если найдут? — Вообще очень повезло, что тебя хотя бы нашли. Он так быстро переходит в разговоре на «ты», что я и не сразу замечаю. А когда замечаю поправлять становится как-то неловко. — Машина у них неприметная, нигде не светилась, номеров ты не запомнил. Знаешь только, откуда они приехали — это как искать иголку в стоге сена. — Но я ведь могу составить их фоторобот. — Конечно можешь и сделаешь это, только в федеральный розыск их никто не будет объявлять. Следовательно, портреты будут висеть только в регионе и близлежащих посёлках от места происшествия. Я понимающе киваю. Просто принимаю как факт. Из-за этого появляется новая проблема — я не могу уснуть. И дело не в бессоннице. Всё гораздо глубже. На уровне психосоматики. Спать хочется. Сильно. Отчаянно. Но закрывая глаза, я возвращаюсь обратно, в тот грязный разрушенный дом и везде руки. Шершавые, плотные, грубые. Залезающие под кожу, требующие своего — сделать больно, разорвать на кусочки. Адреналин, гуляющий по венам из-за болезненных воспоминаний, не позволяет свалиться в эту темноту. Перед сном назначают снотворное, от которого только хуже. Я могу спать, но раз за разом погружаюсь в ад, а проснуться не могу, пока действует лекарство. На просьбы отменить препарат Давид Маркович сочувственно поджимает губы, раз за разом повторяя, что сон — лучшее лекарство. Но не для моей истерзанной психики. Он соглашается на отмену снотворного только после очередной истерики и тотального отказа от приёма любых препаратов, взяв с меня слово — я перестаю противиться потребностям организма. Я соглашаюсь. Научиться контролировать дыхание, имитируя сон — не сложно. Закрываю глаза каждый раз, когда открывается дверь палаты, и открываю обратно, стоит только дежурному её покинуть. Я лежу тихо, наблюдаю за картинкой в окно, размышляя о будущем которого нет, и прислушиваюсь к шагам в коридоре. Утром вру, что спал ночью хорошо. Чернота от недосыпа под глазами сливается с синяками, и это играет мне на руку. Двое суток мне верят. Но от усталости и недосыпа сознание такое спутанное, что это сдаёт меня с потрохами. Мне стыдно за своё поведение. За ложь тем, кому врать вообще нельзя. Состояние общей нервозности сказывается на анализах, и открыть правду об отсутствии сна приходится. Только никто не зовёт неблагодарным уродом, не ставят насильно успокоительные перед сном и не впихивают горсти лекарств. Мне назначают психолога. Мужчина, что должен помочь привести хаос в голове в порядок, расслабиться и научить дальше жить. Только… Не помогает. Не учит. Угнетает. Он всё время смотрит куда-то через меня, записывая что-то в своём блокноте, и морщится, когда я говорю о них. А я хочу умереть, смотря в его осуждающие, незаинтересованные и холодные глаза. Разговоры ни к чему не приводят кроме вердикта, что я привык жить в этой агонии и жалости к самому себе. Пусть так. После второй встречи я прошу больше не приходить. На третью … Он не приходит, а я выдыхаю. Давид Маркович помогает куда больше, чем квалифицированный психолог, одной фразой попадая туда, куда нужно. — Слишком большое потрясение для психики. Нужно попытаться принять, а потом отпустить. Вырвать из сердца всю пожирающую боль и попробовать начать жить с чистого листа. Когда-нибудь, именно так я и поступлю. Приму, отпущу, но не сейчас. Нужно ещё немного времени… И поддержки. Только вот поддержке взяться неоткуда. Цветы сменяются. Букет за букетом каждый день. Красивые. Каждый раз разные. Не меняется только одно — окружающие меня люди. Проходит ровно семь дней после первого пробуждения, пролетевшие как один. Процедуры перестают сопровождаться паникой и отчаянием. С Давидом Марковичем мы сдружились. Не друзья, но вполне хорошие знакомые. Он заглядывает ко мне в свободное время. Просто поболтать о ерунде. Это помогает более менее ожить. Прийти в себя. По сути я мог бы радоваться: кошмар закончился, меня лечат. Только поводов для радости как-то не находится. Я ощущаю себя маленькой рыбешкой, заблудившейся в огромном океане не в состоянии найти пути обратно, а всё что остаётся — держаться на плаву, не шелохнувшись с места, всматриваясь в черные воды в поисках хоть чего-то светлого, и надеяться на то, что рыба покрупнее не сожрëт. Это чувство преследовало меня и раньше. Но именно сейчас одиночество обжигает особенно остро. За всë время, что я нахожусь в больнице, ко мне так никто и не пришёл. Ни Дима, ни Александр с Полиной. Ни уж тем более родители, на которых я, в общем-то, и не рассчитываю. Вопрос с цветами остаётся открытым до сих пор. В один из вечеров, когда наступает время капельницы, я вновь уточняю, откуда они? Только ответ… Не меняется. Привозят через курьера. Без записок, без каких либо пожеланий. — Может быть ваши родные или друзья, кто сейчас не может быть рядом? — аккуратно уточняет интерн, вставляя в катетер трубку от капельницы. Родные, друзья — все будто сквозь землю провалились. — Или ваш альфа? — тихо продолжает перечислять. Мой альфа… Тупой болью отзывается где-то внутри. Никогда не было и вряд ли уже будет. Смогу ли я вообще кого-то к себе подпустить после того, что пережил? Как вообще живут люди дальше? О чём думают? Как видят мир глазами, что повидали ад? Нужен ли я буду такой моему альфе? Грязный, испорченный? Отдавший себя кому-то другому. Не беременный. Вроде как не подцепивший заболеваний, но это не отменяет факта, что так или иначе — мерзкий. Сам всё уничтожил и разрушил. Своими руками, действиями. Позволил. И больше всего на свете, если честно, хочется, чтобы пожалели. Убедили в обратном, что не я в этом виноват. Только рядом со мной: по прежнему никого нет. Перевожу взгляд на букет. Свежий. Красивый. Вчера утром принесли. Розовые пионы. Пахнут вкусно-вкусно. А я ромашки люблю. Белые. Обычные полевые. И незабудки. Если раньше эти цветы вводили в чувство восторга, важности и нужности, то сейчас начинают нервировать. Их вид заставляет впадать в ужас и тихую панику. Кто приносит, никто не знает. А что если это они? Как благодарность за то, что был их… Шлюхой? Или тот, чей приказ они выполняли? Как напоминание. Издёвка и плевок в душу. Самочувствие на этом фоне ухудшилось — появились панические атаки. Очередная ночь проходит без сна. Организм, кажется, уже привык. Я с неописуемым восторгом наблюдаю за тем, как город за окном просыпается под тёплыми лучами солнца. Как крыши домов окрашиваются и переливаются в ярко-оранжевых лучах. Задумчиво прищуриваюсь, собираясь с мыслями, когда в палату открывается дверь, пропуская ночного санитара. — Не приносите их больше, пожалуйста. Тот кивает, сразу понимая, о чём я. Протягивает бумажную пиалу с таблетками, и кивает на стакан с водой, что всегда стоит на больничной тумбе. Всегда в зоне моей видимости. Как напоминание о том, что я больше не там. Дождавшись, когда проглочу лекарство, он, осторожно, будто маленького ребёнка, вытаскивает из вазы цветы, и покидает палату. А потом возвращается вновь. Только вот на пороге стоит не санитар и не Давид. — А чем тебе предыдущие-то не угодили? Хриплый тембр. Резкий. Неожиданный. Я внутренне сжимаюсь. Хозяин голоса, видимо и сам не ожидающий такой резкости, осекается. Застывает в дверях, глядя мне в глаза, добавляя тише: — Не понравились? С сомнением скольжу взглядом по мужчине в форме. Отросшие волосы торчат в разные стороны из-за ношения шлема, зажатого в левой руке. Несколько особенно длинных прядей падают на глаза. Тёмные брови, над правой небольшой шрам. Над верхней тонкой губой ямочка. Аккуратный, с анатомической горбинкой, ровный нос, заострённый к кончику, на левом крыле родинка. Серые глаза с залегшими тенями, вероятно от недосыпа, внимательно изучают меня. В правой руке букет из… Ромашек и незабудок. Вдалеке слышится раскат грома, а из приоткрытого окна доносится запах мокрого асфальта и свежего летнего утра. — Вы пришли меня допрашивать? — на автомате полушёпотом уточняю, стушевавшись. — Я принёс тебе цветы, — губы незнакомца растягиваются в улыбке. Мужчина подходит ближе. А я впиваюсь пальцами в боковые ручки больничной койки и даже дышать перестаю, в панике распахивая глаза. И это не остаётся без внимания серых. Он как-то странно дёргает плечом, опускает букет на постель, и, забирая вазу, скрывается за дверьми уборной. Через минуту возвращается, ставит букет в свежую воду, опуская на кровать… Подавитель запахов? Альфа. Пахнет так откровенно. Аромат феромонов заползает куда-то под кожу, заполняя собой вены. Меня будто в прозрачный купол из нежной вуали поместили. Мозг наконец-то перестаёт посылать сигналы тревоги, терзавшие всё это время. В голове сидит мысль, что мы уже знакомы, но я его не знаю. Глаза ведь не могут обманывать — я вижу его первый раз в жизни. Но, совершенно точно, мне знаком его запах. — Знаешь, как им пользоваться? И голос. Скольжу взглядом по устройству в индивидуальной упаковке, прикусывая изнутри щёку, и возвращаюсь глазами к нему. Он стоит так близко. Смотрит сверху вниз, в ожидании застыв. Это пугает и… Странный спектр эмоций кружится внутри как волчок. Хочется убежать, спрятаться и одновременно протянуть руку, коснуться, потрогать. Залезть в него с ногами и остаться там жить. Смотреть на мир его глазами и, наконец, перестать испытывать удушающий страх… Незнакомец стоит молча, позволяя себя рассматривать, и рассматривает тоже. Взглядом встречаемся на какую-то секунду, и в груди что-то гореть начинает. В этих серых глазах будто весь смысл жизни заложен, и хочется, чтобы в моих он видел то же самое. И тянет к нему какой-то неведомой силой. Не в запахе дело. А в том, что с ним, почему-то, не тревожно. Это… Потрясает. Лишает дара речи само понимание, что рядом с незнакомыми человеком — рядом с этим незнакомцем — испаряются все тревоги, заменяясь на какое-то замешательство. Будто он — громоотвод от всего плохого. — Надеюсь, эти не попросишь вынести? Эти… Остальные были от него? Взгляд мужчины внимательно следит за движением рук, а я только сейчас замечаю, что в ладонях сжимаю кнопку вызова персонала. Он хмурится, отходя от больничной койки, молча занимает место на гостевом диване. Сползает по нему так, что под затылком — мягкая спинка. Ногу на ногу закидывает и глаза прикрывает. Почему-то кажется, что делает он это не в первый раз. — Пять минут. — Извините? — осипшим от волнения голосом обращаюсь к гостю, но в ответ слышу тихое и размеренное сопение. — Это же не гостиница… Пальцами проезжаюсь по именуемой мной тревожной красной кнопке. Может быть, хотя бы врачи объяснят, кто он такой, почему приходит сюда с цветами, а сейчас и вовсе… Уснул? Почему его вообще впустили в мою палату, если раньше твердили, что я в полной безопасности в стенах этой больницы? Потому что в форме? Потому что цветы покупает? Что он сказал такого, что персонал допустил проникновение постороннего? Ещё раз осматриваю спящего мужчину. Голос разума требует не тупить, а я туплю. — Работает ОМОН! Горло пересыхает от догадки. Подползаю на постели, опираясь руками в спинку. Рассматриваю так откровенно, что руки дрожать начинают. Синяя камуфляжная куртка. Сверху бронежилет, сложенные на груди руки закрывают нашивку. Чёрные плотные штаны с ремнями на обоих бёдрах с закреплёнными на них же кобурами. В одной дубинка. Вторая, кажется, с оружием. На ногах высокие берцы. Сглатываю, наконец позволяя себе вдохнуть полной грудью, и плыву. Щеки вспыхивают пожаром, а веки наливаются свинцом. Вся копившаяся усталость вываливается, растекаясь по каждой клеточке тела, наполняя теплом и чувством забытого успокоения. Опускаюсь корпусом на мягкое одеяло, роняя голову в согнутые локти, смыкая глаза. Это точно не ОМОН. Но это… Он. И он видел меня таким. Грязным и использованным. Знает мою историю. В очередной раз хочется стянуть с себя кожу, испариться. Сжаться в маленькую крошку и затеряться в складках сбитого больничного одеяла. Мир теней утягивает за собой прежде, чем сдавливающий комок под горлом прорывается наружу. В этот раз в темноте не страшно.

***

Открываю глаза, моментально устремляя взгляд на гостевой диван — пусто. На секунду кажется, что это и вовсе приснилось, но на прикроватной тумбе всё также стоят цветы. Ромашки, незабудки, какие-то веточки, палочки… В складках одеяла нераспакованный подавитель. Не приснилось. — Сенька! В дверях уборной показывается Дима. Он тут же подлетает ко мне, сжимая в объятиях, настолько сильно, насколько возможно, взволнованно бегая взглядом по лицу. В глазах — паника, переживания и открытая усталость. — Я так за тебя переживал! Как ты себя чувствуешь? Ты что-то помнишь? Кто это был? Боже, я думал, что больше никогда тебя не увижу! Вымученно улыбаюсь на непрекращающийся поток вопросов. Дима никогда не отличался молчаливостью, а когда беспокоится или нервничает, тараторит ещё больше обычного. Сейчас это кажется так в тему. Пусть говорит сколько угодно, именно этого мне и не хватало. — Я так рад видеть тебя тут, — сиплю не до конца отошедшим после сна голосом. И впервые за время проведённое в больнице не сдерживаюсь. Обнимаю друга за шею, утыкаюсь в неё же и позволяю себе разрыдаться, выплескивая со слезами всю боль, обиду и разочарование. Весь стыд за причинённые из-за своей же тупости переживания. Дима успокаивающе ведёт ладонями по плечам и волосам, говорит о каких-то абсолютно неважных глупостях. О глупостях, которые необходимы. — Ты слышал что-то о моих родителях? После ужина занимаем место на гостевом диване. Я сажусь туда, где сидел он. Дима рядом. Пока я был на процедурах, друг успел сходить в магазин и сейчас задумчиво стачивает сухарики о зубы. — Они не приезжали? Отрицательно качаю головой, разглаживая пижамные штаны. Ходить в больничном халате надоело. Я рад даже штанам с зайчатами. — Телефона нет. Не могу даже связаться с ними. А сами они на связь не выходят. Да и как бы они мне позвонили… И вообще, может, не знают где я? Но, ты же приехал… В голове опять тысяча и одно сомнение. Почему я просто не могу смириться, что никакого дела им до меня нет? Каждый раз жду что-то. Поздравления с Днём рождения не в контексте сухого «на год старше — на год умнее». Нормального празднования Нового Года или Рождества. Банальной похвалы за удачно закрытую сессию. Это ведь не так сложно, высказать кому-то слова поддержки. Особенно если этот «кто-то» твой родной сын. Им. Просто. Нет. Дела. — Позвони с моего. Дима вкладывает мобильник в мои ладони. Я киваю, с сомнением вводя выученный наизусть номер мамы. Папе звонить не рискую, зная, что тот начнет с ходу кричать, даже не разобравшись в ситуации. А мне сейчас и без этого паршиво. На секунду зависаю, принимая решение, и нажимаю на клавишу вызова. В желудке мгновенно тяжелеет. Пульс учащается. Три гудка. — Привет, Дима. Тихий, такой родной голос мамы. Пустой, как обычно. Но согревающий собой хотя бы этим коротким «привет, Дима». И всё равно, что спутала меня с другом. Просто услышать её — уже какое-то счастье. Какой бы она ни была, я ведь всё равно её люблю. Уверен, что и она меня, пусть и не показывает этого. — Мам, — хриплю в трубку. — Это я. — Сеня? Привет. Ты как? Как у тебя дела? А голос такой спокойный, ровный. Ни на децибел не ушёл в сторону. Ни на эмоцию не изменился. От этого спокойствия становится не по себе. Ей всё равно. Как обычно. И мне, как обычно, должно быть всë равно тоже. Только набирая номер, я надеялся услышать что-то большее, чем привычную незаинтересованность. А что, если она вообще не в курсе того, что со мной? Тогда это многое бы объяснило. Она ведь и правда может не знать. Папа редко вводит её в курс каких-либо дел, если он и знает, где я, то ей с лёгкостью мог ничего и не сообщать. От волнения между пальцев сжимаю края белой футболки, расфокусировано глядя себе под ноги. — Привет, — сглотнул комок. — А я вот в больнице. — Я знаю. Костя сказал, что заедет к тебе на этой неделе. Он будет проездом в Москве. Надежда на то, что сейчас тихо заплачет от сожаления, рушится с каждым услышанным словом. Пустой голос из динамика вводит в ступор, убивая ещё больше. — П-проездом? Переспрашиваю, запинаясь. На глазах застилающая пелена от непрошеных слез, несколько раз быстро-быстро моргаю, прогоняя ее. Вслед за надеждой, разбивается и картинка более-менее идеальной семьи, которую сам себе всегда строил. Звоном разбитого стекла отзывается в самом сердце, царапая и разрезая его на кусочки. Сколько бы раз я не твердил, что меня любят, кем бы я ни был, сейчас это кажется самообманом. Таким глупым, наивным и отчаянным. Сам себя вожу за нос всё это время. Какой же дурак. — Попробую приехать вместе с ним. Ладно? Мне пора. Разговор заканчивается. Она просто берёт и отключается. Будто не с сыном говорила. Будто и не было ничего такого, что заставило бы материнское сердце заходиться в истерике всё то время, что ребёнок не выходил на связь. Ничего. И ничего нового ведь, только почему так больно? Все внутренние органы в тисках невидимых сжимаются до перехватывающего дыхания. До тёмных кругов перед глазами, и острых уколов под ребрами. Всё моё существование — это череда надежд и несбыточных мечт, которые рассыпаются как песчаные замки на ветру. Каждый раз. Раз за разом. Оставляя после себя — ничего. Ничего хорошего. Ничего светлого. Ничего тёплого. — Я как призрак. Вроде есть — дышу, говорю, чувствую. Но меня нет. Я — это пустота. Вместилище зла, агрессии и несбывшихся надежд моих родителей. Спустя время тихо шепчу рядом сидящему. Дима сочувственно вздыхает, заглядывая в глаза. В своей манере пихает в бок в попытке разрядить обстановку. Только не работает это так. Не в этой ситуации. — Не говори так. — Ты ведь сам всё слышал, Дим. Мои родители знают, что со мной. Они знают где я, но приедут только потому, что папа будет проездом в городе. А мама просто попытается. В чем я не прав? Дима молчит. Смотрит перед собой и, кажется, принимает горькую правду. Я молчу тоже. Всё ведь и так понятно. Закидываю ноги на диван, усаживаясь по-турецки, беру со стола мармелад, горстью закидывая себе в рот. Ненавижу мармелад. Но сейчас это единственное сладкое, что есть в моей жизни. За окном смеркается. Так же, как и на душе. Давид Маркович, на вопрос, можно ли гостю сегодня остаться со мной, мягко улыбается. Через несколько минут в палате появляется ещё одна кровать. Ближе к полуночи звонят Александр и Полина. Полина ожидаемо рыдает в трубку, засыпая словами поддержки. Говорит всякие глупости. Успокаивающие. Оказывается, они навещали меня, пока я спал, пусть всего раз, но это греет душу. Им я нужен. Их я люблю. Ночь проходит за разговорами и мечтами о светлом будущем. Только если мечты Димы кажутся радужными и действительно светлыми, то над моими нависла чёрная-чёрная тень. Жизнь как-то резко поделилась на «до» и «после». И если раньше в этом «до» хоть отдалённо виднелась светлая полоса, то перейдя к «после» она преобразовалась во всепоглощающую темноту. Из-за одного неверного решения. Из-за одной совершенной глупости. Дима уезжает с утра. Завтра ему на смену, а он и так взял несколько отгулов, чтобы навестить меня, остаться на дольше он просто не может. Когда приедут родители — не ясно. Я остаюсь один на один со своей болью и одиночеством. Опять. Жалость к самому себе самое худшее чувство, которое может испытывать человек. Но сейчас мне себя жаль, и я… Поддаюсь. Позволяю залезть в самые укромные уголки души и оплакиваю. Разрушенную жизнь. Уничтоженное прошлое и будущее. Разрешаю поселиться в груди зависти к тем, кому повезло больше. У кого будущее светлое, а не измазанное чёрной ртутью. У кого глаза полны любви, счастья и надежд, и сердце к этому открыто тоже. «Может быть, тебе нравится жить в этой агонии?» Озвученная в последний раз фраза психотерапевта отзывается новым уколом в груди. Он ведь прав. Моя жизнь — это чередование мучительной агонии с кратковременными моментами тишины. Школа — каникулы у Димы. Отношения в доме — общение с Александром и Полиной. Брак с Васей — учёба в университете. Изнасилование — больница с внимательным персоналом и заботливыми врачами. Каждый раз, чтобы получить что-то хорошее, я должен проходить через боль, психологическое насилие, унижение и давление. Сколько еще издевательств нужно перенести, прежде чем мне будет позволено просто быть счастливым? Просто… Спокойная жизнь. Она ведь когда-нибудь будет, да? Давид Маркович на вечернем обходе сообщает, что какие-то из анализов не в норме. Ничего серьёзного, но нужно ещё недолго побыть под наблюдением. Какой-то частью себя я рад. Домой ехать не хочется. Деньги на билет отсутствуют, а вещи, что привёз Дима, только для домашне-больничного использования. Футболка, чистое нижнее бельё, одни спальные штаны да резиновые тапки, в которых далеко не уйдёшь. Конечно, можно: и уйти, и деньги найти, но сидя в своем больничном бункере, приятнее думать наоборот. Здесь я нужен хоть кому-то. Здесь хоть кто-то обо мне беспокоится. Еще двое суток в тишине и покое пролетают одним днём. Подъём, завтрак, процедуры, свободное время, обед, разговоры с Давидом, капельницы, ужин, беспокойный сон. День сурка. И я готов проживать его бесконечное колличество раз. Взгляд в очередной раз задерживается на гостевом диванчике около белой стены. Это ведь он… Его голос просил меня потерпеть. Хриплый, добрый. Его руки прижимали к себе, укачивая так трепетно. Осторожно. Взгляд только… Холодный и колкий, но в поведении он не был резок. И рядом с ним как-то… Волнительно, но не страшно. Так странно. Цветы носил всё это время, только зачем был обман про курьера? В голове всплывает образ альфы. Губы растягиваются в улыбке, а по телу пробегает табун мурашек, затихая где-то внизу живота, приятно кусаясь. И становится так тепло-тепло, только от одной мысли о нём. Это нормально, что я чувствую что-то такое к тому, кого видел один раз? После случившегося, даже не смотря на то, что он мой истинный… Нормально? В желудок возвращается привычная тяжесть. Всё равно это ни к чему не приведёт. Сейчас ведь он не здесь. Пришёл внезапно, так же внезапно ушёл и… Всё? Наверное, это правильно. Что я могу дать? Страх и недоверие? Жалкую оболочку? Истерзанный разум? Оно ведь ему не нужно. Никому это не нужно. А затем дверь с грохотом открывается, впуская в палату разъярённого отца. За его спиной семенит мама. И всё бы ничего, приехали ведь, пусть проездом, но здесь сейчас. Со мной. — Ну что, блять, доигрался?! Получил, что хотел?! Только вот тон отца ни разу не похож на сочувственный. Сердце от страха ухает в пятки. По спине бежит холодный пот, смазывая приятный трепет в животе, появившийся секундой ранее. Я ещё никогда так сильно не боялся собственного родителя. — Пап… — начинаю несмело. Я и не заметил, как палата, что до этого была бункером спокойствия, наполняется напряжением и перестаёт быть безопасной. И едва поднимаюсь с постели, подходя к отцу, правую щеку обжигает, а голова машинально поворачивается в противоположную от удара сторону. Сердце сжимается от страха, а остатки души… — Сколько ты ещё будешь трахать мне нервы, скажи?! Сковывает колючей проволокой. Ничего не изменилось. Даже несмотря на моё положение. Он всё так же меня ненавидит. Всё также презирает. И в этот момент кажется, что даже больше, чем раньше. Я бы всё на свете отдал, только бы не видеть в его глазах такого презрения, ломающего собой ещё больше.