Аномалия

Арсений Фролов. Когда прихожу в себя, один из похитителей разговаривает по телефону. Слышно плохо, будто находится где-то вдалеке. За дверью или в другой комнате, если она здесь вообще есть. Слов не разобрать, как бы не старался расслышать. Повёлся как сука. Только сейчас приходит осознание произошедшего и того, что может произойти следом. Насколько опрометчиво поступил, доверяя каким-то незнакомым мужчинам. И я собственноручно передал в их руки ключи от своей жизни, души и тела. Когда отец об этом узнает, то просто размажет меня по стенке. Приоткрываю глаза, уставившись в полуразрушенную крышу. Через дыры смотрит посеревшее небо. Белые пушистые облака плывут медленно-медленно. И я хочу стать этим облаком. Таким же конденсатом водяного пара, который рано или поздно превратится в плотную тучу и исчезнет, пролившись дождём. Я тоже был бы не против исчезнуть. Голова болит. По ощущениям — нос всё-таки сломан. Только почему дышать им всё-таки удаётся? Затруднительно, но удаётся. Лёжа на лопатках и смотря, как проносятся облака по небу, прислушиваюсь. Ни одного соседского разговора, лая собак. Крика детей спихнутых на бабушек и дедушек на все лето. И я сейчас как один из этих детей, только вместо ласковых стариков — злые похитители. Только почему — я? В попытке осторожно, не привлекая внимания, дёргаю заведёнными над головой руками. Верёвки затягиваются только туже. Дернул бы сильнее, может, получилось бы их разорвать. Только внимание ведь привлеку. Меньше всего хочется, чтобы заметили моё пробуждение. Через какое-то время слышатся тяжелые шаги. После скрипит дверь. По потолку агрессивно прыгают тени оранжевых огоньков. От свечей, кажется. Даже электричества нет. Иначе бы зачем использовать в качестве освещения свечи? — Что сказал? Раздаётся голос одного из похитителей где-то со стороны. Голос принадлежит высокому. — Ничё. Подержим пару дней. Попрессуем. Можем даже пару раз трахнуть в качестве бонуса. Ну я-то полюбасу выебу, а ты как знаешь, Ванч. Следом — уже знакомый гогот. А я внутренне сжимаюсь. Как это в качестве бонуса? В качестве какого бонуса? Разве кто-то имеет право давать разрешение на такие вещи? Я ведь живой. Я — человек. Не вещь и не игрушка. С губ слетает тихий выдох, не оставшийся без внимания. — Глянь, спящая красавица в себя пришла. На уровне лица показывается рожа похитителя. Плотное лицо. Щёки, покрытые красными пятнами, плешивая щетина и маленькие поросячьи глаза. Мерзкие. Как и он сам. Грубые пальцы хватают за подбородок. Болезненно давят, отчего рот открывается сам по себе. А пухлый губы в улыбке тянет, заглядывая в рот, будто зубы пересчитывает. — Я тебе тут малясь нос вправил. Ну как, дышит? Кивок. Первое правило при похищении — успокоиться и вернуть себе самообладание. Адреналин, гуляющий по венам, в разуме порождает только ужас. Рвано несколько раз выдыхаю в попытке привести в норму бешено колотящееся сердце, и не поддаваться панике. Мужчина смотрит спокойно, без какой либо агрессии, но под взглядом становится тяжело. Как минимум от факта незаконного удержания. Как максимум — от понимания возможных последствий. — Руки затекли, — сиплю тихим голосом. Второе правило: постараться наладить контакт со своими похитителями. Несильно дёргаю запястьями, лелея надежду, что их развяжут. Только надежда умирает не последней, а первой. — Ну тут чё, тут только терпеть. Ох и насрал же ты кому-то, пацан. Мужчина несколько раз хлопает ладонью по щеке, а после отходит. Скрежет волочимого по деревянному полу стула отдаётся внутри странным тянущим чувством. До уха доносится звук открываемой бутылки, сразу после — наполняющихся стаканов. Я бы не отказался хотя бы от глотка воды. В глотке пересохло, нет даже слюней, что смогли бы смочить горло. За спиной — тихие обсуждения. Настолько тихие, что невозможно уловить ни слова. Как и первый разговор пухлого. Насрал же ты кому-то. Кому? Врагов или соперников у меня никогда не было. Всегда со всеми учтив и предельно вежлив. В голове не укладывается, что кому-то в действительности мог насолить настолько, что организовали похищение. Только с какой целью? Напугать? Припугнуть? Ну так напугали. Держат в какой-то разваленной избушке. Еще и нос сломали. Разве этого недостаточно? Зачем давать согласие на сексуальное насилие? В памяти судорожно проплывают воспоминания прошлого. Может быть, всё же я сделал кому-то плохо? Но ничего. Совершенно. Голова отзывается новой вспышкой боли и пульсацией в висках. Прикрываю глаза, надеясь, что поспать всё же удастся. Сон не заставляет долго себя ждать. В следующий раз просыпаюсь от звона разбившегося стекла. Время далеко заполночь, если верить кромешной тьме за окном. Боль в голове терзает всё сильнее. Облизываю пересохшие от жажды губы, прислушиваясь к происходящему за спиной. Желание глотнуть воды никуда не делось. Только усилилось. — Так а какого хуя кому-то всё, а кому-то кукиш с маслом, скажи мне Ва-аня-я? — пьяно кричит один из мужчин. — Почему я не могу получить то, что сейчас по праву принадлежит мне? Справед-дливо?! Собеседник хмыкает. Прикуривает, кажется. По дому ползёт густой сизый дым. Очередная возня. Торопливые шаги, направляющиеся в сторону кровати. А я жмурю глаза, притворяясь спящим. Если сделать вид, что не очнулся, ничего же не будет? Не тронут? В ушах слова про бонус, и сказанное сейчас о невозможности взять то, что по праву принадлежит пухлому, сдавливает лёгкие. Не хочется верить, что «по праву принадлежащее» — это обо мне. Когда к щеке прикасаются чужие пальцы, глаза распахиваются как-то сами собой. В панике и удивлении. Я по инерции дергаюсь в противоположную сторону силясь уйти от контакта. И это бесит моего похитителя. — Ты чё, сука, а? Мужчина хватает за лодыжку, с силой дёргая на себя, возвращая на прежнее место. От резкого движения веревка, сковывающая руки, впивается в кожу, сдирая ее. С губ срывается сорванный стон, и я в панике таращусь на мужчину. С такой же паникой пытаясь понять, почему я всё ещё здесь? Почему в сознании? Почему не получается в привычной манере отключиться? — Не делай ты, блядь, такие омежьи глазки. Мне похуй на них, понимаешь? Совсем близко к лицу шипит мужчина, обдавая запахом перегара вперемешку с сигаретами, от которого хочется желудок наизнанку вывернуть. В этот момент кажется, что это самое мерзкое. Но я никогда не ошибался настолько сильно. Когда он принимается облизывать лицо, не оставляя попыток залезть языком в рот, я понимаю это особенно чётко. Вот тогда становится по-настоящему противно. До накатывающих приступов тошноты, и вспотевших ладоней. — Не надо! Кулак моментально встречается со скулой. Бьёт так сильно, что в глазах мутнеет от острой боли и волны пожара по всему телу. Удар слишком сильный. Достаточно, чтобы в голове зазвенело. Но не настолько, чтобы всё закончилось. — Ты не в том положении, чтобы отказывать. Омега. С ненавистью выплёвывает прямо в лицо, грубо сжимая челюсти. Сердце ухает куда-то в желудок. Омега не человек. Омега всего-навсего дырка. Без голоса, желаний и чувств. До меня не сразу доходит осознание, что пухлый уже сидит на бёдрах, блокируя ноги, не позволяя пошевелиться. Левой рукой сжимает скулы, давит, насильно открывая рот. Правой — подставляет горлышко бутылки с водкой к губам. Вливает. А я пить хочу. Делаю первый особенно жадный глоток на автомате. Горло и пищевод обжигает, а резкий запах дешёвой водки порождает внутри желудка рвотные позывы. Алкоголь вливается в рот без остановки. Разливается мимо: попадает в уши и нос. И голову бы отвернуть, только мерзкие пальцы слишком сильно фиксируют. Вероятно, оставляя после синяки. Наличие синяков, на самом деле, волнует мало. По крайней мере, это меньшая из проблем в текущей ситуации. — Ща ты попьешь, расслабишься и потрахаемся. Омежки говорят падкие на это дело, а жопы у вас смазкой текут чуть ли не постоянно. Да? Очередной звон бутылки, разбившейся о стену дома. Той, из которой меня только что поили. Я жадно хватаю ртом воздух, когда грубые руки отпускают щеки. Легкие будто кипятком шпарит. Будто миллиарды лезвий втыкаются разом прямо в грудину. Через кожу, плоть, мышцы. Насквозь поражая собой, оставаясь внутри огненными дырами. — Лер, ты поосторожнее, откинется ещë. Нам потом отвечай. — Да хули ему будет? Желудок скручивает неконтролируемым спазмом в попытке избавиться от дешёвого алкоголя, и едва я успеваю отвести голову в сторону, не испачкав на себе сидящего мужчину, позволяю ему опустошаться. Мужик усмехается. Шершавыми руками залезает под толстовку, задирая ее вместе с футболкой, оголяя торс. Больно выкручивает соски. Так сильно, будто в руках не мягкая плоть, а ручки-вентили переключения скорости. Жар от выпитого алкоголя расходится по телу резкими вспышками. Накатывающими волнами, утягивающими за собой на дно. Горло жжёт, как и пищевод. Ноги становятся тряпичными. Дергаются в попытке отпихнуть насильника, так странно и несинхронно, словно ими управляет неумелый кукловод. Тянет за правую нитку — поднимается левая. Тянет за левую — правая. Но кукла эта попыток своих не оставляет, бьёт коленом куда-то в спину. Недостаточно сильно, чтобы было больно. Но достаточно, чтобы туша озверела. Очередной удар куда-то в лицо воспринимается не так остро только благодаря влитому обезболивающему. С губ срывается тихий-тихий всхлип от принятия ситуации: как бы я не сопротивлялся, они всё равно возьмут то, что хотят. Перед глазами плывёт. Они предательски закрываются. Сил на борьбу совсем не остаётся. Тело бьёт крупной дрожью, покрывает липким холодным потом. От нависающей сверху туши, быстрого и прерывистого дыхания куда-то в шею, от прикосновения губ к коже. Эти поцелуи такие… Неправильные и абсурдные. Неуместные и грязные. Бессмысленные. Идиотские. Нелепые. Очередная попытка отключить разум, когда вместо губ появляются зубы больно закусывая кожу, безуспешна. В душу вселяется всепоглощающий ужас происходящего и уяснение того, что никто не придёт. Не остановит это безумие. И я его остановить не смогу тоже. На какую-то долю секунды удаётся потеряться в себе, но шершавые руки выдёргивают из темного успокоения, резко переворачивая и укладывая на живот. Урод стягивает джинсы вместе с бельём, оставляя болтаться где-то на щиколотках. Наваливается сверху, вжимаясь пахом в бëдра, и трётся, шумно выдыхая. Разводит в стороны ягодицы, давит пальцем на сжавшуюся дырочку анального отверстия. — А чё ты не мокрый-то, блядь? — справедливо замечает прижимающийся сзади пухлый. — Блядь, хули ты такой узкий? Ты чё, целка? Эу, прикинь он целка! Это уже адресуется в сторону мужчины за столом. Он сидит, замерев, будто в статую превратился. Только сглатывает нервно и губы облизывает, глядя на то, как его друг развлекается. А у меня в ушах стоит отчаянный крик ребёнка, прячущегося где-то внутри сознания. И я знаю, что он не почувствует того, что сейчас произойдет, но как будто… Почувствует. И мне так жаль. Что не могу отделаться от мерзких лап. Защитить малыша внутри себя. От того, что не могу помочь самому себе. По щекам текут горячие слёзы. Самый настоящий кипяток. И вот бы кожу разъел, пробираясь к костям. Чтобы от болевого шока умереть раньше, чем произойдёт самое страшное. — Всё как ты любишь? — с усмешкой тянет высокий, укладывая ладонь себе на пах, и восторженно наблюдает. Мужчина на вопрос гортанно смеётся. Отвратительно. Ладонь больно давит на поясницу, прогибая сильнее, проезжаясь между ягодицы членом, и заменяет его на палец. Вкручивает в колечко мышц, не позволяя сдвинуть ноги и помешать тому, что будет следом. — Это всё равно случится, девочка. Расслабь попку, и будет не так больно, а? Дрожь волной расходится по телу от мерзкого шёпота. От этой просьбы. От неизбежного конца всему хорошему, что существовало в жизни, забирающего с собой крохотное и важное. То, что я так трепетно берег. Единственое, что у меня есть. — Пожалуйста… — умоляюще шепчу, проглатывая слезы. — Не надо. Умоляю… Пухлый смеётся. Громко и протяжно. Этот смех вгрызается в сердце, оставаясь в нём острым чувством безнадёжности. Высокий дёргается на стуле, наклоняется в мою сторону, я — в противоположную, самостоятельно насаживаясь на подставленный палец. С губ слетает тихий скулеж от восторженного выдоха сзади. — Ну вот, — жёсткие пальцы ложаться на щеку. Большой палец проникает в рот, впиваясь в слизистую так остервенело, будто насквозь пытается проткнуть. — А говоришь не надо. Хочешь же, скажи? Давай, целочка, не ломайся. Всё не так! Не хочу. Чувствовать это. Слышать. Плевок между ягодиц, размазывает головкой слюни и толкается, вжимая в грязные тряпки на кровати. Впиваюсь пальцами в металические прутья кованной спинки кровати, роняя голову в сгиб локтя несдерживая рвущиеся из груди рыдания, и вопреки всему… Расслабляюсь. В попытке минимизировать предстоящую боль от неизбежного. Она ведь будет. Вот так: без какой либо подготовки, растяжки и смазки — боль обязательно будет. Секундная передышка. Пошлая усмешка. Уверенное движение бёдрами вперёд, гулкое рычание, ещё одна фрикция вперёд, и он входит. Одним ровным толчком, сразу на всю длину, вышибая из груди весь воздух. Срывая с губ пронзительный крик, который, казалось бы, слышит вся округа. Забившись в конвульсиях от пульсирующей боли, я чувствую, как нежная кожа лопается под натиском врывающегося члена, разрывающего на кусочки. Как по бёдрам течёт что-то горячее и склизкое. Мерзкое. Такое же мерзкое, как сегодняшний остаток вечера. Как я. Вся моя жизнь. Эти звери. — Во-от так, девочка. Ебать, какая у тебя узкая дырка. Мне даже немного бо-ольно, — грязный шёпот в самое ухо обжигает. От него не скрыться. Не спрятаться. Не испариться. — Сука, да если вы все такие узкие, то какого ж чёрта местные бордели до сих пор вами не наполнены? Я бы приходил к тебе каждый день. Горячий язык облизывает ухо. Усмешка, и зубы вонзаются в хрящ, едва не прокусывая насквозь. С губ слетает очередной полустон-полукрик, от жгучей боли в ухе, воспринимающийся насильником за хороший знак. — Нравится, сучка, да? — рука зарывается в волосы на затылке, а я головой отчаянно мотаю из стороны в сторону. Не нравится! — Конечно нравится. Пухлый жарко дышит в ухо сбитым дыханием. Выходит из подставленного тела, и тут же врывается обратно, разгоняя по телу и сознанию новые болезненные импульсы, до летящих звëзд перед глазами. Пальцы сжимают волосы — толчок. Рывок за волосы, запрокидывая голову назад так сильно, что шея едва выдерживает давление. И лучше бы не выдержала. Толчок. Мужчина с пьяной звериной улыбкой, больше похожей на оскал, смотрит в распахнутые от ужаса глаза, остервенело врываясь в подставленное тело. Грубо. Несдержанно. Сопровождая каждое движение отвратительными звуками. И каждый — как удар хлыстом, по сознанию, телу, и сердцу. Невидимыми шрамами, что останутся навсегда. Напоминанием. — Трахал бы твою дырку день напролёт. От комментариев хочется спрятаться, от происходящего — раствориться. Умереть. Перестать существовать прямо сейчас. В этот миг, минуту, секунду. Настолько всё это неправильно, гадко. Мир замыкается на этой мёртвой безвыходности. Только я. Только они. И никого вокруг. Преполненный болью разум, наконец-то очищается, позволяя упасть в тишину и больше не чувствовать ничего.

***

Шевелиться не хочется. Просыпаться тоже. Но мочевой пузырь решает иначе. Лежа на животе, осторожно приподнимаюсь на локтях, осматривая пустую избу. В доме никого. Из разбитого окна падает луч солнечного света, прямиком попадая на оголенную ногу. Греет своим теплом. Воспоминания о произошедшем отзываются тянущей болью в груди. Глаза наполняются слезами. Быть хочется где угодно, только не опять здесь. Как можно быть таким тупым в девятнадцать? Сколько историй про уродов, что затаскивали жертву в машины и насиловали где-то в лесу? Сам ведь не понимал, что двигало в тот момент теми, кого в лучшем случае отпускали через пару часов, в худшем — находили раскиданными по лесу по частям? А теперь что… Сам стал одним из тех, кого никогда не понимал? Третье правило: пытайтесь сбежать, только если пришло подходящее время. Отсутствие мужчин в доме именно на это и намекает. Ведь да? Помощи ждать от кого-то… Стоит ли? Будет вообще эта помощь? А если будет — когда? Сколько времени должно пройти, чтобы меня начали искать? Искать там, где я нахожусь. Ведь даже я не особо понимаю, в каком регионе. Куда вообще делись эти уроды? Уехали? Всё закончилось? Просто вот так… Оставили меня здесь одного? Неважно. Главное, что один. Попытка принять сидячее положение срывает с губ непроизвольный стон. Поясницу простреливает накрывающей лавиной боли, основной сгусток которой находится в промежности. По щекам бегут предательские слёзы, замирая взглядом на бледно-розовых пятнах, виднеющихся на простыне. Несложно догадаться, что пятна — следы минувшей ночи, а не оставлены кем-то другим. Потому что на бёдрах очевидная подсказка в виде размазанных розовых полосок и проступающих синяков. Отвратительных. Опускаю ступни на прогретый под лучами солнца пол и медленно встаю. Так, чтобы болезненная пульсация в заднем проходе не отдавалась при каждом движении. На секунду застываю в одном положении, крепко вцепившись пальцами в спинку кровати. Перед глазами начинает плыть и мутнеть. Предметы прыгают из стороны в сторону. Отголоски выпитого? Сотрясение? Общая усталость и истощение? Ни одно предположение не успокаивает. Когда предметы в комнате более менее «занимают» свои места, зубами вонзаюсь в тугие верёвки. Только не поддаётся плотнее плетение. Грызи не грызи, в лучшем случае понадобится пара часов, которых, как мне кажется, у меня нет. Запястья под импровизированными наручниками выглядят неважно. Кое-где содранная кожа начала затягиваться, а кое-где, наоборот, гноиться от налипших ворсинок, мешающих регенерации. Вряд ли дойдёт до чего-то серьёзного, ампутации там или ещё чего, но невозможность затянуться обычным царапинам так или иначе пугает. Утыкаюсь лбом в связанные руки, облизывая пересохшие губы, глубоко вдыхая и медленно выдыхая. Нельзя впадать в отчаяние. Нельзя. Оглядываю дом ещё раз, не оставляя попыток зацепиться хоть за что-то. На столе пустые стаканы, какие-то остатки еды, от вида которой в животе начинает урчать. И… О чудо, нож! Он то мне и нужен. Пальцы переплетаю на кованной спинке старой постели и тяну на себя. Она не тяжелая. Легко поддаётся, со скрежетом отъезжает от стены. Зародыш счастья гасится шумом автомобильного мотора. Вернулись… Черт возьми они вернулись! Сглатываю ком под горлом. Нужно сделать всё возможное, чтобы меня не убили. И надеется, что завтра они вновь куда-то уедут. Даже если уберут нож со стола, я найду что-то другое. Огромная комната в моём распоряжении. Что-то да найдётся, что поможет избавиться от верёвок, разве нет? Спешно двигаю постель на место, опускаясь на грязные простыни, и прикрываю глаза. Немного потерпеть. Я спасу себя сам. Всё будет хорошо. Ведь никто не собирается тебя спасать. От этой правды становится слишком больно. — Ты хоть предохранялся? Эти омеги же как бабы, кончишь и жди ребенка. — Да похуй мне, ваще. Не мои проблемы. Согласно киваю сам себе. Я вообще не их проблема. Они выполняют чей-то приказ. И этому «кому-то», решившему взять на себя роль бога в моей судьбе, также всё равно. Как и всем остальным. — Оп-па-на! Наша девочка проснулась, — Лера, если я правильно вчера услышал его имя, заходит в дом со свистом, обращая на себя внимание. — Вот скажи мне, а чё говорят, что омеги все такие до секса ебать какие больные, а тебе хуй в жопу, и ты в отключку сразу? Бракованный что ли? Весёлый голос порождает ещё большее отвращение к говорящему. Пухлый сгружает на стол полупрозрачные пакеты. Один из них заполнен стеклянными бутылками, о чем говорит характерный звон, второй же, по всей видимости, едой. По крайней мере из полупрозрачного полиэтилена виднеется пачка сосисок и буханка хлеба. Бракованный, неликвид, аномалия — всё это я слышу от отца почти каждый день. Не обижает уже даже. Слишком привык. Но фраза, сказанная насильником, остаётся где-то внутри мерзким слизнем, обволакивая собой органы. Цепляется щупальцами и не отпускает. Что если всё это время отец был прав? Может быть, действительно стоило согласится на брак с Васей? Как там говорят «стерпится-слюбится»? По крайней мере, я бы не оказался тут. С ними. Один. Использованный как презерватив, валяющийся около кровати. Да уж. Повезло так повезло. Внутренний голос как очередная пощечина. Как миллионы импульсов тока, что долбят по сердцу и остальным органам, жаря их изнутри. До набегающей на глаза новой порции слёз. Острого отчаяния и бессилия. Только вот разве он не прав? Щелчок пальцев у лица заставляет встрепенуться и спешно метнуться вглубь кровати. Веревки натягиваются, проезжаясь по старым болячкам, и провоцируют появление новых. Поясницу от резкого движения простреливает тоже. — На вопросы отвечать не привык? Мама с папой не научили основам вежливости? Перевожу взгляд на говорящего, впадая в ступор. О каких основах вежливости он сейчас ведёт речь? Тот, кто весь вечер пожирал глазами, смотря, как его друг насилует незнакомого человека? Я поджимаю губы, сдерживаясь от комментария. В руках высокого блестит остриё ножа. Оно как-то слишком близко к моей шее, но я не позволяю эмоциям захватить разум. Мужчина кивает на верёвки. — Сниму веревки и раны обработаю. Пойдет гангрена — ампутируют. Мне, в целом, ехало-болело, а тебе, думаю, нет. Кому ты нужен будешь безрукий? А кому я нужен такой? Грязный и использованный. С сомнением смотрю в глаза, коротко кивая. — Дырку обрабатывать не буду. У вас там, вроде как, регенерация и все дела. Или хошь могу перекисью залить? Только регенерация не так работает. За считанные часы не может излечить разорванную промежность. Вопрос остаётся без ответа. Пока Иван разрезает ножом «наручники» я бегаю глазам по комнате в поисках чего-то, что хоть как-то поможет отсюда выбраться. К дверям нельзя. Там второй сидит, как цепной пес, сторожит. Разбитое окно сулит полоснуть кожу при прыжке. Но это же лучше, чем вообще ничего… Попытаться можно. — Даже не надейся, — поток мыслей прерывает голос сбоку. — Дёрнешься, и этот нож окажется в твоей жопе заместо хера. Усёк? Киваю. А если и предпринять попытку, то в какую сторону идти? Где просить помощи? Если бы в деревне кто-то жил, после моего крика, наверное, уже вызвали бы полицию. Взглядом опять прилипаю к полувыбитому окну. Сколько человек может бежать, если будет открытая рана от пореза стеклом? Если прихватить с собой какую-нибудь тряпку, и ей перетянуть рану… Да почему обязательно должна появиться рана? Завтра, когда они уедут… Если они уедут, можно же будет покинуть дом и через дверь. Или выбить окно так, чтобы беспрепятственно и безопасно вылезти через него. Скорее бы завтра. Только бы руки освободить. Это самое сложное. — Мне нужно в туалет. Пожалуйста. Мочевой пузырь напоминает о себе острой болью. Прошу как можно тише и покорнее. Пусть думают, что я напуган и труслив для того, чтобы предпринять попытку к бегству. Я напуган, да. До чёртиков напуган происходящим и возможными вариантами развития ситуации. Но сидеть сложа руки — значит самостоятельно рыть себе яму, которая станет могилой. — Достань ведро с веранды, — с запястий исчезают верёвки. — Ты же не думаешь, что мы тебя отпустим на улицу? Справлять нужду больше негде. Растираю саднящие и зудящие запястья. Рисковать и пытаться бежать прямо сейчас всё равно бы не рискнул. Слишком велик шанс быть пойманным. Да и как они отреагируют на столь открытую попытку к бегству? Что если в самом деле нож окажется во мне? Проверять не хочется. Умирать страшно. Иван хватает за локоть, небрежно подталкивая к умывальнику. — Ебальник в кровище. В порядок себя приводи. В очередной раз послушно киваю. Тянусь руками к ржавому носику округлой формы сосуда. Ладони наполняются желтоватой водой, но выбирать не приходится. Смываю с лица кровь, морщась от болезненных прикосновений к опухшему носу. Так, чтобы стоящий рядом не заметил, осторожно собираю несколько капель с привкусом тины губами, смачивая пересохшее горло. Надеяться на то, что меня напоят водой, не приходится. От вида красных капель на дне умывальника начинает мутить. Или от затхлого привкуса во рту? Разницы никакой. И так, и так плохо, больно и страшно. Пухлый возвращается в дом, швыряя к ногам полусгнившее ведро. А меня в очередной раз передёргивает. Руки тянутся к низу толстовки, что всё это время любезно прикрывает наготу, натягивая её ещё ниже. Хоть что-то из одежды эти уроды оставили. — Я… Можете не смотреть? Стыдно от одной только мысли, что делать это придётся перед ними. — Ты мне тут придурка не врубай, — пухлый морщится. — Либо ссы, либо пошел на место. Сжимаю челюсть до скрежета зубов. От обиды разрывает на части. От унижений потряхивает. Хочется кричать. Вопить. Крушить всё вокруг. Только смысла никакого. Никто не услышит и не придёт. Некому приходить. За сутки нахождения в доме даже лая собак не было слышно. Хотя бы где-то вдалеке. Глухая тишина. После справления нужды меня грубо ставят на колени, ударяя по голеням. Рывком снимают толстовку вместе с футболкой, откидывая куда-то к дверям. Шею стягивает жесткий собачий ошейник с длинной, крупного плетения металлической цепью. Вот и все. Я и есть та самая единственная собака во всей этой глуши. Лера скалится, смотря сверху вниз. Облизывает губы, прикрывая глаза. А после обходит со спины, перенимая цепь из рук высокого. Обвивает ей мою шею, накидывая несколько колец, и тянет, перекрывая доступ к кислороду. Дрожащими руками тянусь к удавке, хватаясь за цепи пальцами, в попытке хоть немного ослабить тиски. Сердце в груди в очередной истерике, разгоняя кровь, перемешанную с липким страхом по венам, наполняя им с головой. А второй смотрит. Наблюдает, упиваясь моей беспомощностью. Как и вчера. Секунда, две, три. Резкая вспышка боли в области позвоночника. От сильного пинка поддаюсь вперед, не успев сгруппироваться, ударяюсь подбородком о грязный пол, растягиваясь на половицах. И так это кажется не значимо от ужаса понимания, что сейчас повторится тоже, что было вчера. — Ты кайфуешь? Высокий на вопрос со спины кивает. Пока один насилует и издевается, получая физическое наслаждение, второй просто наблюдает. В этом заключается его удовольствие. Смотреть за мучениями, наслаждаться криками и просьбами остановиться. И это кажется ещё омерзительнее, нежели то, что делает первый. — Я в жизни не видел, чтоб кто-то дрожал от страха так сильно, как этот… Восторженный выдох, будто я не здесь. На грязном полу лежит не моё тело. Кто-то другой. Точно не я. Этот человек просто не может быть мной. Я молча прислушиваюсь к стоящему за спиной, глотая слёзы, не в силах даже пошевелиться. Отползти от подонка. Даже когда слышится звук расстегиваемой ширинки, ударяющий по нервам и сознанию. И я ожидаю чего угодно, но не обжигающей колючей боли. Резкой. Пронизывающей собой до самых костей. С губ срывается вой. Громкий, жалобный и протяжный. Больно. Так больно, что плывёт перед глазами. Я плыву тоже ползком от чудовища, стоящего позади, захлебываясь рыданиями. Второй забавляется: каждый раз, когда цепь касается кожи ягодиц срывая с губ новые и новые крики, он протяжно выстанывает. А после, недостаточно насытившись страданиями, меня ставят на четвереньки и, как и вчера, жестко берут сзади. Без растяжки. Без какой-либо смазки. Хотя бы в виде слюны. Просто так, на сухую. Натягивая цепь так сильно, что дышать почти невозможно. При каждой выброшенной фрикции бёдер, мерзких шлепков о саднящие ягодицы, я умоляю себя молчать, закусывая рвущиеся болезненные стоны зубами. Не кричать, не показывать какие либо эмоции. Нельзя. Именно этого ведь ждёт ублюдок, что сидит около дверей, широко раздвинув ноги. Смотрит немигающим взглядом, облизывает губы и… Трогает себя. Унижая этим ещё больше. Бесконечный поток разрывающих изнутри движений заканчивается горячими каплями на пояснице, шумом в голове, затуманенным взглядом и полной потерей самого себя. Я в яме. Черной, глубокой, склизкой и холодной. Той, из которой обычно не выбраться без посторонней помощи. Ошейник сжимает сильнее, сдавливая шею, практически лишая доступа к кислороду, но ослабевает, едва спина касается чего-то мягкого. Расфокусированным взглядом скольжу по настилу под собой, поджимая ноги к груди, в коленях пряча голову. Закрыть глаза и представить, что ничего не было. Это всё не по-настоящему. На самом деле не со мной. Цепь от поводка натягивается, звенит где-то над головой. Удар по щеке и очередная порция водки вливается, обжигая собой пищевод. Через мгновение рядом с лицом падает горбушка хлеба, в которую я тут же вгрызаюсь зубами. Только бы закусить этот блевотно-горький вкус алкоголя. Только бы не отняли, потому что есть хочется, несмотря ни на что. И после этого я перестаю видеть в происходящем странное. Неправильное. Какая-либо физическая боль отступает. Больше не волнует пульсирующая резь в промежности и горящая на ягодицах. Зуд в руках и коленях. Головная. Ничего больше нет. Только внутренняя, пожирающая собой пустота. Затягивающая в свои лапы. Фальшиво обнимающая демонами, будто те могут согреть. Не греют. Рвут плоть, пережёвывают и выплёвывают на обочину жизни. Пьют кровь, смакуя каждую каплю. Если это называется адом, то я сейчас в нём. Сам спустился на самое дно, позволяя поймать, посадить на цепь. Запереть в ловушку, из которой только один выход — ногами вперед, на носилках криминалистов. Вместе с принятием поражения наступает полная безразличность. Окружающее не интересует. Не интересует, сколько раз врываются в тело. В какой позе. В какое время суток. Просто позволяю. Отключалось ли сознание еще раз, давая передышку, не знаю. Но провалы в памяти вселяют надежду что — да. Каждый раз, когда к истерзанному телу прикасаются руки, прошу себя молчать. Не издавать ни звука. Высокий упивается криками и слезами. Ему нравится само понимание, что человека ломают прямо на его глазах. Размазывают по подошве ботинок, как какую-то мелкую букашку. Втаптывают в грязь. И я не позволю восхищению опять появиться в этих ублюдских глазах. Даже после того, как голову опускают в ведро с водой, держа без кислорода так долго, что долгожданная тьма наступает. Но после — я опять прихожу в себя. Опять продолжаю существовать. И молчать. Когда шершавые руки исчезают, оставляя безвольной куклой валяться на грязном матрасе, я воображаю, что сейчас не здесь. Я там, где нет боли, криков и прикосновений. Где хорошо и спокойно. А реальность… Больше не для меня. Нет в ней для меня больше места. И меня больше нет. Вместо меня только всеобъемлющая пожирающая пустота и мечты о наступлении дня, которые это закончит. Как угодно. Я готов принять любой исход, даже собственную смерть. Только бы жёсткие шершавые руки больше не касались израненного тела, а глаза перестали с таким восхищением наблюдать за происходящим. — Работает ОМОН! Громкий смех. — Нихуя тут нет. Всё это есть на самом деле или плод разыгравшегося воображения от безысходности? Сколько прошло времени с моего появления здесь? Сколько нахожусь один с момента, как эти двое уехали? Уехали? Меня не трогали. Долго. Шаркающие по полу шаги. Обрывки фраз, тихий выдох и резь в глазах от яркого света, когда с обнаженного тела исчезают укрывающие собой тряпки. Я чувствую на себе цепкий пожирающий взгляд. Сквозь едва приоткрытые глаза различаю силуэты. Незнакомые мне, чужие. И их много. Слишком много для меня одного. Это не они — ведут себя иначе. Тихо. С лица исчезает липкая лента. Чужие руки касаются натянутых мышц плечей, постепенно спускаясь к предплечьям. Трогают. Также мерзко и пошло. И я прошу о помощи. Не у тех, кто пришел заменить похитителей. У самого себя. Потому что терпеть больше не смогу. Всех их — не смогу вынести. Я не сопротивляюсь, позволяя затащить себя на колени. Просто потому, что на борьбу сил не осталось. Всё, чего хочется — чтобы исчезли какие-либо прикосновения и присутствие. Чтобы меня наконец-то оставили в покое. Только вместо привычной пустоты, безнадёжности и отчаяния от бессилия защитить самого себя, в груди какой-то крошечный огонёк теплоты. Внутренний ребёнок не царапается. Ему спокойно. Я пытаюсь понять, почему, но не понимаю. Сейчас ведь опять будут рвать плоть. Плевать в душу. Уничтожать. — Потерпи ещё чуть-чуть, ладно? Слова долетают урывками. Путаются между собой, будоража сознание. Вернувшиеся руки, запутанные в волосы, пугают. Присутствие других в доме — тоже. Но они, кажется, помогают. Не терзают. Настойчиво вливают в рот… Воду. Вкусно. С жадностью присасываюсь к горлышку бутылки утоляя жажду, под ободряющие слова. Заботятся. Зачем? Ради чего? Дадут набраться сил и всё повторится? Опять унижения, боль. Сколько ещё это будет продолжаться прежде, чем на самом деле закончится? — Ты такой храбрый. Если бы были силы, я бы рассмеялся. Только сил нет, как и самоуважения. Раковая опухоль уже образовалась в светлом будущем. Метастазами засела так глубоко, что не поможет ни одна химия. Я не храбрый. Не сильный. Трусливый омега, которого уничтожили и разорвали в клочья душу. Глупый, потому что верю незнакомому голосу, что сыпет словами поддержки, и жмусь к телу, вместо того, чтобы оттолкнуть. Жмусь, только потому, что он не делает больно. И потому, что страшно опять оказаться в этой темноте. Одному. Даже если это всё плод сознания, мне нужен этот эфемерный огонёк надежды и спокойствия. — Это мой омега. Раскачивающие, убаюкивающие движения тела. Тихие выдохи в волосы. Сознание опять застилает пелена, но и этому чувству долго длиться не позволяют. Вместо успокаивающих ладоней и хриплого шёпота — чужие холодные руки. Они давят на подбородок. Открывают рот. Пропихивают что-то в глотку, и я захожусь в новом приступе паники, но… Не алкоголь. Не мерзкий член. Дышать. Можно дышать. Не рвано, урывками, наполовину наполняя лёгкие. По-настоящему. Гуляющий по сознанию страх держит в напряжении даже сейчас. Это просто очередное испытание. От резкого подъёма кружится голова. Подступает комок тошноты, затихающий где-то внутри желудка, не найдя выход, потому что нечему выходить. Я чувствую, как плыву ногами вперед и отпускаю себя. Всё как я и предполагал. Выход только один — вперёд ногами на носилках криминалистов. Всё закончилось. Больше не будет боли, страха и паники. Я, наконец-то, умираю.