Город обмана

trigger warning: Все всегда начиналось с недомогания. Амала была довольно энергичным человеком и обладала крепким здоровьем, и потому слабость — первый симптом любой болезни — всегда мешала ее планам и ужасно раздражала. Не желая беспокоить родных, которые на нее рассчитывали, она игнорировала свое недомогание и болезни, продолжала учиться, работать, гулять, только закидывалась лекарствами пополам с подавителями и даже не думала тратить время и деньги на врачей. В девяноста процентах случаев ей удавалось опередить любую инфекцию или простуду. Остальные десять процентов приходились на настигающую ее в самый ненужный момент течку. К счастью, она никогда не оказывалась в ситуациях, где ее запах сводил бы с ума случайных альф, а ей пришлось бы спасаться от них бегством. Честно говоря, такое случалось в древних преданиях, страшных сказках, и в далеких от цивилизации районах, где омега считалась скорее вещью, чем человеком. Вопреки своему нытью о «потребностях биологии» и «инстинктах», альфы были способны контролировать себя рядом с течной омегой, хотя брачная метка или высокая совместимость может знатно подточить этот контроль, превращая покатые горные склоны в колючие скалы. В эпоху повсеместного распространения химических подавителей и блокаторов — в виде таблеток, порошков, свечей и мазей для брачных желез, от феромонов, гормонов или снятия болезненных симптомов, а также в виде капельниц — в некоторых случаях иной альфа мог пройти мимо омеги и даже не заметить, что она в течке. Однако омеги все равно были вынуждены брать позорные два-три дня отпуска по физиологическим причинам раз в несколько месяцев, потому что даже блокаторы и гормональные средства не могли полностью купировать главные особенности течки. На таблетках возбуждение не сводило с ума — но ныло, превращаясь порой в судорожную боль внизу живота; слабость и температура приковывали к постели; настроение было переменчивым, депрессивным, склонным к неадекватной оценке себя и мира. Самый высокий процент омежьих самоубийств приходился на период течки или вскоре до и после нее, из-за чего рекомендовалось, если уж омега проводила течку без альфы, уведомлять о своем состоянии хотя бы кого-то, кто мог бы успокаивать и ограждать от глупых и саморазрушительных поступков. Именно такие течки знала Амала: высокая температура, уныние, таблетки, слабость, боль в животе, острое чувство одиночества, ломота в теле из-за подавляемого возбуждения, еще больше уныния. Но теперь это останется в прошлом. Не просто потому, что у нее есть альфа, с которым их можно проводить, но потому что Истинным вдвойне сложно проводить течки друг без друга, и никакие таблетки не смогут успокоить ее ревущие гормоны. А если Амала что-то и узнала об Амрите за пару месяцев их знакомства, так это то, что он относится к их связи крайне серьезно. Тем более, что от блокаторов, в которых Амала часто не знала меры, в принципе пришлось отказаться по рекомендации врача после того обморока в переулке. В общем, сложные отношения с собственной биологией неотвратимо менялись, и Амала бы соврала, если бы сказала, что предстоящая течка — как и все будущие — не пугала ее, даже если перемена обещала быть во всех смыслах приятной. Ведь течки Амала знала болезненными и странными даже когда их глушили лекарствами, так какой же она будет, если Амала отпустит себя? И в этот раз все началось с общего недомогания. Амала заметила его только потому, что ужасно скучала, предоставленная в доме Индиры Басу сама себе; компанию ей составляла только Сана, «одолженная» у Чауханов, и Амала тайком вынашивала планы, как переманить служанку к себе на постоянную работу. Вместе они готовили еду — при доме Индиры не было кухарки, она приезжала пару раз в неделю и оставляла простые блюда в холодильнике; Сана учила Амалу разным способам носить сари; они много разговаривали, но никогда не касались темы течки, хотя Амала видела, как порой служанка застывала рядом и по-лисьи морщила носик, словно пыталась понюхать ее. Весь этот день Амала замечала, что привычные действия требуют больше энергии, под вечер голова начала болеть и как будто кружиться. Решив, что ночные пробежки по лесу все-таки обернулись простудой, Амала послала Сану в аптеку за порошками, выпила их перед сном и провела ночь в разбитом состоянии, дрейфуя на границе тяжелых, похожих на вязкое болото видений. Проснулась Амала к обеду следующего дня с симптомами, которые нельзя было ни с чем перепутать. Слабость и легкость в теле сигнализировали о температуре, но ноющее раздражение на самой поверхности кожи и скручивающийся комок ощущений внизу живота заставили Амалу задержать дыхание — и всхлипнуть, запаниковав. Обычно она валялась в слабости ещё пару дней, прежде чем простуду можно было отделить от течки; так почему в этот раз разгон занял одну ночь? Сколько у нее было времени, прежде чем беспомощное исступление распластает ее на любой плоской поверхности? Как она доберется до Амрита, кто его предупредит? Малознакомая обстановка в очередном доме в неприветливой Калькутте, недавние переживания, боязнь перед неизвестным смешались с новыми проблемами в комок, в котором запуталась и она сама, и вот уже Амала задыхалась и стаскивала с себя дрожащими руками хлопковое покрывало, которое сейчас казалось таким грубым, царапающим ее ставшую гиперчувствительной кожу. Сана и Индира без стука ворвались в ее комнату и схватили за руки, помогая подняться. Индира порадовалась тому, что Сана позвонила ей накануне вечером и предупредила о состоянии Амалы, так что она заранее приняла подавители — иначе запах ее альфы вызвал бы у Амалы неприязнь и усугубил тревогу. Тело Амалы знало, кого оно хотело, и она не могла подпустить к себе никого другого. — Успокойся, все хорошо, — строго повторяла бабушка, придерживая Амалу за плечи и подталкивая ее в сторону ванной комнаты. Та обливалась потом то ли от страха, то ли от температуры: — Это уже течка?.. Сколько времени?.. Почему так странно?.. Я не хочу!.. — У нас есть ещё около суток, прежде чем она начнётся, — сказала Индира одновременно и ей, и Сане. — Мы успеем привести тебя в порядок и отвезти в храм. Тысячи нервных вопросов рвались наружу, хотя ответ на них Амала знала. Она ведь сама спрашивала про храм, даже была в том зале, что станет им с Амритом убежищем, «гнездом», как говорили раньше. (Почему она не осталась там раньше? Почему альфа не может найти ее здесь?) Ей как будто надо было услышать подтверждение, чтобы панический писк омеги внутри успокоился хоть на секунду и перестал путать ей мысли. Даже на мочалку, которую Сана взяла в руки, Амала посмотрела почти как на врага — почему они хотят смыть твой запах, плакалась внутренняя омега, он ведь должен привлечь к нам Истинного, ему не нравится этот запах? Может быть у них действительно были те сутки, о которых говорила Индира, но по нарастающему вихрю тревожных мыслей также было понятно, почему они спешили. И все-таки мочалку Амала у Саны отняла и выгнала служанку за дверь. Возбуждение болезненно копилось в паху, но ещё не скручивало ее пополам, не лилось по бёдрам, так что она была в состоянии сохранить хотя бы немного достоинства и принять душ сама. Холодная вода остудила горячую кожу и прояснила сознание, так что перед Индирой, ожидавшей ее в комнате, Амала предстала уже без опоры на чужие руки и с плотно сомкнутыми губами, из-за которых не раздавалось ни одного жалобного звука. Судя по ответной улыбке Индиры, меньшего самообладания от омеги Басу и не ожидалось. Сана оставила Амале в ванной лёгкую одежду из красной ткани: узкий верх, едва прикрывающий грудь, и длинная юбка с разрезами по бокам. В традиционном индийском наряде такой комплект играл роль нижнего белья, на который надевался чоли и сари, но единственной одеждой, в которую ее облачили сверху, была полупрозрачная накидка вдоль тела со сборками на плече; и она почти ничего не скрывала. Остальной же убор, разложенный на кровати, представлял собой одно сплошное золото. Не прошло и получаса, как температура снова начала набирать обороты, будто кто-то выкручивал вентель обогревателя, и мир перед глазами Амалы начал расплываться в жарком мареве. Индира обвила вокруг ее талии пояс, приладив накидку к телу, и Амала подавилась вдохом от очередного неприятного ощущения ткани на гиперчувствительной коже. Прочие украшения тяжелым весом ложились на нее, и Амала думала, что они рано или поздно пригнут ее к земле, и она не сможет подняться. Три ожерелья на шее — первое почти что сжимает шею, третье спускается к краю топа, сужаясь в ложбинке груди; от них ручейки цепочек и водопады подвесок обнимали плечи, обрамляли грудь, спускались на ребра, а те, что шли от пояса — заворачивались занавесями по округлым бедрам. Браслеты были на предплечьях и запястьях, в ушах раскачивались крупные серьги, и даже на голове вдоль пробора вилось ожерелье, стекавшее цепочками вдоль локонов волос. Золото ощущалось приятнее ткани — оно касалось, щекотало, но не прижималось так близко, как могла бы текучая ткань. Жаль, что его прохлада была недолгой — металл быстро согрелся на пылающей жаром коже. Когда Амала начала двигаться, все украшения пришли в движение — заструились, закачались, западая в силуэт ее тела, зазвенели. Ее подвели к зеркалу, и Амала едва узнала себя в отражении. Она была почти не прикрыта одеждой, но обвита золотом, как как божественный идол в грандиозный праздник; будто подношение, приготовленное альфе. Это в свадебном костюме омегу заворачивали в алые и пурпурные ткани, чем символически подчеркивали ее скромность, честь, величественность, важные для будущей хозяйки; в течку омегу скорее раздевали, и между тонкими цепочками, сетью увивавшими ее тело, виднелась кожа, нежные изгибы и складки. Украшения сковывали ее — как и течка сковывала ее волю; они придавали ей чувственности, подчеркивая соблазнительность ее феромонов. Амала не видела прежде традиционный убор для первой течки омеги — такое не печатали в учебниках, она лишь мельком видела картинки да натыкалась на скромные описания. Даже в прежние времена лишь знатные семьи могли себе позволить сделать из течки омеги такой праздник, но в случае Басу, где омеги считались драгоценностью, он по-прежнему отличался особой роскошью. И ее, как драгоценность, все-таки завернули в ткань: привыкавшая к новому неудобному наряду Амала чувствовала себя посылкой, когда ее почти что с головой закутали в огромное шелковое сари желтого цвета и вывели к машине. Рядом с ней на заднее сидение села Индира, на переднее рядом с водителем — Сана; едва они выехали за ворота, к ним с улицы присоединилась еще одна машина с дубеевскими номерами. — Паникёры, — прошипела Индира, но в ее голосе не было настоящей злости. Амала мельком глянула на наручные часы бабушки: время близилось к вечеру. Ей требовался этот маленький кусочек объективной реальности, сухой факт о происходящем, потому что совсем скоро она потеряет счет времени. От волнения и предвкушения, от того, как сменялись улицы за окном, приближая их по знакомым дорогам к Калигхату, в груди грохотало сердце, а в теле нарастал зуд — то ли на ноющей пылающей коже, то ли под ней. К вечеру, когда спадала полуденная жара, на улицы высыпали праздные гуляки, рабочие возвращались домой, и к храму, разумеется, стекались люди; и сейчас Амала вдруг задумалась, а как ее проведут во внутренние помещения? Сколько случайных взглядов местных верующих, паломников, торгашей и туристов поймает торжественная процессия, и сколько из них поймут, что происходит? Амала невольно начала расчесывать руки, пытаясь занять себя чем-то, почувствовать что-то, кроме этого навязчивого жжения, и сжала бедра, как будто это могло остановить раздражающее сейчас возбуждение. Что ж, разумеется, об этом подумали за нее. Машина подъехала к саду, где не было праздных зевак, а у ворот стояла охрана в черных шервани. Ни одна мышца не дрогнула на их строгих лицах и ни один взгляд не скосил в сторону, пытаясь увидеть больше положенного, когда Амала, звеня браслетами, прошла мимо, цепляясь за руку Индиры. В Калигхате тоже было пусто. Вход через сад вел в иную часть храма, с малым алтарем для собраний Дюжины, но Индира уверенно прошла мимо него, заводя Амалу куда-то во внутренние коридоры. Они шли по галереям Калигхата, будто по собственной резиденции, пока не достигли нужной двери. Амала узнала ее; туда завел ее Амрит в третью их встречу. Сердце Амалы забилось быстро, как у птички. Индира провела ее внутрь и затворила за ней дверь. Оказавшись одна, Амала стянула с себя шелковое сари и нетерпеливо откинула в сторону. Она бы с таким же удовольствием и содрала бы с себя все это золото, но в голове тоненькой струной играла мысль, одна из тех, что Амала приписывала своему безумию: может быть, мы больше понравимся альфе в украшениях? Глупая омежья слабость стискивала грудь страхом, но, стоило его подковырнуть, наружу лезло нутро не мертвецки-холодное, какое бывает у настоящего страха, а густой горячей кровью страсти. Амала боялась, что что-то пойдет не так, и беспомощность внутренней омеги искрила, сталкиваясь со стремлением Амалы контролировать все вокруг. Как будто Истинному будет дело до этих декораций — но Амриту, может, и будет. Сама биология прописала им идеальную совместимость, и она не сможет обидеть, разочаровать или оттолкнуть его — но так многие говорили ей, что она неправильная омега, так что это не точно. Дурацкое раздражение во всем теле было просто физиологией, ей просто нужно смириться с тем, что пройдет само — или она может помочь сама себе. Не давая себе отвлечься на искушение начать без Амрита — честно говоря, это бы не принесло нужного удовлетворения в любом случае — Амала прошлась по помещению, пытаясь отвлечься на детали. С прошлого раза зал преобразился; мебель как будто сгруппировали в сторону, и теперь длинные диваны, туалетные столики, тяжелые антикварные комоды и сундуки жались к стенам, в то время как в центре растворялось море тканей: мягкие ковры, подушки разных форм, покрывала; бархат и шелк, ворс и вышивка. За еще одной небольшой дверью обнаружился туалет — на удивление современный, хотя и явно не вчера сделанный; впрочем, аристократы не разделяли ту антисанитарию, в которой жило преобладающее население Индии, находясь за чертой бедности. А вот душа не было, и омега Амалы удовлетворенно отметила — смыть ее запах с себя Амрит не сможет. «Как будто он бы посмел попытаться», в привычной агрессивной манере ответила ей рациональная часть Амалы. Когда комната исследована, Амала села на подушки и задрала голову, глядя сквозь открытую крышу на раскинувшееся над ее головой сумеречное небо. Ожидание было растянутым, мучительным, суетливость от тревоги начало превращаться в уныние, как будто вся энергия ее разом кончилась. Амалу бесили украшения, бесило замкнутое пространство, где она застряла на эти долгие минуты, казавшиеся часами, и в то же время бесило, насколько большой и торжественный был этот зал. Она чувствовала себя по меньшей мере глупо — одна посреди громадного помещения, звенящая золотом при каждом движении, как будто на празднике, о котором никто не знал. А еще ей хотелось выпрыгнуть из собственной кожи, вывернуться наизнанку, лишь бы прекратилась эта свербящая нужда, которая со временем не только нарастала, но и начала обретать вполне конкретные формы. Зачем ей прикосновения золота, если эти тонкие, невесомые линии по ее плечам должны были рисовать пальцы Амрита? Зачем одежда накрывает ее в местах, которые идеально поместились бы в его ладони? Вдруг вспылив, Амала подумала, что Амрит, наверное, приедет только к началу ее течки — всегда деловой, как же! То дозвониться до него невозможно, то даже в его собственном доме не поймать! Неужели так будет всегда? Сначала будет гоняться за демоном, потом найдет иную причину… Амала зажмурилась; ей вдруг стало ужасно обидно и одиноко, как будто, приласкав, ее снова выкинули, в то время как она почти успела ему признаться в любви. Нет, конечно, ничего из того, что она себе напридумывала, не случится; и лучше уж встретить Амрита злой, чем плачущей. И вообще, раз уж он любит эффектное появление — она переплюнет его в любом зрелище. Распрямившись, Амала раскрыла глаза и выдохнула. Эта течка еще даже не началась, а уже проходила хуже всех предыдущих. Первая капля возбуждения смочила крепко сведенные вместе бедра; Амала вспыхнула, почувствовав ее. Кровь билась в голове громкими набатами. Если она только попробует, только поможет себе… Но прежде, чем непослушные пальцы нашли разрез юбки, низкий голос раздался на весь зал: — Не смей касаться себя. Амала одернула руку прежде, чем до нее дошел даже смысл приказа. Или то, что Амрит в самом деле стоял на пороге зала. Его присутствие окатило ее волной густого запаха — сладкого, горького, терпкого, изысканного как лучший десерт и жаркого, как сама природа. Никогда прежде они не были так открыты друг другу; больше не было ускользающего времени, прозрачных пелерин этикета и приличий, внешнего мира, что взирал на них и в любой момент мог ворваться в их близость. Амала должна была испугаться, но вместо этого почувствовала, как все тревоги схлопываются в большую сияющую сверхновую, ее взрыв искрится на ее коже, будто электрический ток касается каждого нерва, оседает тлеющими кометами внизу живота, между ног становится еще более влажно, а тело ощущает каждую ворсинку ткани, каждую подвеску на поверхности ее пылающей вселенной. Она боялась оборачиваться; она уже с такой поразительной легкостью слушалась его, так что будет, когда она на него взглянет? Амала считала вдохи и выдохи, удерживая в сжавшихся кулачках не только ткань своего полупрозрачного сари, но и собственное самообладание. — Я немного задержался, но сейчас я здесь. И я сам позабочусь о тебе. Голос Амрита всегда был таким низким? Таким хриплым, словно он дышал глубже и едва находил силы что-то говорить? — Ты чуть не опоздал. Я уже подумала, что останусь наедине с собой, — хмыкнула Амала. Внезапный стыд от собственной покорности — лебединая песня ее независимого разума — вызвал желание ерничать, и что-то подсказывало Амале — и Амриту, впрочем, тоже — что язвить она не прекратит, даже когда течка вышибет все здравые мысли из ее головы. — Не осталась, даже если бы сам Калипуруш встал на моем пути. Амале хотелось продолжить перепалку, но твердая уверенность Амрита заставила ее прикусить губу, сдерживая жалобный выдох. Это была решимость голодного человека найти себе пропитание ради того, чтобы выжить. Что может быть эротичнее, чем мужчина, пробивающий путь к тебе любой ценой? Даже если сейчас максимум, через что он пробивался — собственные приготовления или калькуттские пробки. Ведь Амала знала, что он не шутил; Амрит был способен на многое ради нее. Возможно, даже на всё. — Встань и покажись мне, моя махарани. Амала, звеня браслетами, распрямилась, быстрым движением разгладила юбку, как будто это имело значение, и развернулась лицом к Амриту. Он не был одет в золото, как она; но он был одет в алый, и на мгновение ей показалось, что это тот же костюм, на котором он привез из проклятой деревни кровь ее обидчиков. Может быть, потому что мягкие шаги, которыми он приближался к ней, напоминали тигриные — грациозные, выверенные, почти неслышные; потому что все его тело было натянуто как струна; потому что взгляд, которым он пожирал ее, был хищническим. Но Амала теперь видела каждое движение жилистой фигуры — сатиновый хлопок струился вдоль его тела, прилегая к бронзовой коже, и вырез запахнутой рубашки был свободнее, обнажая ключицы, тяжело вздымавшуюся широкую грудную клетку, несколько золотых подвесов, спускавшихся почти до солнечного сплетения; пояс подчеркивал его стройную стать, и Амала не могла не представить, как было бы удобно обхватить ногами его талию, прижимая Амрита ближе к себе. Полы рубашки прикрывали мужские бедра, так что Амала бы даже краем глаза не смогла бы увидеть выпуклые очертания его члена и узнать, был ли он возбужден хотя бы в половину так же сильно, как она — феромоны альф выдавали их гораздо меньше, не то что запах омежьей смазки, не сдерживаемый блокаторами и подстегиваемый приближающейся течкой. Поэтому, когда очередная тягучая капля остудила горячую кожу внутренней стороны бедра под юбкой, ноздри Амрита затрепетали, верхняя губа скривилась, едва ли не обнажая ровный ряд зубов, и Амала сглотнула. Ее безумие разгоняло его безумие. А его безумие подстегивало ее безумие. Ни одно изменение в ее настроении не ускользнет от него в ее запахе. Она могла бы стоять здесь обнаженная, и это ничего не изменило бы; и тем невыносимее была тяжесть украшений. — Тебе нравится? — выпалила Амала. Или, вернее, та ее часть, что жаждала одобрения, жаждала всего внимания, что альфа был способен ей дать. Амрит не сбился с шага, подходя ближе. — Надеюсь, никто не видел тебя в этом наряде, кроме меня? Амала выгнула бровь: отвечать вопросом на вопрос было по меньшей мере невежливо. Но к странным комплиментам Амрита уже почти привыкла. Ее подмывало съязвить, однако глядя на то, как Амрит сжимал зубы до желваков на челюстях, подходя к ней, теряя с каждым шагом свою колкую холодную ироничность, она решила не провоцировать его и качнула головой: — Я бы не осмелилась. — И повторила, более нетерпеливо: — Тебе нравится? — Тебе подходит, — ответил Амрит. Заправил темный локон за девичье ушко, задел сережку, тут же отозвавшуюся тихим звоном, и осторожно взял ее подбородок двумя пальцами, поднимая ее лицо навстречу своему. — Если бы я мог, я бы всегда одевал тебя в золото и рубины. Только в золото и рубины. Амала подалась вверх, поднимаясь на носочки, Амрит стремительно нагнулся к ней, и они встретились на полпути. Амрит смял ее губы, не спеша их размыкать, пробовал ее на вкус, терзал и выцеловывал, заслуживал разрешения, пока мягкий язык Амалы не лизнул его первым. Они прижались друг к другу крепче, обхватили друг друга руками, пропадая в ощущениях мягкой, теплой ласки. Когда его широкая ладонь скользнула по ее обнаженной пояснице, задевая цепи пояса, Амала почти так же пропустила пальцы сквозь его волосы, взлохматила кудри на затылке и спустилась на горячую шею, нырнула ладошкой под ворот рубашки, на твердые плечи. Амрит провел ладонями по ее ребрам, но запутался пальцами в цепочках прежде, чем добрался до вожделенной груди. Прохрипев что-то гневное про препятствия, Амрит завел руки ей за спину и дернул застежку. Мягкий металл поддался, ожерелье сползло, но тут же запуталось еще сильнее, сдавливая Амале плечи. Она попыталась помочь Амриту, попыталась судорожно стащить с себя украшения в правильном порядке, который даже не запомнила, но только увязала в узлах еще сильнее. Шикнув с досады, отпрянула, опустила взгляд вниз и попыталась распутаться, насколько было возможно это сделать на самой себе, когда в голове уже было сплошное сладкое марево. — Подожди, сейчас… сейчас… черт, — проворчала, краснея от стыда и неловкости, ругая себя за нерасторопность, воображая, какой неловкой выглядит в глазах своего альфы и даже побоялась поднять взгляд, когда Амрит взялся ладонями за ее бедра и потянул вниз. Только послушно уселась на покрывало, беспомощно дергая цепочки и путаясь в их сети еще больше. Это должно было умилять Амрита, вызывать у него сочувствие, в крайнем случае — раздражение на традиции, заставлявшие их обоих тратить время на эту ерунду, но вместо всего перечисленного Амрит почувствовал приток лютого желания. Он вдруг представил ее вот такой — едва прикрытой покрывалом пурпурном цвете его фамильного герба и скованной золотыми украшениями в ожидании его. Во власти его. Роскошная, обездвиженная, разложенная, как королевское угощение, которое он обнажит только для себя и будет упиваться часами напролет, пока не доведет ее до полного исступления, пока она вся не будет принадлежать ему — с метками его поцелуев, наполненная им до краев, с его именем на устах и по-прежнему в самых дорогих изысканных оковах… Сглотнув, Амрит протянул руки и резко дернул цепочки. Звенья катились по полу, застревали в коврах, пока он рывками избавлял Амалу от остатков ее драгоценных украшений, открывая ее для себя. И везде, где ему открывалось ее тело, он припадал поцелуями: к острым ключицам, грудной клетке прямо над мягкими полушариями, худым плечам, ребрам. Под его напором Амала опустилась на покрывала и тут же выгнулась в спине, когда горячие губы коснулись нежного живота, а влажный язык обвел кругом пупок. Черные кудри, упавшие вперед с его лба, щекотали ее кожу, подвесы его собственных кулонов тяжело упали около тазобедренных косточек, тут же нагреваясь от ее жара. Устраиваясь поудобнее, Амрит протиснул колено между ее ног, и затвердевший член мазнул по ее ноге, видневшейся в разрезе юбки. Даже этого прикосновения было достаточно, чтобы Дубей вздрогнул, сдерживая стон. Это была самая натуральная пытка, но — самый сладкий ее вид. Вслед за ее ожерельями полетели в сторону его перстни, ее браслеты. Амрит сдергивал с нее и с себя все, что могло помешать им сконцентрироваться друг на друге, а Амала успевала только удивляться этой живой силе под образом тонкого изящества и дышать с каждым граммом уменьшающегося веса на себе глубже и свободнее. Когда между ними остались только слои ткани, Амрит поднял голову, желая окинуть ее взглядом, и замер. Ни одна фантазия из его грешных бесстыдных мыслей не могла спорить с реальностью. К черту золото; без железок Амала была похожа на живой огонь в своих алых лёгких одеждах. Разрумянившаяся, растрепанная, с тяжело вздымающейся мягкой грудью, просящейся под его ладони, неспокойно ерзающая бедрами по покрывалу. Ее кожа горела даже сквозь шелк, и Амрит чувствовал, что и от него самого скоро останутся одни черные обжигающие угольки. — Ты такая красивая, — выдохнул он, опускаясь на локти. Ему было ее слишком много — он шарил взглядом по лицу, по телу. Ее было слишком мало. Наклонившись ближе, Амрит доверительно признался: — Я едва сдерживаюсь. — Почему ты сдерживаешься? — Твоя течка еще не началась. — Он спустился губами к ее ушку, практически задевая его губами: — Хотя я уже слышу в твоем запахе, какая ты влажная. Амала, прежде красневшая от возбуждения, теперь вспыхнула от смущения. — Не говори так! — О, махарани, — ухмыльнулся Амрит, — Я намерен говорить еще более грязные вещи. И еще больше — делать. С этими словами он приподнялся и навис над нею, плечами преломляя льющийся из окна закатный свет. Длинные узловатые пальцы не глядя справились с застежками широкого пояса. Полы рубашки разъехались, открывая вид на поджарое тело и натянувшиеся на стояке брюки. Амала не могла перестать пялиться на него, наконец-то раскрывшимся перед ней во всем своем нагом превосходстве; протянув руки, она нетерпеливо стянула с его плеч ткань, помогая ему быстрее обнажиться под его тихий, довольный смешок. Солнце рассвечивало фигуру Амрита, смуглую как бронзовая статуя и столь же скульптурно слепленную; однако под бархатной кожей текло раскаленное железо, будто то пламя, в котором выковали его тело, он нес в самом себе. От каждого движения перекатывались под кожей жилистые мышцы, западали тени между ними, выступали извилистые тропинки напряженных вен, складываясь в систему настолько идеальную, что неудивительно, что люди приписывали ее создание богам. Он был переполнен жизнью и волей, и эта неспокойная сила делала его невозможно красивым. У Амалы закружилась голова, она припала руками к его торсу и провела ладошками вниз в исступленной нужде убедиться, что это не мираж, не наваждение съезжающего с рельсов сознания; что он здесь, и он хочет ее. И Амрит был слишком реален. Твердая грудь, литой пресс; как он мог так долго прятаться от нее в своих парчовых кафтанах и камзолах?! В то время как она, которой предполагалось быть целомудренной стыдливой омегой, щеголяла в открытых сари и едва ли могла его чем-то уже удивить. Ее скромный, сдержанный альфа сейчас пытался не иначе как убить ее своим телом! Поддаваясь порыву, Амала поднялась выше и уткнулась губами в яремную впадину, в острые ключицы. Амрит откинул голову и издал надтреснутый стон, когда Амала провела ртом ниже, пробуя его природу на вкус; на мгновение в мире остались только запах вишни и шоколада, солоноватый вкус кожи на языке, низкое шипение дыхания над головой. Дубей был такой отзывчивый на ее ласку, мощное тело ходило ходуном под ее руками и губами, вибрация звуков, кипящих в его груди, щекотала и ее — Амала даже не представляла, что он способен быть таким уязвимым и открытым. Она пощипывала его губами, мазнула языком по соску и провела влажную линию там, где мужская грудь переходила в крепкий пресс, чувствуя искушение оставить следы зубов, засосов, ногтей; пометить его идеальный, почти лишенный шрамов торс, будто чистый холст, только и ждущий ее шедевра. Руки Амрита зарывались в ее волосы, цепляясь за сережки, то ли привлекая ближе и прижимая к себе, то ли едва придерживая; его дрожь становилась крупнее, пах наливался тяжелым свинцом от желания. — Знаешь, я видел один сон, — произнес он сквозь толщу рвавшихся наружу стонов удовольствия. Улыбка, сама собой растягивающая губы, сделала его тон практически ехидным, так что Амала, оставлявшая открытые, согревающие поцелуи на проступающих, как твердые покатые камни из-под живых морских волн дыхания, кубиках пресса, чуть приподняла голову, чтобы спросить практически раздраженно: — Ты серьезно? — Брось, я видел с тобой много снов. А ты со мной? Сейчас было уже поздно стесняться, так что Амала согласно промычала. — И что мы там делали? — практически мурлыкнул Амрит. Он начал массировать кожу головы Амалы, и это вызвало у нее табун приятных мурашек. — Мой секрет, — ответила она, прикрыв глаза. — Ты расскажешь мне потом. — И это был не вопрос, а факт, который он произнес, опустив голос до пробирающего до костей темного полушепота. — И мы воплотим их наяву. — А твои? — Амала посмотрела на него из-под ресниц. — Твои воплотим? — Моя первая вот-вот сорвется, — произнес Амрит, не видя, но ощущая, как смелые ручки Амалы заскользили вниз и коснулись бедренных косточек, на которых держался край его брюк. — Какая? Почему? — Быть в твой первый раз медленным и нежным. Ты любишь дразнить меня, да, Басу? Амала, ухмыльнувшись, провела ладонью ниже. Совсем легко, как перышком — вдоль его бедер, не касаясь паха, где на самом деле он жаждал ее внимания больше всего. — А ты любишь контроль, да, Дубей? Зарычав, Амрит схватил ее руку и сдвинул вбок, не давая и шанса вырваться. Амала охнула, когда горячий член сквозь брюки уперся в ее ладонь — безусловно эрегированный, твердый и тяжелый; Амрит сжал ее руку, и ей пришлось обернуть пальцы вокруг ствола, насколько позволяла ткань. Резкость Амрита одновременно поразила ее, заставив сжаться от смущения, но у нее самой между бедер стало еще более влажно от вихря беспорядочных, полных восхищения и нетерпеливости мыслей — как он хотел ее, как ее стыд не будет иметь никакого значения, как она сможет принести Амриту самое бешеное удовольствие, и сколько может ей подарить удовольствия в ответ. Вторая его ладонь крепко обняла Амалу за шею сзади, под затылком, и приблизила ее лицо к лицу Амрита. Его голос был низким, грохочущим, но твердым, когда он говорил: — Сегодня не будет никакого контроля. Ни у меня, ни у тебя. Ни над собой, ни над тем, что здесь происходит. Он наклонился вперед, грубо впиваясь в ее губы, покусывая их, убрал свою руку с ее, но Амала не спешила спасаться бегством; ее пальцы, как заколдованные, продолжали поглаживать его уже без молчаливого приказа, и ничего Амрит не желал больше, чем исчезновения препятствия между ее рукой и его изнывающим членом. Он слышал бешеное биение своего сердца, как оно грохотало у него в висках — и, кажется, чувствовал ее тоже, когда она прижалась снова к его торсу и уперлась в него острыми горошинами сосков. Он всегда тайком заглядывался на ее бюст, еле сдерживался, чтобы не пялиться открыто в вырезы ее одежды, и ее груди было посвящено отдельное место в его фантазиях; и сейчас он протиснул руку между их телами, чтобы наконец-то накрыть ее ладонями, наслаждаясь их округлостью и полнотой даже поверх тонкого слоя одежды. Мягкая плоть так здорово ложилась в его ладони, упругая, молочная, тяжелая, и он как одержимый мял их, приподнимал, сдвигал вместе, пощипывал. Большие пальцы кружили по соскам, раздражая их тканью, и Амала вздрагивала, когда очередное его движение прошивало ее как молнией вдоль позвоночника. Поцелуй становился развязнее, беспорядочней, пока они не оторвались друг от друга, чтобы вдохнуть воздуха. Амале было будто слишком тесно и жарко в собственном теле, возбуждение делало ее беспокойной, она покачивалась под мужскими ладонями, как на волнах, и колени, которыми она упиралась в покрывало, сидя на пятках, едва держали ее ровно. Амриту настолько не хотелось прекращать наслаждаться ощущением ее сочной груди в своих ладонях, что лямку одежды он схватил зубами. Амала смотрела, облизывая губы, как черноволосая голова опускается ниже по ее телу, как он, оскалившись, срывает с нее ткань, оставляя полуобнаженной, как темнеют его глаза и как язык спешно очерчивает припухшие от поцелуев губы. Жилистыми ладонями он сгреб ее полушария в пышную массу, туго сжал вместе с центре, так, что ее розовые соски почти соприкасались, и жадно сомкнул рот на одном из них, втягивая щеки. Амала застонала в голос, прежде чем успела себя остановить. Этот полный несдержанного удовольствия звук практически оглушил Амрита, и он принялся сосать усерднее, вбирая в рот ее грудь, прижимаясь влажным языком к тугой бусинке. Амала выгнулась в спине, едва находя силы вдыхать между громкими, высокими выдохами. Колени разъехались сами собой, повинуясь невыносимой пульсации во влагалище. — Стой… Я хочу… — выпалила она, не успевая закончить предложение. Амрит с пошлым звуком выпустил ее грудь изо рта и поднял на нее потемневший взгляд. — Что ты хочешь? — Тебя!.. Всего… — Твоя течка еще не началась. — К черту ее!.. — Ну уж нет. — Опять только болтаешь! — прошипела Амала, и верхняя губа Амрита невольно дернулась, обнажая недовольный оскал. Он видел пожар, в котором сгорали последние препятствия, что сдерживали ее внутреннюю омегу: жадную, упрямую, бесстыдную; языки этого пламени играли янтарными искрами в ее глазах. Еще немного — и Амала сама опрокинет его на лопатки, забираясь сверху. И в другой раз он обязательно сдастся ей. Но когда у самого Амрита заслонки загонов его самых диких страстей дрожали от их напора, в его голове страсть и злость начинали свой безумный танец слияния. У него, в конце концов, еще были свои счеты с Амалой. Она столько раз упрямилась, убегала, отвергала его, что он не мог отказать себе в удовольствии показать, в чью безраздельную тираническую власть она же, неприступная и независимая принцесса Басу, сдавалась с таким энтузиазмом. Тем более, ему действительно нужно было дождаться течки. Дело было даже не в традициях и воспитании, хотя этот ошейник был затянут на его шее гораздо туже, нежели на тонком горле свободолюбивой, выросшей на Западе Амалы. В большей степени Амрит опасался, что ей будет больно и дискомфортно, и это может расшатать и без того крайне хрупкое психологическое состояние омеги перед течкой; а также — но не признаваясь даже себе в этом до конца — боялся, что к моменту, когда у нее начнется течка и ей по-настоящему понадобится его внимание, он будет уставшим. — Только болтаю? — процедил Амрит. Второй сосок он поцеловал быстрым, кусачим поцелуем, будто отыгрываясь; щелкнул по нему языком, задел зубами. Подул на влажную бусину, и от этого контраста Амала вскрикнула и откинула голову, свешивая ее на плечо и обнажая то местечко между плечом и шеей, за которой, знал Амрит, пряталась ее железа. Он вспомнил, как бурно она отреагировала, загораясь яркими искрами как бенгальский огонек, когда он вылизал это местечко в библиотеке, держа ее на коленях, тогда еще такую строптивую и раздражающую своим упрямством; наверняка и сейчас это заставит ее потерять голову? — Я покажу тебе, кто из нас болтает, — ухмыльнулся Дубей. Выпрямившись, приблизился к хорошенькой шейке, но вместо поцелуев за трепетным ушком вдруг размашисто и властно провел языком по ее железе. Ее вкус взорвался на языке нотами, от которых осторожность сдуло в отъехавшую крышу. Прежде, чем Амрит опомнился, они завалились на покрывало, и он провел языком по ее железе еще раз, плашмя с нажимом, пока чувствительное местечко не начало краснеть и блестеть от его слюны. Его рука судорожно искала в ее юбке разрез — тот самый, которым едва не воспользовалась Амала. Когда пальцы наткнулись на бархатистое бедро, он провел пальцами вверх, одновременно смыкая рот, чтобы буквально проглотить ее запах в слабой попытке им насытиться. Ее феромоны всего в паре сантиметров от его носа крыли Амрита пульсирующими волнами от того, что Амала чувствовала, что ищет его рука, и как хотела его там. Между своих ног. Около — внутри — своей влажной, ждущей дырочки. Пальцы Амрита практически сразу увязли в тягучей влаге между пухлых складочек, и Амала под ним снова выгнулась так, будто он держал ее не на шелке, а на раскаленных углях, упираясь гибким телом в его, каменное, поймавшее ее в ловушку. Осознание, что он касается ее там, где желал с самого начала больше всего, сотрясло и самого Амрита — казалось бы, он был к этому готов уже давно, но ощущение ее горячей сочащейся вагины вживую, под пальцами, все равно было потрясением. Ему хотелось продлить этот момент, насладиться первым знакомством с ее киской — раз уж остальные первые разы до этого были спешащими, вымученными, всегда с какими-то обстоятельствами. Продолжая ласкать языком ее железу, Амрит двигал пальцами, постепенно раскрывая ее, собирая на подушечки смазку и распределяя ее по половым губам. Изучал ее, как сложный чувствительный механизм, и не оставлял Амале ни шанса сохранить хоть какую-то свою реакцию в тайне: будь то жалобный вздох, опаляющий ему ухо, легкая дрожь, всплеск запаха. Он хотел знать полный репертуар мелодий, которые можно сыграть на этом инструменте, и вжить эти ноты себе в подкорку на уровень рефлексов. Изучить ее так, как не знала и она сама себя — ведь это и значило сделать ее своей. Амрит задел клитор будто штрихом кисти на самой вершине, и оскалился, когда Амала вздрогнула, сдвигая в напряжении бедра и сжимая между ног его колено. Конечно, она была такой же чувствительной здесь, как и во всех клеточках ее восхитительного тела. Но и сам не остался равнодушным; ее отклик заставил отодвинуться от железы и защелкнуть челюсти, чтобы переждать порыв укусить ее раньше времени. Сознание уплывало у них обоих, и Амрит пару раз непроизвольно толкнулся пахом вперед, упираясь стояком в ее прикрытую юбкой ляжку. Амала этого не заметила: ее стоны становились громче и более отрывистыми; руки, закинутые на плечи Амрита, вцепились в него ногтями. Хоть на руках Амрита не было мозолей тяжелой работы, они все равно казались ему такими грубыми на нежном органе, и только воздушные стоны Амалы подталкивали его не сомневаться и не останавливаться. Его палец скользнул обратно, покружил возле узенького входа, издавая пошлые, и от этого такие возбуждающие звуки. Ее дырочка сокращалась вокруг пустоты, и Дубей едва сдерживался, чтобы не исполнить их обоюдное желание. Это было бы так легко; смазка сделала бы первое проникновение естественным, незаметным, он смог бы ее растянуть, подготовить для себя. То, как она отзывалась волнами податливого, словно глина, тела, вновь раскрывая себя, будто пытаясь насадиться на его пальцы, заставило дым похоти сгуститься в голове; движения на клиторе становились настойчивее, пока Амрит медленно приближал ее к пику. Сознание, пропитанное сладким ядом феромонов Амалы, вдруг подкинуло ему идею, как подтолкнуть биологию его Истинной к течке, по которой они оба так изнывали. Амала ведь была его омегой; значит, она должна была отвечать на зов своего альфы. — Хочешь кончить? — выдохнул Амрит ей на ухо. — Да! Да… — Тогда кончай. — И вновь прижал язык к ее железе, практически накрывая ее ртом. Первый оргазм Амалы был похож на лопнувшую пружину — она вся затрепетала, тело звенело мелкими судорогами удовольствия по натянутым нервам, и осознание, что она кончила от его пальцев на киске и языка на железе, когда никто из них даже не успел раздеться полностью, придавало остроты ее чувствам. Амала всегда была честна с собой и своим телом, но очевидное свидетельство того, как сильно она его хотела, сколько удивительных вещей он мог так легко сделать с ее телом — смущало и оставляло ее перед ним предельно откровенной. Она могла только, прикрыв глаза, издавая беспомощно рвущиеся из груди полные воздуха звуки, и бесстыже биться тазом вперед. Но ее оргазм будто на крючок подцепил его собственный — вернее, снес крышу, оставляя незащищенным перед оглушительным цунами удовольствия в ее феромоне, лившегося на язык с ее железы. Рык вырвался из груди Амрита, он сжал простыни в кулак над головой Амалы, чтобы не дать себе просто взять ее одним долгожданным толчком, по самые яйца, поджимавшиеся от вожделения, но перед глазами уже расплывались цветные точки, его охватила судорожная дрожь, а по крови разлилась неудержимая, безжалостная жажда. Амрит грубо прижал пальцем ее клитор, растирая сверхчувствительную точку на пике ее удовольствия, продлевая ее экстаз, пытаясь будто выдавить из нее все до последнего стона, до последнего писка, до последней судороги, пока его самого судорожно тряхнуло вперед. Резко вытащив руку из-под ее юбки, но продолжая терзать ее шею — уже в стороне от железы, не искушая себя оставить брачную метку раньше времени — он этой же рукой спешно залез себе в брюки и сжал член. Бедра Амрита уже немели от того, как сильно инстинкты требовали стимуляции, и он сам не понимал — пытался ли остановить себя или наконец избавить от исступленных мучений парой грубых быстрый фрикций. Но его член не отличался привередливостью, когда дело касалось Амалы. Поэтому едва терпкий запах мужского возбуждения, концентрировавшийся за поясом брюк, смешался с ароматом ее смазки, он кончил, едва сжав себя в кулак. Как пубертатный подросток бурно выплеснулся в алый сатин, пока Амала лежала на покрывале под ним, безвольная и поверженная, все еще постанывая на волнах последних судорог, и положив колено на его сокращающееся бедро, будто в вялой попытке сомкнуть ноги, чему мешал расположившийся между ними Амрит. Как ни странно, ритуал майтхуны предполагал, что они должны кончать одновременно. Пусть формально ритуал сейчас и не считался начатым до того, как его Истинная не будет в течке, им удавалось следовать ему благодаря собственным инстинктам — как и предполагал Амрит. Но даже когда прилив оргазма, затопивший их с головой, схлынул, он оставил за собой вязкий тяжелый песок морского дна. Этого удовольствия было недостаточно. Физическое, спонтанное, оно не успокоило ноющий зуд желания, потому что они оба не сделали того, чего больше всего желали. И потому Амрит продолжал тыкаться губами в шею и плечо Амалы, когда прохрипел, не слыша самого себя: — Разреши мне попробовать тебя. Амала закивала. В ее стоне слышалось активное, хоть и не очень отчетливое согласие: — О боже, да!.. Вдвоем они справились также с застежкой ее юбки, и он содрал с нее последнюю ткань, оставляя, наконец, полностью обнаженной. Взгляд Амрита сразу уткнулся в единственное место на ее теле, которое все это время было скрыто от него, и сейчас его бедра не дали бы ей сомкнуть стыдливо ноги, даже если бы она захотела. К счастью, Амала никогда не отличалась робостью, уж точно не перед тем, кто смотрел на нее с преданностью фанатика, готового поклоняться своей богине; и эта преданность была совсем иного рода, нежели его религия, что сейчас казалась космически холодной по сравнению с пламенем в зеленых глазах. Она улыбнулась и потянулась сама к штанам Амрита, желая раздеть его тоже и омыть такой же волной обожания, но Амрит перехватил ее руку, оставил смазанный поцелуй на костяшках и опустил обратно на покрывало. — О, апсара, прекрасен твой от взгляда скрытый вид… — хрипло забормотал Амрит известные бенгальские стихи. — Неутомимо пляшешь, танцовщица. И танца твоего поток струится… — он скользнул вниз, оставляя витиеватые похвалы на ее коже горячим дыханием. Лопатки на мускулистой спине вздыбились углами, как крылья хищной птицы, пока он не оставил короткий смазанный поцелуй между ее тазобедренных косточек и не устроился поудобнее. — И жизни мира каждую частицу водою смерти очищает он… И небо раздвигает синевою. На этих словах Амрит раскрыл ее бедра — не молочные, но чай с молоком, пряная масала — впиваясь подушечками пальцев в упругую плоть. Здесь, у самого паха с внутренней стороны тоже таилась нежная железа, но здесь запах был чуть иным. Меньше изысканных и чарующих ноток феромона, которые хотелось разделить на составляющие, выдавить из них экстракт и закрыть в бутылочки; но больше запаха ее тела, первобытного и плотского, сладковатого мускуса ее похоти. Запах, который должен знать только ее альфа, с собственническим удовлетворением подумал Амрит, и повторил языком движения пальцев — от влажного входа, вдоль податливых складочек, до маленького клитора. В его ушах и так ещё звенело от прошлого оргазма, но ее вкус оглушил его окончательно, а рот наполнился слюной. Амрит едва ли услышал громкий стон Амалы, когда с плохо сдерживаемым нетерпением повторил свое движение. — Какая ты вкусная, рехнуться можно, — прорычал он несвойственную ему грубость на рваном бенгальском диалекте, и этот далекий от цивилизованного рокот лег вибрацией на ее вагину. Амала снова вздрогнула, отрывая поясницу от покрывала, не зная, куда деваться от его прямолинейного, бескомпромиссного и жадного желания, и Амрит надавил на нее сильнее, пригвождая к полу. — У меня есть идея, — произнёс он, продолжая между словами мелко дразнить ее языком. — Посмотри на меня. Хочешь ее услышать? Амала прохныкала очередное согласие, с трудом поднимая голову, чтобы встретиться взглядом с его, кажется, блестевшими красными искрами глазами. — Я буду лизать тебе, пока твоя течка на начнётся прямо на моем языке, — жарко ухмыльнулся Амрит. — Хочешь этого? Амала протяжно застонала, откинув голову, будто последние силы держаться окончательно оставили ее тело, предоставив его в полную власть альфы. Но это не удовлетворило властную натуру Амрита. — Я задал вопрос, Амала. Если не ответишь, ничего не получишь. — Fuck, — выдохнула она, и легкие рычащие нотки ее нетерпения электрическим током прошили Амрита. Его дикая, нетерпеливая штучка; интересно, до какого предела он может ее довести? — Хочу, блять, Амрит, конечно хочу!.. Она также хотела продолжать ругаться на него, снова назвать болтливым и ещё самодовольным, но задохнулась собственными словами, когда Амрит подался вперед, опуская рот на ее ждущую киску. Осторожничая, чтобы не задеть ее зубами, он вылизывал ее широкими, быстрыми мазками теплого языка, прижимался губами, дразнил сокращающиеся мышцы ее дырочки и легко, почти незаметно касался клитора. Пошлые влажные звуки заполнили комнату, и если Амала думала, что больше не сможет смущаться после первого оргазма, то она ошибалась; самозабвенная старательность Амрита и эти бесстыдные звуки пробирали ее до косточек. Его слюна мешалась с ее соками, текла ему на язык, и ей казалось, или он действительно то и дело сглатывал, буквально выпивая ее? Он шлепал языком по складочкам, цеплял клитор, даже мотал головой, как пес, сотрясая ее всю и создавая неведомые раньше ощущения. В усталом теле Амалы снова начала накапливаться жгучая пылающая лава, каждый нерв натягивался, как раскаленное стекло. Второй оргазм был куда ближе, чем она думала, и обещал быть ещё мощнее прошлого. — Амрит… Мой махарадж… — пробормотала она, пытаясь рукой дотянуться до его головы. Амрит, услышав ее бездумно сорвавшееся с губ обращение, улыбнулся прямо поверх ее киски. — Я сейчас… Ее бедра мелко задрожали, концентрируя все ее ощущения и силы в паху, бедра вскинулись вверх, но Амрит снова с силой надавил на них. Ладонь, повелительно лежащая поперек живота, казалась такой крупной по сравнению с ее телом. Второй рукой он увел в сторону ее одеревеневшую ногу, раскрывая Амалу до предела ее растяжки, на что она испуганно пискнула. — Лежать, омега, — прорычал Амрит, не отрывая взгляда от ее вагины. — Кончай, если хочешь, сколько сможешь, но я не отпущу тебя, пока не начнётся течка. Амала захныкала, вскинув руки, впившись зубами в собственную ладонь. Черт, как будто она могла решать за свое предательское тело, когда Амрит делал с ней эти удивительные, абсолютно злодейские вещи! Если она кончит, она будет чувствительной как никогда, снова придется преодолевать подъем на вершину оргазма, борясь с немеющими ногами и дискомфортом в сверхчувствительном клиторе; если не кончит, она будет держаться на этой тонкой ниточке над пропастью, раскачиваясь, всю душу сжигая в попытках себя останавливать, пока не сойдёт с ума… она и так ощущала себя бабочкой, нанизанной на тонкую иглу удовольствия, пришпиленная к полу его тяжелыми руками, и от его голодного желания не было никакого спасения. Только лежать и принимать — и давать, кормить его своим густым возбуждением, которое пульсировало, нарастало, и приветствовало приближающееся биологическое безумие инстинктов. Движения языка Амрита, похожие на ураган, сносившие ее сознание, сужались, подобно воронке, вокруг ее дырочки. Раскрытая ладонь, лежавшая на животе, переместилась ниже, на тазовые косточки — достаточно, чтобы большой палец накрыл клитор. Язык Амрита легко скользнул внутрь нее, утопая в жаркой, мягкой узости. Амала вскинулась на простынях навстречу ему, сопротивляясь даже его крепкой хватке. Она никогда не была покорной девочкой, и уж точно не когда именно этого проникновения не хватало ей для полного забытья. Его язык толкнулся глубже, пока стенки судорожно сокращались вокруг него в ритме ее экстаза, и ему прилила кровь к голове от мысли, как крепко она сожмет его толстый член. Амрит имитировал толчки, трахая ее языком, проводя сквозь оргазм, сминая пальцами упругую раскрытую ляжку, растирал мокрый от его грязных ласк клитор и согревал тяжелыми и шумными, как у быка, выдохами ее припухшие, щедро вылизанные складочки. Он и сам, безусловно, начал заводиться. Член снова наливался кровью, поджимались яйца и, кажется, на кромке ощущений маячил даже фантомный инстинкт выпустить узел — хотя обычно для этого альфе надо было почувствовать жар и влагу сладкой нуждающейся киски, хорошенько ее отодрать и только после этого желание оставить там свое семя выпускало узел, запирающий его внутри. Сейчас же он твердел и думал о том, как наполнить ее своей спермой, даже если фиксация на Амале и изучение ее нежного лона требовали концентрации и анализа. Дело было и в ее запахе, и в том, что его свербящий зуд вожделения, как и у Амалы, не прошел, и когда она кончала ему в рот, член уже упирался в раздражающий шелк покрывала, требуя внимания. Либидо било в голову, заставляя терять равновесие и обрывая мысли. Терпение рвалось тоже, как бумага с бесполезными договорами с своей совестью, оставляя рваные края его раздражения. Раздражение, смешиваясь с возбуждением, делало его грубым. Что угодно могло сделать Амрита грубым, разумеется, но сейчас у него ныла челюсть, изнывал член, и он собирался стать ещё наглее. Припухшими от интенсивной работы губами он бережно, почти невесомо пощипывал ее гиперчувствительный клитор, а язык заменил на палец, почти сразу притиснув и второй. Амала подавилась вздохом. Пальцы Амрита были крупнее ее, хотя оба проникли в ее сочащуюся, раскрытую оргазмом дырочку без сопротивления, она подавилась вздохом от инородного ощущения. — Больно? — прохрипел он, подняв голову. Однако Амала покачала головой. Больно не было. Непривычно — да. Крышесносно — абсолютно. Этот оргазм отступал ещё неохотней прошлого, размазывая по покрывалу бессилием, покалывающим ощущением, как после движения онемевшей конечностью, и жаром. Амала горела. Пальцы внутри неторопливо двигались, даже не растягивали ее, а скорее тихонько трахали, чтобы ей было вокруг чего сжиматься, что увлажнять, и только это держало ее на плаву, пока Амала уплывала на жарком облаке прямиком в небеса — в которых, впрочем, было жарко, как в аду. Воздуха не хватало, но когда Амрит чуть агрессивней поцеловал ее клитор, играясь с ним, будто с ее языком во рту, Амала собрала последние силы на грудной стон. Она снова кончала? Или это ее бедра так и не переставали дрожать, а его слюна заменила ее соки? Она чувствовала себя сладко выебанной уже сейчас, с этим чрезмерным количеством внимания своему телу, еще немного — и она заплачет от переизбытка удовольствия, стимуляции и эмоций; но что-то внутри нее менялось, и пелена плавящегося мира, ползущая под ее кожей, в первую очередь жгла ее мысли. А потом Амала это почувствовала. В слишком холодной капельке пота, ползущей по вздымающейся груди к шее. В расфокусировавшемся взгляде. В грудном стоне, что вышел из приоткрытых губ, похожий на хриплый, жалостливый зов. В том, как все нервы ее тела стали похожи на оголенные провода, любое прикосновение к которым пускало электрическую волну по ее телу. И в том, как замерли пальцы Амрита внутри нее. — Вот так, моя милая, — его голос был похож на рокот, прошивший ее насквозь, будто молния в темную бурю. — Наконец-то. Хорошая девочка. Похвала альфы заставила ее инстинктивно задвигать бедрами, подставляясь ему. Амрит наклонился, чуть надавил пальцами на бархатные стенки, растягивая ее больше, и скользнул в нее языком между своих пальцев, чтобы попробовать густую смазку начавшейся течки. Вкуса собственной кожи почти не почувствовал — они были покрыты ее соками, капли щедро потекли ему на ладонь, пока он облизывал ее изнутри, неторопливо потрахивая пальцами. Вторая рука, что удерживала ее ногу, переместилась вверх, погладила дрожащий живот и легла на грудь, массируя и пощипывая ее. Повернув напоследок голову, он оставил игривый укус и звонкий поцелуй на мягкой ляжке, распрямился и подвинулся, устраиваясь у ее ног, и начал размазывать ее собранную на пальцы влагу по своему стволу, не прекращая лапать ее грудь. — Черт, ты течешь так щедро, прямо на покрывало. Представь, на всем здесь останется твой порочный запах, — ухмыльнулся Амрит, но наглые слова едва не превратились в побежденный стон. Теперь, когда больше не было причин сдерживаться, он едва сохранял адекватность. Амала мотнула головой, пытаясь отвернуться, но взгляд невольно зацепился за член, который теперь виднелся ей из-за собственных разведенных ног. Твердый, темный, блестящий от ее влаги, покрытый рельефами венок и куда крупнее его пальцев. Она бы испугалась его, если бы инстинкты не вопили, что она создана для него; и уж точно не думала, что могла бы найти этот орган привлекательным. Но то ли потому что его тяжесть была свидетельством желания Амрита и так здорово прижималась к ней во время их самых головокружительных и запретных поцелуев, то ли потому что она была в течке — Амала застонала от мысли, как здорово было бы облизать его, обслужить его, почувствовать концентрацию терпко-сладкого запаха феромона Амрита, заставить его потерять контроль и забыть собственное имя. — А теперь, омега, — прорычал Амрит. — Скажи, для кого все это? — Для тебя, махарадж, — выпалила она. Слова Дубея действовали на нее как заклинание, и она чувствовала себя гибкой змеей, подчиняющийся его песне. — Только для тебя. — Ты принадлежишь мне. Уже принадлежишь. Всегда была только моей. Запомни: только я делаю тебя такой ненасытной, развратной… — осклабился он и мазнул головкой вдоль ее половых губ. — Я твоя, Амрит. Махарадж. Я хочу тебя. И ты теперь тоже мой, — бормотала в ответ Амала. Подняв голову, она скрестилась с ним взглядами. — Возьми меня, альфа. Это обращение заставило Амрита обнажить клыки. Тепло принятия разлилось у него в груди: ужасно простая, первобытная реакция на долгожданное признание. Амала могла ругаться с ним, целовать до умопомрачения, обвинять в игнорировании, просить о помощи, почти признаваться в любви, но она ни разу не обратилась к нему, как к своему альфе. И Амрит бы соврал, говоря, что с их Истинностью или заслуженным доверием это не имело никакого значения. Наоборот, это имело громадное значение, и то, что Амала приберегла это на самый интимный момент между ними, показывало, насколько это важно и для нее. Признавая чужой авторитет предназначения, она отдавала себя ему так, как не доверила бы никому другому. — Скажи это ещё раз, моя омега. — Возьми меня, альфа. — Ещё раз. — Альфа. Мой альфа, — засмеялась Амала и игриво облизала губы. — Ты обещал не заставлять меня ждать. — Держись за меня, — только и выпалил Амрит, наклоняясь к ней за поцелуем и одновременно погружая головку в жаркую тесноту. Искры посыпались у него из глаз от животного порыва податься пахом вперед; Амрит застыл, сжав ее бедро с такой силой, что наверняка останутся синяки, а другой — покрывало в кулаке до побелевших костяшек. Испарина выступила у него на лбу. Он держал свои инстинкты и желания на поводке, но ошейник впивался в шею сходящих с ума животных инстинктов, пытающихся сорваться на свободу. Медленно. Брать ее девственность в течку было отличной идеей из-за того, что сейчас она была как никогда влажная и открытая; и ужасной, потому что он хотел ее до сорванных заслонок разума, с пренебрежением к доводам разума, зверски вбиваться в нее, будто у них остался лишь последний миг, и небо обрушится на них в следующую секунду, если он не поторопится, а завтра со всеми его сожалениями не должно было наступить. Но он лишь раскачивался над ней, смакуя каждый покоренный сантиметр, раскрывая ее так, чтобы избежать даже фантомного дискомфорта. Пока Амала вдруг не выгнулась резко, уперевшись пятками в постель, и он остановился, покрывая поцелуями ее выпяченные кверху острые вершины сосков. — Еще не все, моя махарани, — шептал он, опаляя солоноватую кожу хриплым дыханием. — Моя неопытная, старательная девочка. Ты же примешь меня целиком? Он сдвинул руку, укладывая большой палец на ее клитор, растирая трепетную бусину, пока не почувствовал, как она опускается, расслабляясь и пуская его глубже. Дыхание выходило наружу сорванными стонами, которые частили в ритм с его нежными, несильными движениями, больше приходившиеся по кругу. Он был медленным, но настойчивым, портил и помечал ее с каждым толчком, не прекращал целовать ее напряженное, как струна, тело, слегка царапал его зубами и зализывал эти невесомые следы. — Примешь, омега? — повторил он свой вопрос. — Да, хочу тебя всего, — выдохнула Амала, и, кажется, только разговоры держали ее на истрепавшейся кромке сознания, за которой не было слов и мыслей, только реакции и ощущения. — Пожалуйста, альфа, я готова… Возможно, ему не следовало слушать ее, у которой желания, ехавшие по наклонной течного возбуждения, расходились с возможностями, но он не мог сопротивляться ни ее мольбе, ни собственным порывам. Потому, подхватив ее под задницу и приподняв над полом себе навстречу, Амрит врезался до конца — практически до самых яиц, выбивая из нее сладкий, громкий стон и вторя ему своим, низким, почти задушенным. В его голове остался только белый шум, в висках стучала кровь, из глаз едва ли не посыпались звезды; никто не принимал его так хорошо, как она. Никто не подходил ему так идеально, как она. Как она сжималась и пульсировала вокруг него, пока ее ногти расцарапывали ему плечи, бормоча едва и ей самой понятные просьбы, а он отвечал успокаивающим, раскатистым и низким, как мурчание кота, шепотом: — Расслабься, расслабься, любовь моя, омега… Ты так сжимаешь меня, ты создана для меня… Узенькая, славная, горячая… Позволь мне сделать тебя своей, пожалуйста, позволь сделать тебе хорошо. Что ты хочешь сейчас? Я сделаю все, Амала, я дам тебе все, я сожгу весь мир, только не говори мне останавливаться… Он держал ее на весу слабеющей от перенапряжения рукой, второй снова терзал ее клитор и невольно соскальзывал к месту их соединения, где обильная смазка стекала по ее бедрам, его потяжелевшим яйцам, прижимавшихся к ее коже; упершись лбом в пол, застреленный ее волосами, шептал ей слова, полные восхищения, обожания, одержимости, похвалы и властности, чувствуя, что они действуют как бензин, разогревая в ней пламя, где сжигались любые неприятные ощущения. Она хотела его — и как омега в течке, она хотела его удовольствия, была биологией настроена на это, и чувствуя одобрение, которое лилось на нее несвойственной для язвительного Амрита удушливой волной, начинала качаться, подмахивая бедрами, призывая его двигаться. Ему хотелось вжимать ее в постель жестко. Ему хотелось заботиться о ней. Испортить ее. И вознести на небеса. — Ты… везде, — выдавила Амала, пытаясь передать свои ощущения. Она кинула руки ему на плечи, склоняя на себя. — Только не отпускай меня. — Никогда, Амала. — Ее отклик придал ему сил, и Амрит медленно задвигался. — Ты моя. Всегда принадлежала только мне, омега. Он толкался вперёд, несмотря на тесноту, и Амала чувствовала каждый рельеф венки на его члене, раскрывающем ее тело, ее лоно, и как будто ее чувства тоже. Он внутри был невозможно жаркий, переполнявший ее стальной твёрдостью, в медленном, но неумолимом ритме врезающийся в ее тело до громких шлепков плоти о плоть, всегда останавливаясь на той грани, за которой становилось некомфортно. Но постепенно эта грань расплывалась, отдалялась, становилась покатым склоном ощущений, и ей становилось очень хорошо. Амала начала приподниматься ему навстречу. Их запахи смешались в коктейли, окружили их коконом, интенсивность его не выдержала бы ни одна другая живая душа; но для них это был необходимый воздух. Но теперь в сладком сочетании шоколада, груши, вишни и базилика тянулся шлейф совсем иного аромата — плотного мускуса, земного, терпкого запаха секса, который соединяет их феромоны и заставляет их играть в опасные химические реакции, способные сносить города и планеты, в пламени своем сжигать холодный космос. Постепенно последние оковы застенчивости и страха падали с Амалы, нега растворялась в крови природным наркотиком, и она позволила удовольствию руководить собой. Разъехались бёдра, принимая его ещё глубже, нога скользнула по его поясу, открывая ее шире. Приоткрылся рот, выпуская самые сладкие звуки, а ноготки, больше не цепляясь за спину, царапками спустились вниз, игриво цепляя вздымающуюся грудь, мелкие соски, солнечное сплетение, где как кузнечные мехи раздувалось его дыхание и напрягались мышцы пресса, выталкивающие вперед его пах. Затуманенный взгляд нашел лицо Амрита, качающегося над ней. Локоны упали ему на лицо, на котором застыло сосредоточенное выражение. Его контроль, его преданность ее наслаждению ужасно заводили ее; но ещё сильнее — возможность лишить его этого могучего контроля. — Ещё, — прошептала она, — ещё, сильнее… ты такой… о-о-ох… Большой? Кажется, парням обычно нравилось это слышать, но о чем ей судить, с кем сравнивать? С ее пальчиками? Он был не просто большой внутри, он заполнял ее даже в местах, которые Амала не считала пустыми. Она чувствовала его в каждой сладкой судороге живота, в каждом биении сердца, в каждом проглоченном вздохе в горле. — Пожалуйста, не сдерживайся, хочу больше… — практически мяукала она, едва догадываясь, о чем просила, но Амрит ускорился. Он теперь уже трахал ее грубее, в стабильном уверенном ритме, крепко сжав зубы, сквозь которые из горла рвались хриплые, рычащие звуки сдерживаемого зверя. Тело Амалы переставало ей принадлежать — они становились едины во плоти, переставая понимать, где заканчивался альфа и начиналась его омега; она практически сползала с его руки от усилий, с которыми встречала каждое его движение, поднимая дрожащие бедра навстречу его члену. — Как же здорово… — вздохнула она, повторяя, как мантру, — Да, не останавливайся!.. Она тоненько звала его, разгораясь, ускоряясь. Амрит следовал ее мольбам ей, и в один момент их жесткий ритм толкнул его за грань оголенных, как электрические провода, инстинктов, не поддававшихся больше никакой дрессировке. Сняв одну ее ногу со своей талии, Амрит закинул ее себе на плечо, рывком, как куклу, подвинул к себе ближе, смяв покрывала под ее спиной, почти вышел, оставив внутри лишь головку, и с новым сильным толчком вогнал в неё член, больше не останавливаясь. Амрит тяжело дышал, терял всякий человеческий облик, прожигая ее немигающим, безумным взглядом одержимого, открыв рот в оскале и выдыхая только рычащими стонами, будто его единственным смыслом в жизни было вот так сношать ее, не осторожничая и не сдерживаясь, сильно и глубоко. Амала чувствовала, как утекает контроль над ее телом сквозь пальцы, как и они соскальзывают с покрытого испариной мужского тела; все в ней подстраивалось под эту карающую скорость: судорожные вздохи, сжимающиеся кулачки, всхлипы-стоны, удары ее сердца, пульсирование ее узкой киски вокруг него. Мир сузился до места их соединения, загонявшего по Амале жидкий огонь, оглушающего ее звонкими хлопками бедер о бедра, в которых растворялись даже звуки влажной смазки, встречающей каждый удар его члена в ее дырочку. — Если бы я только знал… что ты настолько хороша… — выдавил Амрит. Ему не хватало дыхания, и голос был едва узнаваем; волосы прилипли ко лбу, а румянец заливал его вплоть до груди. — Чувствуешь, как я заполняю тебя? Твою тугую, гордую киску. Я ждал тебя, и теперь проведу остаток жизни, насаживая тебя на свой узел, слышишь меня? Ты хочешь этого? Омега? В другой раз он бы потребовал от нее ответа, мучал ее паузами, пока она не начнет умолять двигаться, повторяя за ним любые грязные глупости, которые он будет шептать ей на ушко, но сейчас у него самого стучала в набаты в голове кровь, знакомое ощущение приближающегося удовольствия сковывало тело, и тяжесть жидким оловом оседала в паху. Амала гнулась, дрожала, преследуя виднеющийся на горизонте оргазм, и Амрит, не доверяя собственным дрожащим рукам, опустил ее на покрывало, продолжая вдалбливаться так, что она ползла куда-то вверх на шелке от каждого мощного толчка. И только большая мужская ладонь, собственнически сжавшаяся на ее шее, не дала соскользнуть с горячего члена. — Да, именно ты, омега. Хорошенькая неприступная омега, которая не давала даже касаться себя в нашу первую встречу. Посмотри на нас теперь, как ты стонешь подо мной, как жадно принимаешь. Черт, я знал, что ты будешь хороша, но еще лучше, ты блядское воплощение порока, Амала. Я съезжаю крышей каждый раз, когда ты рядом, ты знала? Он прижимал ее за шею к покрывалу, удерживая на месте; наблюдал, как она мотает головой, как упруго прыгает полная грудь с яркими, просящимися под язык и зубы сосками, как руки цепляются за покрывало, а распухшие губы кривятся в удовольствии. — Проси у меня разрешения кончить, — прорычал он, едва формируя животные звуки в различимые приказы. — Назови своим альфой. — Пожалуйста, — тут же отозвалась Амала. Она приоткрыла глаза, едва фокусируя взгляд на Амрите. — Мне так хорошо, я очень хочу кончить… Кончи со мной, альфа. Заполни меня. Я уже, уже почти… Амрит… Я хочу этого, хочу тебя. — Давай, — едва шепнул Амрит, и это было триггером для них обоих. Ее оргазм был в самом деле похож на маленькую смерть — она сжалась и тут же будто бы взорвалась сверхновой, а белый свет заволок ее глаза. Амала не слышала собственного голоса, не чувствовала, как выгнула спину, шаркая пятками по простыне, когда судорога удовольствия прошлась по всему ее телу мелкими мурашками, а горячая струя выплеснулась внутрь нее, заполняя невозможно глубоко. Возможно, она вырубилась на несколько секунд, но тут же пришла в себя, потому что остаточные волны удовольствия покачивали ее, мягко опуская на землю, а ослабевшее тело было крайне чувствительным. И оно не пропустило то, как заполнявшая ее горячая плоть начала давить на чувствительный вход. Амала вскрикнула, вскинув руки, но Амрит перехватил их и прижал к подушке над ее головой; скрипнув зубами, он сделал последнее движение, как будто их бедра были прижаты друг к другу недостаточно тесно. — Черт, — выдохнул он сквозь сжатые челюсти. — Я не успел. Блядский ты… — Он ругался, как никогда прежде при Амале, заполняя ее до пределов, которых она у себя не подозревала. Наконец, издав полузадушенный стон, он обратился к Амале; его голос в конце концов смягчился до увещеваний, совсем не похожие на грубые и порочные слова в момент их забытья. — Просто расслабься. Это узел, ты сможешь его принять. — Другой рукой он схватил одну из подушек и сунул ей под бедра. Первым инстинктом Амалы было запаниковать, но она заставила себя дышать, заполняя легкие их общими феромонами. Его член, сперма, запирающий их узел — все это было слишком, и возвращавшиеся ощущения отозвались фантомным дискомфортом на ее новое положение. Пусть течка позволила им в ее первый раз трахаться как кроликам, не боясь разрывов и трения, вязать ее узлом было несколько экстремально. Даже если биология омег в течке требовала именно этого, альфы на самом деле могли контролировать себя. Но, видимо, не в случае первого и такого сногсшибательного секса с Избранной. Теперь узел, запертый внутри нее, давил изнутри, напоминая сквозь отступающие волны оргазма, что все это время они крупно рисковали, позволяя себе так раствориться в своих яростных желаниях. Подняв взгляд, Амала столкнулась с Амритом, внимательно наблюдающим за выражением ее лица, и в его собственных штормовых, зеленущих, как в болото затягивающих глазах растворялись лютое удовольствие пополам с концентрированным волнением. Амала достаточно знала Амрита, чтобы понимать — он бы скорее себе руку отрезал, чем сделал бы ей больно нарочно из эгоизма. Он не извинялся, не винился, но возился и пристраивался, не отрывая от нее изучающего взгляда, чтобы поймать малейший признак дискомфорта или расслабления. Амала не сразу поняла, зачем — пока узел вдруг не столкнулся с какой-то особенной точкой внутри, и оргазм, казалось бы, отступивший, затопил ее снова удушливой волной. Она подавилась вдохом, выгнулась, и новая судорога, прокатившаяся по уставшим мышцам, была невыносимо сладкой, почти мучительной. — Это слишком… — всхлипнула Амала, не понимая свои противоречивые, абсолютно новые ощущения и учась заново дышать под жаркой тяжестью его тела. Казалось, она уже не знала иного воздуха, кроме его запаха. — Это только начало, — усмехнулся Амрит, наконец позволяя себе расслабиться. Он осторожно опустил бок тела на покрывало, но все еще почти накрывал Амалу собой. Сперма продолжала заполнять ее, и каждая эякуляция заставляла его на мгновение деревенеть от приятных судорог и инстинктивно сжимать ладонь на упругой заднице, чтобы она не дергалась и принимала в себя все до последней капли. До этой соблазнительной части тела Амалы он еще не дошел, но разве он вообще когда-либо сможет насытиться ее телом? Точно не скоро, и судя по тому, как Амала гладила его торс, зарывалась пальцами в волосы, зачесывая непослушные пряди, чтобы они потом падали обратно — это было взаимно. Поднявшись на локтях, Амрит взял в ладони ее лицо и поцеловал, пытаясь усмирить этот ураган диких чувств, чтобы заслужить им обоим передышку. Первый узел, выпущенный непроизвольно, да еще и не в гоне, спал примерно через четверть часа. Они успели устроиться иначе — с Амритом, практически лежащим на спине, и Амалой, разлегшейся на его груди под весом его рук. Влага все еще струилась по бедрам, и им следовало хотя бы немного привести себя в порядок, но после ошеломительного первого секса, который превзошел их даже самые смелые ожидания, пропало всякое желание двигаться, чтобы не нарушить эту комфортную тишину идиллии. Мышцы тянуло от усталости, прорвавшийся сквозь пелену забытья разум тоже помалкивал, кажется, пораженно переваривая произошедшее. Это, по мнению Амалы, была лучшая усталость в ее жизни. Лишь один вопрос остался для нее нерешенным и, устроившись подбородком на своей ладони поперек груди Амрита, она протянула: — Ты не укусил меня. Амрит даже не шелохнулся. — Если я тебя укушу, я сразу уйду в гон. — А что плохого в гоне? — Высокая стамина и мало мозгов. Я не смогу быть нежным или сразу остановиться, если ты скажешь. Зато буду нести всякий абсурд. Так, по крайней мере, я слышал от других. Поэтому гон и происходит только в ответ на течку. Природа, раздавая животные проявления предназначений, и здесь пощадила альф; если омеги уходили в течку вне зависимости от того, хотели они того или нет, то для альф было совершенно нормально контролировать наступление гона, или, как в случае Амрита, даже ни разу не испытать его. У многих он наступал только в присутствии совместимого партнера. Но теперь уже иллюзий по поводу своей сдержанности Дубей больше не испытывал. Чуть повернув голову, он рассеянно погладил Амалу по волосам. Он боялся многих вещей, пока ехал в храм, перебирал худшие варианты развития событий, обещал быть лучшим альфой, даже если это будет значить наступить на горло своим потаенным порывам. Но забыл, что Амала была его Истинной. Созданной для него. И потому дергала его за нервы, будто тянула за нити из темной преисподней те грани, которые он сам в себе не подозревал. И толкала за них. Его идеальная махарани. — Опять это милое недовольное личико, — хмыкнул Амрит. — Не волнуйся, ты не покинешь эту комнату без моей метки. — Тебе лучше сдержать свое обещание, Дубей. А то я буду падшей и бесчестной женщиной, и никто не возьмет меня замуж. Амрит хохотнул. — Опять дразнишься? — он взял ее лицо за подбородок, не давая отвернуться от своего прожигающего взгляда. — Я больше не скажу тебе «прекрати вредничать, Басу», шутки кончились. Потому что для меня ты больше не Басу. Ты моя. Ты — Амала Дубей. Теперь уже ничего этого не изменит.