Город обмана

tw: Амала проснулась, когда богиня ночи Ратри, чей облик не был описан даже в священных книгах, ушла, сдернув с возлюбленных свои темные звездные покровы. Ей, одной из ипостасей Великой матери, доставалось страстных поклонений от многих возлюбленных, но не от сокрытых в святилище Кали любимых ее детей; они вымотались ещё на закате и проспали, сплетясь руками и ногами, глубоким сном до полудня. Теперь яркое солнце слепило нехотя раскрывшиеся глаза, уставившиеся в голубой небосклон. Амала зажмурилась, проморгалась: как так вышло, что вчера она заходила в храм, а проснулась под открытым небом? Чуть позже осознала, что смотрела в широкое потолочное окно, к которому тянулись купольные своды — сквозь такое никто, кроме самих богов, не смог бы подглядеть за происходящим. Повернув голову, Амала разглядела сквозь солнечные зайчики задвинутую в нишу мурти Кали. Дневной свет почти не падал на алтарную скульптуру, только золоченые рельефы мягко поблескивали в тени среди цветных росписей. Вчера они с Амритом совсем не думали о каких-то ритуалах и подношениях, просто предаваясь своей страсти, в забвении которой сгорали любые обязанности, установки, титулы и предубеждения; и даже сейчас устрашающий образ Темной матери выглядел так, словно она была совсем не при делах, пыталась слиться со стеной и не отвлекать Истинных. Амала, удовлетворив какой-то зудящий внутренний вопрос, отвернулась, тут же забыв о богине. Мысли вообще не задерживались в ее ещё сонной голове; ей было легко, хорошо, тянуло улыбаться. Тянуло и в теле, измотанном вчера ласками, ослабленным течкой. Оказывается, естественная течка без медикаментозного сдерживания не размазывалась ровным слоем недомогания, слабости и зудящего возбуждения на несколько дней, а накатывала волнами — острая нужда в альфе и возбуждение вышибали ей заслонки разума, и они не ставились обратно, пока она не будет удовлетворена; но, получив желаемое, течка ненадолго отступала и отпускала ее, позволяя даже связно и логично мыслить и почти что чувствовать себя человеком, а не оголенным электрическим проводом, нуждающимся выводить куда-то высоковольтную энергию. В это время Амала ощущала иные потребности тела, голод, жажду, и даже — совсем немного — смущение. Впрочем, для него было слишком поздно, и эйфория удовольствия, заставлявшая бабочек в животе порхать как в майский день и тянуться на подслащенный шоколадом запах вишни, тянущийся от Амрита, была своя — не течная, не биологическая, а принадлежавшая настоящей Амале. Она никогда не употребляла наркотики, но, наверное, нынешнее ее состояние было похоже на кайф, за которым гнались гопники в лондонских окраинах. И это было ощущением любви. Не только той, что испытывала она, но и той, в которой ее искупали накануне. Амала любила свое одиночество, считала его свободой, а не грузом, и в будущем еще наверняка не раз посетует на то, что ее Истинный оказался ужасным собственником, а его семья — оплотом устаревших традиций, но сейчас каждая клеточка ее тела пела от радости быть его неотвратимой судьбой. Хотя, когда она приподнялась на локтях, то вздохнула еще и по другой причине — легкому дискомфорту между ног, не столько болезненному, сколько непривычному. Переждав вспышку и привыкнув к новым ощущениям, Амала притиснулась к боку спящего Амрита и прикоснулась пальцами к его расслабленному профилю, прямому, с едва заметной горбинкой носу, по-детски приоткрытым от глубокого сна губам, стройной шее, мерно вздымающейся груди. Их обоих едва прикрывала тонкая алая ткань, одна из тех, которыми был устлан пол в зале, ее край был пропущен между пальцев Амрита, будто он натянул ее машинально на них обоих и тут же отключился, такой же уставший и ошеломленный. Амала ухмыльнулась: он вчера очень постарался ради ее удовольствия. Даже не имея опыта в ласках, она могла оценить, насколько Амрит превзошел даже собственные ожидания, не говоря уже о всех других мужчинах — хотя бы потому, что были Истинными, чьи желания и мысли были связаны. Если Амале требовалась течка, чтобы признаться в своих исступленных желаниях — Амрит, чувствовавший то же самое, никогда себе не врал. К счастью, течка не отнимала воспоминания о пережитом, и те даже в относительном спокойствии передышки вызывали новую дрожь предвкушения. Внутренняя омега готова была задаваться вопросом, почему они не продолжают; почему они в принципе не накинулись друг на друга с первой встречи и упустили столько времени; могут ли они, пожалуйста, заниматься этим постоянно. Только сначала пусть укусит. Да, Амрит вчера наслаждался ею, не стесняясь и не боясь, говорил грязные, но полные обожания вещи, присваивал себе, как полагалось альфе, даже насадил на крепкий узел. Но — не укусил. Подперев голову рукой, Амала любовалась красотой своего Истинного, и не мешала набирающей громкость омеге вопрошать: может быть, она вчера была недостаточно активной? Принимала его ласки, но почти не возвращала их? А ей хотелось быть хорошей для своего альфы. Лучшей, на самом деле. Благодарность пополам с благоговением, приправленные вновь разгоняющимся возбуждением, заставили Амалу приблизиться к спящему Амриту и оставить первый поцелуй на его груди. Он все ещё пах ими. Их сексом. Этот запах слегка остыл, и теперь вишня и шоколад в нем преобладали, насыщенные сладкие, бархатные, довольные; поверх них шлейфом тянулись ноты груши и базилика, оставленные ею незримой меткой, и это понравилось Амале. Она приподнялась, нависая над расслабленным Амритом, накрыла волосами гибкий сильный торс; ее поцелуи были легки и мягки, как лепестки розы, с которой ее сравнивал Амрит. Невесомые касания губ поднимались мимо ключиц, на шею. Амале пришлось практически лечь к нему на грудь, чтобы найти за ухом альфы его собственную брачную железу и мазнуть по ней более смелым поцелуем, копируя его движения. Кадык Амрита дернулся, он приоткрыл глаза и рукой сгреб тяжесть на своем теле, пытаясь определить ее. Ладонь метко приземлилась на изгиб девичьей талии и сползла на выпяченную задницу. — Мне нравятся твои рефлексы, — хмыкнула Амала, продолжая покрываясь поцелуями его шею. — Что… Амала? — хриплым от сна голосом протянул Амрит. Она подняла голову, приближаясь к его лицу. — Доброе утро, альфа. Амала мимолетно коснулась мужских губ, прогоняя его дрему. — Как ты себя чувствуешь? — пробормотал Амрит, пытаясь осознать, что очутился не в одном из своих чарующих снов, а в реальности, которая уже была во несколько раз лучше. — Превосходно, как никогда. Переезд в Индию оправдал себя на все сто, — хихикнула Амала. — То есть все, что тебе требовалось… — притворно ахнул он, сжимая ее задницу чуть крепче. Амала одобрительно замычала сквозь закушенную губу. — Не буду спорить, это стало твоим лучшим аргументом. Амрит фыркнул, но уязвленным себя не чувствовал; слышал смешинку в голосе Амалы и сам не обманывался в том, сколько значения придавал сексу в их будущих отношениях. Если суть многих религиозных течений, в том числе христианских и ведических, состояла в достижении смирения через отказ от искушений, то тантрики действовали по обратному принципу: попробуй все, чтобы исчерпать земные страсти и обратиться в просветление с легкой душой. Именно поэтому на ритуалах они практиковали убийства, распитие алкоголя, секс, поедание мяса; именно поэтому Амрит, будучи брахманом, поддавался эмоциям и порывам, которые были губительны для иного аскета. Он был злоблив, самодоволен и жаден до женщин — настолько, что даже не дождался своей Истинной. Осознавал, что мог бы стать куда могущественней, если бы отверг свои грехи, но в современных условиях Дюжине и Калькутте не требовался духовный Гуру той мистической силы, которой обладали прошлые поколения, например, его предок Рам Дубей. Девдас, вытеснив Индиру с вершины строгой иерархии Дюжины, одновременно спустил Дубеев на землю, и теперь им приходилось погружаться в светские дела и грязные человеческие интриги; и они будут продолжать держать эту чужую, в сущности, функцию, пока Басу не возглавит новая зрелая наследница, альфа женского рода, скорее всего — дочь племянника Индиры, если его жене удастся произвести на свет альфу женского рода, или племянница самой Амалы, будущая дочь Кирана, если он согласится вернуться в Индию. И то, воспитание такой наследницы, подготовка к этой роли ляжет на плечи Амрита и Амалы — к этому времени не молодых, с мудрой проседью в черных волосах и глубокими морщинами времени вместо ясных весенних лиц; а может быть, вдруг замечтался Амрит, если гены Басу возьмут в Амале свое, как брали верх в ее упрямом характере, у них тоже появится дочь-альфа, и Амрит сочтет за честь дать ей фамилию великого родственного рода, когда-то несправедливо обиженного его отцом. Тогда Дубеи и Басу, что в новом, XXI веке приведут Бенгалию, вотчину Великой матери, к гармонии, будут братом и сестрой — чем не счастливый конец истории этой долгой тяжбы с англичанами, с демоном, друг с другом? Амрит невольно опустил взгляд на подтянутый живот Амалы, украдкой разглядывая часть тела, прежде имевшую для него совсем иной интерес. Он не стеснялся разглядывать ее жарким, вожделеющим, раздевающим взором жениха; но сейчас, поймав себя на мечтах о семье, которые принадлежали мальчишке без детства, почувствовал укол непривычного смущения. Амала едва смирилась со свадьбой; Амрит боялся ее реакции на беременность, ее отвращение разбило бы ему сердце. Но Амала не была оберегаемой барышней закрытых индийских общин, она знала, откуда берутся дети и благодарно вскидывала бедра ему навстречу, когда Амрит наполнял ее семенем и запечатывал узлом. Врач ведь должен был предупредить ее, что течки в глобальном смысле их природы были не для наслаждения, а для потомства; и даже если первая, внезапная и внеочередная течка, к тому же едва ли не задавленная всеми таблетками, которыми травила себя до этого Амала, не закончится беременностью, то после второй течки избежать зачатия будет невозможно. Им стоило об этом поговорить, пока Амала еще соображала. Пока он соображал, какие мысли можно было произносить вслух, а чему пока было место только в его мечтах. Утренняя нега тоже была важной частью импринтинга, и пока они не затевали новый раунд, а наслаждались собственной наготой, открыто и естественно золотившейся под дневным солнцем, тишиной и обволакивающей дымкой из смешанных запахов; минутами спокойствия, которых, кажется, не выдавалось ни разу с момента ее приезда. Даже то единственное совместное утро в отеле было наполнено страхом и беспокойством, пережитой болью и сдерживаемой злостью; теперь же идиллия была слишком хороша, Амриту в кои-то веки не нужно было спешить по делам, и Амала погрузилась в собственные ощущения и природные порывы. Ее чувства к нему, глубокие, но прежде на этой глубине и обитающие, лились дюжиной поцелуев на его торс, вниманием, восхищением, дотошным исследованием его реакций. Амала гладила, пробовала языком, ласкала губами, игриво прикусывала; ей нравилось чувствовать биение сердца, солоноватую плоть и жар крови под ней. Амрит, от которого не требовалось участие, лежал как довольный кот, закинув руку за голову, и позволял ей делать все, что придет в ее маленькую шальную голову. Второй рукой он вальяжно поглаживал ее по спине с острыми лопатками, по растрепанным волосам, спускался к ягодицам и гладил мягкие формы, на которые в мужской голове строились новые планы, потом снова ощупывал тонкую талию. Изумрудный взгляд блестел из-за черной челки, без отрыва наблюдая за ее действиями. Не было ничего сексуальнее, чем его омега, которая то прижималась щекой к нему, замирая и глядя доверчиво снизу вверх, то вновь не могла насытиться его телом. Амриту больше не нужно было задавать вопросы о ее самочувствии или выпрашивать комплименты своим умениям в постели; умиротворение Амалы, ее непривычное отсутствие язвительности и пробудившиеся раньше, чем разум, желания говорили сами за себя. В голове на смену целомудренным мечтам о семье пришли громогласно звеневшие грязные непристойности: Амрит мог бы сказать о том, как ему удалось приручить омегу, но не хотел портить настроение Амалы. Будет время, когда она сможет только согласиться с этим, давясь собственным стоном. И это время наступит довольно скоро, судя по тому, каким интенсивным становился ее запах. Они достаточно отдохнули. — Наконец-то ты весь в моей власти, — хмыкнула Амала, цепляя языком тугой сосок на мужской груди. Амрит рвано выдохнул. — Никуда не спешишь, не пропадаешь. — Готов сдаваться тебе, когда и сколько пожелаешь, — в тон ей ответил Амрит. — Что будешь делать со своим пленником? — Все, что захочу. — она улыбнулась, и эта загадочная улыбка показалась Амриту чистой магией с легкой пеленой похоти. — Привяжу тебя к себе. Никуда не отпущу. — Я уже на привязи, невестушка, и бежать не собираюсь. — И не сможешь, — она наклонилась вперед, наконец-то целуя его в губы, и произносила между поцелуями. — Не сможешь без меня. Я буду самой лучшей. Буду делать все, что тебе нравится. Никогда не сможешь меня заменить. Как будто он бы посмел попытаться. Амрит не спешил пресекать ее глупости, хотя агрессивные, совсем не игривые нотки раздражали его. Амрит не любил, когда его обвиняли без доказательств, но и Амала не кричала или ругалась, а выражала отчаянное желание, роднящее с тем, что и он сам чувствовал на дне своего оберегаемого самовлюбленностью сердца. Их влечение Истинных было одного зерна, держалось на одном корне и давало одни плоды; Амала глубоко внутри была столь же ревнива и яростна, сколько и он — послушен и нежен. В конце концов, вчера он рычал ей почти то же самое; и в гон он будет ещё хуже. Поэтому он позволял Амале опалять его собственничеством, угрозами, обещаниями и мольбой — дразнящими поцелуями на границе губ, пока он зарывался пятерней ладони в ее растрепанные, и от того ещё более необузданные, как она сама, волосы. Если так она выпрашивала его метку спустя всего несколько часов от начала течки — как сильно она будет умолять его дальше? И сможет ли Амрит это выдержать? С груди она сползла поцелуями ниже — по животу, щекоча языком ложбинки и кубики сухого поджарого пресса, до пупка и темной дорожки волос, уходившей под покрывало. Член уже недвусмысленно натягивал алую ткань, но Амала выцеловывала венки, струящиеся под тонкой оливковой кожей по паху вдоль бедренных костей. Как будто он был девчонкой, нуждавшейся в прелюдии, про себя усмехнулся Амрит; но, вспоминая собственную жадность до ее тела, не торопил; ей хотелось освящать его тело огнем своих поцелуев, будто святыню, он чувствовал это упоение в ее дурманящем запахе. Взявшись за край покрывала, она вопросительно взглянула на Дубея, но шальной блеск в его глазах и прикушенная губа, сквозь которую раздавалось тяжелое дыхание, было достаточно в качестве одобрения. — Ты скажешь, если что-то будет не так? — произнесла Амала, но с серьезностью ее тона совершенно не сочетались ни абсурдность вопроса, ни сомкнувшиеся вокруг его обнажившегося ствола пальцы. Амрит стиснул зубы, чувствуя, как кружится голова от резкого притока возбуждения. Амала, нагая как сама природа, смотрит на него так заискивающе, волосы кончиками щекочут его бедра, и ладошка казалась такой маленькой, смыкаясь на его члене… — Смажь, — хрипло выдавил Амрит. — Что? — Она недоуменно заозиралась в поисках чего-то подходящего, и Амрит усмехнулся: — Оближи свою ладонь, Амала. Но она в ответ вдруг соблазнительно ухмыльнулась, сползла ниже и накрыла его член губами. Кажется, Амрит увидел звезды. Он уже и забыл, что Амала отличалась от соотечественниц европейским бесстыдством: девушка мира, выросшая в атмосфере секс-революции, от своих западных подруг, а то и случайных источников вроде журналов и телевидения узнавшая то, чему в Индии девушек учили мужья, и то, когда проходила робость первой близости. Амала не боялась своей сексуальности, желания доставлять удовольствие и получать его. Пусть и пунцовая от собственной смелости, она посасывала открывшуюся головку и слегка двигала головой, тестируя собственные лимиты. Терпкий, мускусный вкус гладкой кожи на языке смешивался в урагане феромонов с ароматом вишни и шоколада, подначивающими продолжать и довести Амрита до безумия. Амала поглаживала пульсирующий член языком, вырывая из мужской груди громкие вздохи, и то и дело поглядывала на реакцию Амрита; взгляд снизу вверх был полон преданности, покорности, желания угодить. Даже без опыта, на одном энтузиазме и любопытстве, она давала ему больше, чем Амрит мог представить; он напрягал бедра и едва ли не крошил зубы, удерживая себя от нужды толкнуться вперед, насадить эти губки дальше на свой толстый ствол, почувствовать тепло податливого рта на его длине. — Не спеши. Возьми сколько сможешь, — хрипел Амрит вопреки себе. Не смея вцепиться в волосы Амалы, он мял в кулаках шелк покрывала. — Что, нравится мой член на вкус, котенок? — Амала замычала, не отнимая рта, и от приятных ощущений дрожь прошила Амрита вдоль позвоночника. — Ещё бы, вчера ты так стонала на нем. Помнишь, как он еле поместился в тебе? Покажи, как тебе нравится член твоего альфы, моя хорошенькая омега. Несмотря на менторский тон, командующим себя Амрит не чувствовал; скорее все-таки сдающимся. Чувство не было ни новым, ни неприятным: Амала управляла им чаще, чем Амрит мог бы признать, и ему оставалось только бормотать, теряя контроль в ее тонких, деликатных, но не менее властных сейчас руках. Он говорил, потому что слова лились наружу — несдержанные фантазии, нужная коммуникация, словно Амрит хотел проникнуть в ее мысли и обнажить свои: что ему нравилось, как она ему нравилась. Он любил умом не меньше, чем сердцем, и молчуном никогда не считался, всегда имевший на счёт всего свое мнение и высказывающий его. И, удивительно или нет, но Амала ловила его отрывистые, грязные фразы как намеки и плыла по бурному течению его фантазии. Вот и сейчас Амала выпустила его орган изо рта и, придерживая рукой, поцеловала его, будто свою одержимость. От того, как его пульсирующая, влажная от ее слюны плоть прижималась к ее лицу, Амрит издал рычащий стон. Однажды им хватит близости и опыта сделать это иначе, с его властной рукой на ее голове, с влажными шлепками членом по ее порочным губам и румяным щекам. А пока Амала без боя и сопротивления от побежденных забирала власть: открыла рот и пошло облизала его широким движением от основания до бордовой головки; упоительно ласкала, чертила языком линии плетеных венок, и тут же медленно водила рукой. — Тебе нравится? — улыбнулась, прикусывая свои припухшие губы и собирая с них его вкус. Выражение на ее лице было новое для Амрита: хитрое, лисье, пропитанное бесстыдным вожделением. — За это можно умереть, — признался он, даже не преувеличивая. — Мне тоже нравится. Твой запах здесь такой сильный. Невозможно удержаться. — Говоря это, она не прекращала осыпать его член поцелуями, и Амрит, словно очнувшись от тумана собственного возбуждения на знакомое слово, почувствовал и запах ее течки, постепенно пропитывающий воздух. Амала потекла от того, как брала его в рот — эта мысль не просто удвоила его лихорадку, а утопила в грехе, похожем на сладкую кипящую патоку, замедлившей шестеренки в его голове и загустевшую в крови. Амала снова сосредоточенно опускалась на его ствол, крепко обхватывала припухшими влажными губками, шумно дышала, пока искала ритм, сочно и звучно сосала, как хорошая девочка, и дико наслаждалась этим — своим положением у его ног, с тяжелым членом на языке. Амрит откинул голову и, не выдержав, толкнулся бедрами вперед. В этот раз она почти не закашлялась, когда толстая головка задела границу горла, приняла его со всей старательностью. Амала сводила его с ума, даже не имея опыта, и она определенно убьет его, приноровившись, подумал Амрит. Да и не в опыте было дело, а в узком тепле ее втянутых щек, в ее запахе, слюне, стекавшей по стволу, вибрации ее заглушенных его членом стонов, вида абсолютно испорченного личика. Одна из ладошек Амалы наугад спустилась ниже, накрыла отяжелевшую мошонку, и, когда Амрит издал стон, поощряя ее, начала осторожно массировать нежную кожу. — Твою мать… да, Амала, вот так… — Жар захватывал его тело, и контроль ускользал сквозь пальцы, утекал с него вместе с каплями пота, покрывавшими его тело. — Как же ты сексуальна, когда обслуживаешь меня, когда задыхаешься, чтобы взять глубже. Такая старательная для меня, такая развратная, бессовестная… Я даже не прикоснулся к тебе, а ты течешь так, что я даже отсюда чую, черт… Новое наваждение захватывало и Амалу, отключало ее гордость, как и полагалось омеге, готовой подчиниться и подставиться своему выбранному альфе. И эта фаза течки — когда после сломленных барьеров она обнажала истинную силу своих желаний, не знавших стыда и страха — обещала быть самой любимой у Амрита. Амала вскинула голову, тяжело сглотнула его терпкий вкус с языка, и принялась быстро водить рукой, надрачивая ему прямо перед своим лицом. — Я сделаю все, что тебе нравится, — обещала она. Ее горячий шепот щекотал бедра Амрита. — Буду очень хорошей девочкой. Ты говорил, что видел со мной сны? Хочешь их воплотить? Трахнуть меня с узлом? Или кончить в рот? Вживую я буду лучше, чем в мечтах, обещаю. Лучше любой омеги. Только скажи… Ты оставишь на мне свою метку? И Амрит чувствовал в ее запахе, что она не блефовала. Он мог бы сейчас перевернуть ее на спину и выебать на коленях, грубо, как шлюху; мог бы толкнуться в узкую, нетронутую попку, не спрашивая разрешения; мог бы отшлепать так, что не сможет сидеть, и Амала все равно благодарила бы его за все перечисленное. Но инстинкты агрессивно восставали против одной мысли воспользоваться ее слабостью. Амале не требовалось соблазнять его, когда его внутренний альфа и так был у ее ног, готовый защищать, заботиться, убивать и умирать за нее; и он бы начал с самого себя за вынужденное промедление с меткой. Предавать доверие омеги было все равно что предавать себя. Должно быть, так и работала биология Истинных, которая сдерживала любое зло и разрушение. Протянув руку, он все-таки пропустил ее волосы сквозь пальцы, но не для того, чтобы снова насадить ртом на член, а чтобы потянуть наверх. — Амала, ты обещана мне. Я обещан тебе. Это дело свершенное. Возьми же то, что принадлежит тебе. Сделай то, ради чего мы были рождены. Я хочу быть в тебе, чувствовать тебя… Чувствовать твое нутро, трахая так сильно и глубоко, чтобы ты плакала от удовольствия, подумал про себя Амрит, но бразды правления уже были переданы Амале, и ему оставалось только надеяться на милость своей махарани. К тому же, она действительно была рождена именно для этого, с мрачным удовлетворением подумал Амрит, когда Амала изящно, будто не было жеста привычней и естественней, перекинула через него ногу, седлая напряженный пах. Ее нижние губы и бедра уже были испачканы в смазке, и Амрит облизнулся, на секунду жалея, что не может попробовать их на вкус. Член, выпущенный из рук, прижался к его животу, багровый и изнывающий, а промежность Амалы уперлась в его основание. Рука Амрита машинально съехала с ее волос по шее, по тонким косточкам ключиц, в ложбинку меж грудей, которые сегодня остались без его внимания; но Амрит не спешил набрасываться с ласками, а благоговейно касался ее тела, будто не верил в ее реальность, и наслаждался видом своей загорелой узловатой ладони на ее хрупком, небольшим по сравнению с ним изящным телом. Даже если Амала и испытывала неловкость от того, что впервые делала все сама, Амрит видел в ней соблазнительную апсару, созданную для искушения аскетов. Она тяжело дышала, когда придерживала его член и медленно опускала на него мягкие бедра со следами вчерашнего несдержанного секса; сладко застонала, когда натруженные стенки вновь растянулись под его пульсирующим давлением; смешно нахмурилась, покачиваясь, пытаясь найти комфортный ритм, чтобы принять его еще глубже. Сквозь мягкие формы покатых бедер виднелся пресс, обнажались мышцы, которыми она танцевала тогда на празднике, привлекая всеобщее внимание, и которые раскачивали ее сейчас для него одного. — Доставь себе удовольствие, — подначивал ее Амрит; выдержка обходилась ему дорого и была похожа на мучение. — Используй меня, махарани. Он увидел момент, когда его член задел нужную точку внутри, когда Амала вздрогнула и сжала его, прежде чем ускориться, срывая ему крышу с последней мыслью — черт, как ему, уже изведенному ее ротиком, вообще продержаться и не кончить раньше, чем эта бестия наиграется с ним? С каждым движением Амала принимала его глубже, попадала туда, где ей было приятнее всего, наполняясь жаром необузданного, неведомого раньше удовольствия, который полз ласковыми языками пламени по ее коже, венам, расползаясь от точки их соприкосновения по всему ее телу. Амрит жадно гладил ее гибкое тело, дугой выгнутое словно ему напоказ, пока упругая задница шлепками била по его ногам, полная грудь покачивалась, а смазка отпечатывалась теперь и на его теле, оставляя блестящие следы. Ее подернутый поволокой взгляд вдруг осмысленно поймал его, блеснув темным янтарем, и приоткрытые губы растянулись в довольной усмешке истинной госпожи. Меж них блеснул игриво язык, прежде чем Амала вдруг замедлилась, руками уперлась в его ноги позади себя и откинулась, открывая свое тело для его любования и любуясь им тоже. Ее властный махарадж прекрасно смотрелся под ней: как он тяжело дышал, задыхаясь от собственных стонов, как острые, всегда непоколебимо спокойные черты лица сейчас кривились, хищно обнажались зубы в рычащих стонах и закатывались глаза; он был разложен по алому шелку, так подходившему медной, блестящей от испарины коже, похожий на прирученного зверя, смертоносный для других и зависимый от нее, позволявший ей делать все, что захочет, и кайфовавший от этого. Амале хотелось закупорить его восхищение в флаконы, как самое дорогое масло, и ублажать им свою кожу. Взгляд рожденной Басу наполнился властным огнём ее царственных прародительниц: ей хотелось распластать Амрита по покрывалу мощью удовольствия, чтобы он запомнил парящий образ своей омеги, будущей жены, и стремился к нему через все преграды и искушения. Ей хотелось, чтобы он понял и разделил безумие неистовой Шакти, дремлющей в ее крови. И прямо сейчас Амрит ревновал ее к облакам, что проплывали над их головами и заглядывали внутрь храмовой залы. Божественное создание; Дубей, может, и служил Махакали, но только потому, что она создала ему Амалу. — Хорошая девочка, — прошипел он, протягивая руки, чтобы покрыть ее кожу следами от крепкой хватки его пальцев и несдержанных ласк. — Научилась делать все сама… И сосать, и скакать… Давай, трахай себя как следует. Ты моя ожившая мечта, Амала, моя грязная пошлая фантазия, такая красивая, когда седлаешь меня, как царица… Приближающийся оргазм заставлял ее терять контроль над собственным телом; сложнее было держать ритм, когда судорога охватывала низ живота и текла по ногам, сковывая их, но удовольствие отступало, так и не накрыв ее, если Амала замирала. Сердце билось где-то в горле и легкие горели; силы сгорали в два раза быстрее, когда все ее тело превратилось в пружину, полную напряжения и дрожи. Она больше не прыгала — раскачивалась волнами, и ладонями, что поглаживали ее талию и живот, там, где мышцы сладко сжимались в узел, стоило ей опуститься до предела. Амрит видел — она хотела быстрее, жестче, глубже; жадность течки заставляла ее заходиться в попытках набрать ритм на дрожащих ногах и опуститься еще ниже, выгибаться в спине, так мило корчиться и кусать губы. Неопытность Амалы возбуждала Амрита темными, греховными мыслями, возвращая его в фантазии, где он делал с ней все самое непристойное, что придумает, учил тому, что нравится ему. Где он — ее гуру, ее пособие по практике, единственное удовольствие, которое знает ее тело. Его руки скользнули вверх, сгребли грудь, пальцы щелкнули по выставленным навстречу полуденному солнцу соскам; Амала вновь ускорилась, и полушария бились о пригоршни его ладоней, полные и тяжелые. Ему, измученному не меньше, с поджавшимися яйцами, готовыми излиться в любой момент, все сложнее было не перехватить ведущую роль, принося им обоим желаемую разрядку. И стоило Амале замедиться снова, он опустил руки ей на задницу, сжал и, поддаваясь мгновенному порыву, звонко шлепнул. Она ахнула, и этот звук почти потонул в череде ее стонов, но от того, как она в ответ сжала его в и без того узкой дырочке, Амрит зарычал. Шум бешеной крови в голове нарастал. — Двигайся, котенок, — едва произнес он сквозь зубы, награждая задницу Амалы вторым жалящим шлепком. — Удовлетвори себя, не ленись. Иначе я сделаю по-своему, и ты не сможешь мне помешать. — Нет, — шикнула Амала. Она подалась вперед, уперлась ладонями в его грудь и принялась размашисто насаживаться на его член, не жалея ноющего от напряжения тела. — Ты мой. — Тогда бери меня как следует, махарани. Их руки и бедра скользили по взмокшей коже, пышная грудь раскачивалась прямо перед его лицом, и только любование своей смелой богиней удерживало Амрита от искушения снять капельки пота с ее оливкового тела языком. Он вгрызался в нее взглядом, как будто пытался запомнить каждую маленькую деталь этого самого развратного и самого прекрасного зрелища в своей жизни, плавил, будто его взгляд был жарче палящего дневного солнца. Он продолжал говорить ей — о ее смертоносной красоте, умопомрачительном запахе, дерзости и течной похотливости; о восхищении на грани с оскорблением, за которые за пределами храма получил бы пощечину. Про ее жадность. Про ту самую желанную грудь. Про то, что она любит быстро и глубоко. Про то, что она будет чувствовать его внутри себя, даже когда эта течка закончится. Про то, что он бы дал ей себя оседлать в каждой комнате Калигхата, а заодно и всех особняков Дюжины. Про то, что он, Амрит Дубей, был создан только для нее, Амалы Басу. Им оставалось совсем немного, когда Амрит, не в силах терпеть, начал встречать ее толчки своими; чувствуя, как Амала выбивается из сил, крепко схватил ее за бедра, приподнимая над собой, и яростно врезался в нее снизу вверх, не останавливаясь, даже когда она задрожала в судороге оргазма, даже когда у самого померкло перед глазами от накатившего удовольствия. В ушах сквозь шум бившейся крови зазвенел стон Амалы; под его руками она натянулась, как тетива лука, но стрелы летели внутрь и пронзали ее изнутри вспышками сладкого, острого оргазма. Она думала, лучше вчерашнего не будет; кто же знал, что так будет всегда? — Вот так, моя хорошая, моя сладкая. В эту течку я буду кончать только в твою киску, поняла, моя будущая женушка? Амала едва осознала, балансируя на кромке реальности, как она потеряла равновесие, мир завертелся вокруг, а спина уперлась в шелк покрывала: Амрит поменял их местами. Только хныкнула, когда член вышел из нее, все еще дрожащей и гиперчувствительной, но их тут же заменили пальцы Амрита. Он, впрочем, не спешил проникать — массировал ее вход, ловил пальцами их соки — ее смазку и свою сперму, и как будто пытался не дать ей вытечь наружу. — Древние тексты говорят, что омеге полезнее кончить еще разок, чтобы семя альфы укрепилось в ней, — жарко и властно прошептал Амрит, оставляя кусачие поцелуи по ее груди и животу. — Наукой не доказано, — едва шевеля языком, возразила Амала. — К черту науку, — рыкнул Амрит. Пока средний и указательный пальцы дразнили вагину, большой скользнул между покрасневшими складочками к клитору, вырывая у Амалы протяжный стон. — На моем узле ты будешь кончать столько раз, сколько я захочу, и не прольешь ни капли, какой бы растянутой ни была. Будем считать это тренировкой. И прежде, чем Амала смогла сформировать что-то в ответ, Амрит опустил голову меж ее ног.