Город обмана

tw: канонное насилие, оскорбление по гендерному признаку, еще больше насилия, спойлер: Сначала Амрит списал свое странное самочувствие на усталость. К организации свадьбы, что должна была стать едва ли не городским праздником Калькутты, добавились приготовления к будущей течке Амалы, которая пройдет в храме и станет заодно ритуалом для благословения Темной матери, свидетельством исполнения божественной воли; а также переживания из-за демонических козней и необходимость предупредить опасность, которая, кажется, выбрала своей целью его невесту. Отец ему почти не помогал, лелея свои раздоры с Индирой; он переложил организацию свадьбы — на Вимала, храмовые приготовления — на Амрита, расследование — на Рита-Шиву. Но после его выпадов в сторону Амалы уже и сам Амрит не был бы уверен, что доверил бы отцу даже закупку муки для лепешек на свадебный стол. У них состоялось несколько не самых приятных разговоров, завершившихся пятном от чая на ковре — Девдас так сильно хлопнул по столу, что кружка опрокинулась на бок; и треснувшим швом на рукаве, потому что когда он замахнулся на сына за очередную дерзость, Амрит перехватил его руку. Давно прошло время, когда он сносил пощечины и подзатыльники, раздаваемые ему за слабости, ошибки, проступающие на лице эмоции; теперь Амрит все чаще ловил себя на мысли, что в статусе наследника исправляет уже ошибки отца. Начиная от последствий его прелюбодейств, заканчивая его бездействием в отношении многих важных вопросов и проблем. И что у Индиры в самом деле были причины быть недовольной способами Девдаса вести дела Дюжины и всей Калькутты. Ведь мало было опутать город своими сетями; за эти ниточки нужно было дергать. Слышать звон паутины, когда в нее попадалась лишняя муха, плести ее бесконечно, следя за тем, чтобы она оставалась прозрачной. Дюжина во главе с Дубеями не были тем, что называют обычно мафией; но действительно они были в собственном смысле санитарами леса. Камал Басу был, безусловно, замечательным и деятельным политиком, но он не оказался в креслу губернатора исключительно благодаря своей харизме; начальником главного управления бенгальской полиции не просто так был кузен Шехара; несколькими из главных торговых галерей Калькутты владела семья Шарма из Дюжины; и этот список можно было продолжать, выходя даже за пределы Бенгалии. Девдас, однако, так боялся внимания британцев, что пустил слишком много процессов на самотёк. Он и сейчас вдвойне опасался уполномоченной на расследование британской делегации, так что узнав о знакомстве Амалы с их руководителем Роузом сразу же предположил худшее и выводил Амрита из себя своими подозрениями. Как назло, Амала начала появляться рядом с каждым новым местом преступления, и Девдас был уверен, что она заодно с иностранцами, что она находится под влиянием своей бабки, знает куда больше, чем говорит, и только и ждет момента, чтобы вонзить им ножи в спину. В общем, чашка чая и шов рукава были самыми меньшими потерями при таких обвинениях. Сейчас паутинки требовалось утолщать, сгущать. Амриту было все равно, если англичане догадаются об их истинном влиянии на жизнь Калькутты; чужестранцы больше не были властны над его страной законодательно, а сердца людей и вовсе им никогда не принадлежали. Зато ему надо было напомнить всем, что Дубеи — это не просто благодетели, меценаты и пример для подражания. Это также праведный и неумолимый огонь справедливости. Амрит знал, что у них есть расположение и уважение простых людей — и был не прочь разбавить этот приторный коктейль капелькой отрезвляющего страха. Может быть, его жестокость вспыхивала ярче обычного из-за мыслей о приближающейся течке Амалы. Он ждал мгновения, когда они станут одним целым, и она станет его женщиной, его парой перед всеми мирами — ведь метка на брачной железе была куда важнее кольца на безымянном пальце или штампа в паспорте. Но в этот момент они будут особенно уязвимы; Амала едва сможет защищаться, ее запах будет привлекать слишком много внимания, а Амрит, если увидит где-то опасность, не сможет контролировать себя — будет биться насмерть, даже если опасности нет, даже если разумнее будет спасаться, даже если угрозу надо будет оставить в живых. Так что ему требовалось не просто закрыть храм для посещения, но обеспечить охрану, оборудовать зал всем необходимым, чтобы они не выходили оттуда несколько дней, и это при том, что точной даты начала течки Амалы, коль скоро она выбивалась из ее цикла, не знал никто. Этот инстинкт — сохранить, защитить, позаботиться и удовлетворить все потребности — царапал его изнутри уже сейчас, одновременно с тем, как Амрит осознавал свою непривычную беспомощность. Он усилил охрану Амалы, он проводил дни во встречах и вечера — над самыми ценными манускриптами из своей библиотеки, он приглядывался к каждому — от уборщика мусора до членов Дюжины — пытаясь заметить в их поведении что-то подозрительное. Амрит чувствовал, как выматывается, но вместе с тем — все еще как будто делал недостаточно. Потому что ни одна из насущных проблем — не считая тех, за которые он получал счета от Вимала и его помощников-свадебных организаторов — не продвинулась к решению. Так что, разумеется, он сначала подумал, что его странное чувство недомогания — усталость. К вечеру тревоги уже привычно садились на его плечи клюющими плоть воронами, и Амрит разгонял их вечерней йогой. Но в этот раз упражнения давались с непривычным усилием — как будто ему мешал комок внутри, препятствующий его дыханию и забиравший его силы. Эдакое общее физическое недомогание, когда Амрит не мог объяснить — то ли болит голова, то ли вдохнуть тяжело, то ли в ногах нет сил. Он попытался провалиться в сон, тем более что время ползло за полночь, но глаза отказывались закрываться, а неясная, будто фантомная боль концентрировала на себе все его внимание. Плюнув на попытки расслабиться, Амрит поднялся, оделся и вышел вниз. Налив себе стакан воды, вышел в сад, надеясь, что медитация рядом с природой будет эффективнее. Но едва он успех вдохнуть ночной прохлады, из-за угла галереи ему навстречу вышел Рита-Шива. — Прекрасно, не придётся тебя будить, — произнёс он вместо приветствия с цинизмом, который чаще скрывался от других за вежливыми улыбками и добрыми словами сдержанного и равнодушного ко всему земному бога. За несколько веков жизни среди людей Рэйтан и сам позволял себе саркастичные и шутливые комментарии, но редко кому давал их услышать. Зато отношения Рэйтана и Амалы были наполнены, наоборот, их взаимовосхищенным милованием, так что сахар скрипел на зубах Амрита. Или Амрит просто скрипел зубами, глядя, как благоговейно Амала внимает речам Рита-Шивы. Впрочем, Амрит тоже мог считать себя особенным — он привык к совсем иному, холодному и деловитому тону, отсутствию неподвижных архаических улыбок; ему нравилось думать, что такая откровенность — условие их рабочих отношений. Рита-Шива с ним не притворялся и не делал вид, что вверенное ему равновесие под контролем. Как и не делал этого сейчас. — Амала стёрла мой оберег. Амриту потребовалось около секунды на осознание ситуации и безмолвный диалог с Рэйтаном. Головная боль, хоть и никуда не делась, сразу же ушла на второй план. Круто развернувшись на босых пятках, Амрит быстрым, широким шагом направился обратно в дом, к телефону в коридоре рядом с холлом, только оставил нетронутый стакан на каком-то столике. Шехар взял трубку на втором долгом гудке. — Езжай к дому Чауханов и не спускай с Амалы глаз. Буквально. Будь рядом, мне все равно какими средствами. Ломай дверь, угрожай Чауханам, терпи ее ругань. Ты понял меня? — дождавшись короткого ответа, из которого даже почти пропала заспанность, Амрит бросил трубку. — Этого будет достаточно? — приподнял бровь Рита-Шива. — Это будет быстрее, чем если Шехар заедет за мной, а потом мы поедем к ней. — Амрит пропустил пальцы сквозь волосы. Ночь стремительно становилась ещё паршивей. Путь от дома Шехара до Амалы был не слишком долгий — они все жили в достаточно респектабельном районе, и Амрит ожидал новостей в течение двадцати минут. За это время он успел переодеться из домашнего во что-то приличное на случай вынужденного выхода на пределы дома и зажечь масляную лампу в гостиной у телефона. У него не было сомнений в Шехаре — Амрит приглядывался к своему помощнику в первую очередь, коль скоро он ведал всеми секретами нынешних дел Дубеев. Амрит просил других намекать Шехару на предательство и изображать изменников, нуждающихся в лидере. Но Шехар не только имел алиби, но и приводил подложных предателей прямиком в руки Амрита. Когда огонек лампы разгорелся достаточно, звон входящего звонка разрезал беспокойную тишину. — Слушаю, — мгновенно отозвался Амрит. — Господин, ее нет у Чауханов. — Шехар пытался звучать спокойно, но легкая дрожь в голосе выдавала: он был в курсе, что сообщает о случившейся катастрофе. — Служанка говорит, видела ее около получаса назад, когда госпожа готовилась ко сну. Говорит… она кричала, служанка ее проведала, но госпожа сказала, что увидела ящерицу в ванной. Говорит… госпожа не выглядела испуганной. Амрит сам не заметил, как схватился за стену, словно она могла помочь ему унять дрожь и устоять на ногах. — Вызывай людей. Прочешите каждый сантиметр этого района. Оставь кого-то дома, на случай если она вернется. С хлопком положив трубку, Амрит развернулся к стоящему за его спиной Рита-Шиве. — Она стерла оберег, но ты можешь ведь почувствовать ее? — Я попробую, — кивнул тот и растворился в воздухе. Амрит тем временем подхватил лампу и ушел будить родных. Он понятия не имел, откуда начинать поисковую операцию, но это не значило, что он не найдет ее. Усталость и страх быстро превратились в злость. Все это время Амрит пытался быть понимающим, справедливым, мудрым и показывать все те благостные качества, что ценились в его религии и воспитывались в нем мудрецами, но пропажа Амалы была последней каплей в его и без того переполненном сосуде терпения. К черту пойдут амалина горделивая свободолюбивость, отцовская недальновидность, индирино упрямство, рэйтановские секреты. Быть худшим кошмаром для любого, кто его ослушается, у Амрита получалось гораздо лучше, чем пытаться изображать Махатму Ганди , и сейчас только жалел, что его промедление и мягкость позволили проблемам зайти слишком далеко и пересечь его зону комфорта. Впрочем, глупостью было и будить спящего тигра. Потому что просыпался другой, совсем не цивилизованный Амрит: безжалостный тиран, властный нетерпеливый наследник, вечно пребывающий на взводе агрессивный альфа. Если Амалу кто-то забрал, то Амрит позаботится, чтобы больше нечем было забирать. И нечем думать. Если Амала ушла по собственной воле, то Амрит больше не будет плясать перед ней павлиньи танцы, надеясь, что Амала будет достаточно любезна делиться с ним своими планами. Для той, что требовала от него откровенности, она была ужасно лицемерна. И даже если Девдас и Вимал были совсем не впечатлены перспективой искать Амалу посреди ночи, Амриту было на это абсолютно, неебически насрать. Девдас сидел с миной еще более недовольной, чем его обычное выражение, Вимал как будто пытался заснуть с открытыми глазами, слабо интересуясь судьбой невестки, свадьбой которой сам же и занимался. Когда их семья превратилось в это? — с отвращением подумал Амрит: в эгоистичных дураков, забывших, что сила Калигхора — в общем союзе; что будущее зависит от их с Амалой союза, и ни Девдас с его попытками враждовать с Индирой, ни Вимал с его мечтами о независимости не в силах будут помешать концу света, когда он накроет их всех из-за их греховной тупости. Тем не менее, именно Вимал первым попытался начать конструктивный диалог с наследником. — Может быть, не стоит устраивать переполох раньше времени? — осторожно спросил он. Амрит обычно ценил дядю за дипломатичность и практичность, которой не хватало многим Дубеям; Вимал был якорем их бушующих эмоций, который направлял энергию клана не по каналам силы, а по каналам хитрости. Впрочем, на него самого тоже находилась слабость: игры на деньги, где он часто терял голову от азарта; но, зная себя, Вимал и сам держался подальше от игорных домов, предпочитая игру в бизнесе, преумножая богатства Дубеев так, как раньше были способны только счетоводы. Долгое время Амрит считал дядю Вимала тем, кто сдерживает гневливый нрав отца, но теперь думал, что его дипломатичные советы были для Девдаса не более чем удобным способом уйти от ответственности. — Какое время подходящее для тебя? Когда до нее доберется очередной покойник? — Следи за тоном, Амрит. Ты еще не глава рода, чтобы огрызаться на старших, — прикрикнул на него Девдас. Он будто и не обратил внимания, как Вимал махнул рукой: мол, не цепляйся к мелочам. В конце концов, всем в этом доме доставалась порция яда от Амрита, когда он был в гневе, даже Рита-Шиве. — Я согласен с братом, ты теряешь голову и ведешь себя опрометчиво. Шехар уже ищет ее, и лучше него в этом вопросе никого нет. Что ты хочешь, чтобы я, глава рода Дубей, потащился ночью искать омегу Басу? — Шехара недостаточно! — рявкнул Амрит. — Я поставил вас в известность об экстренной ситуации, чтобы мы все были готовы действовать. — Я подскажу, как тебе действовать. Отправляйся в британское посольство прямо сейчас, наверняка она там отчитывается о новых добытых сведениях. Амрит точно знал, что его отец не мог прятать в себе личину демона, никто из их семьи не мог — они все были слишком преданы Кали, слишком хорошо знали сладость ее милости и ожоги ее гнева. Но порой он начинал сомневаться даже в демоническом начале этого зла; ему казалось, что все дело в какой-то эпидемии абсурда, захватывающей людей, которой заразился даже он, раз придумал себе сверхъестественного противника. Девдас перетрахал белых секретарш из почти каждой иностранной делегации, но вел себя так, будто людей омерзительнее них в жизни не видел. — Где твое спокойствие? Где твой контроль? — тем временем продолжил Девдас. Он как будто снова отчитывал Амрита за его импульсивность, как делал, когда ему было шесть, одиннадцать, пятнадцать, семнадцать… — Ты помешался на своей омеге, как озабоченный подросток. Надо было с самого приезда договориться, чтобы ее отослали обратно в ее деревню, но… — Это говорит человек, который игнорирует свои обязанности главы рода и священные обязанности отца, чтобы не встречаться со старухой Басу! — Жестокая насмешка сквозила в голосе Амрита, в его широкой, мстительной ухмылке. В иной раз он бы не стал тратить время на перепалку, когда стоило беречь силы на поиск Амалы, но даже намек на попытку разлучить его с будущей парой сорвал Амрита с цепи, и Девдасу повезло, что он обошелся только брошенной ему в лицо правдой. Впрочем, дерзости оказалось достаточно, чтобы Девдас вскочил с места и в один шаг оказался едва ли не нос к носу к Амриту. Обычно его переполняла гордость за сына, но сейчас от того, как он вырос, возвышаясь над ним на несколько сантиметров, как замечал вещи, которые не хотел признавать Девдас и как расправлял косую сажень плеч и по-звериному кривил губы, готовый к сражению и уверенный в своей победе, Девдасу впервые стало неуютно, но отступать было не в его характере. И не в характере его наследника, разумеется. Альфа-феромоны быстро заполнили комнату удушливым, вязким запахом соперничества. — Амрит, — вдруг раздался позади ровный голос Рита-Шивы, остужая пыл отца и сына. Специально или нет, но аватар равновесия часто являлся посреди эпицентра человеческих чувств, чтобы разогнать тучи и оставить неподвижное безоблачное небо в полной власти палящего солнца. Однако его солнце было арктическим: ослепляющим, но не греющим; с ним шёл холод Тамас-Виталы, затягивающий любую пустыню колючим инеем. Одно имя прозвучало как сжигающий кожу мороз — что-то произошло, понял Амрит даже до того, как обернуться навстречу немигающему взгляду чёрных глаз, обращённых не на него, не на кого-то из них, а куда-то в пустоту. — Я не чувствую души Амалы в земном мире. Приговор рассек воздух с тяжестью гильотины, обрубив у всех присутствующих возможность дышать. Амрит почувствовал, как что-то липкое, будто взаправдашняя кровь, поползло от макушки вниз по ту сторону плоти, вдоль костей и мышц, сковывая его, чтобы вдруг раз загореться. Не помня себя, на сгорающем топливе злости на своего отца — теперь так не важно, незначительно это — Амрит подлетел к Рэйтану, вцепившись пальцами в воротник его одежды. Дубей раньше позволял себе колкости — больше под нос, впрочем — и указания в сторону аватара, но никогда не проявлял агрессии. Однако бог не шелохнулся; кажется, после сказанной фразы он едва ли мог даже разлепить губы и выглядел ужасно растерянным. — Этого не может быть. — Пытаясь разглядеть какие-то ответы на неподвижном мраморе бледного лица, Амрит дёрнул рукой, встряхивая Рэйтана. Тот не покачнулся ни на сантиметр, хотя и не пытался вырваться. — Ты ведь не мог этого допустить! Не должен был! Я не понимаю, как?! — Я тоже не знаю, — почти меланхолично ответил Рэйтан. — Это странно. Что-то происходит, я чувствую, будто черепаха ползёт пузом вверх. Он наконец-то сбросил с себя руку Амрита и посмотрел на него более осмысленно. — Я проверю Тамас-Виталу. — Не смей даже предполагать!.. …Что душа Амалы может быть там, не закончил Амрит, когда Рэйтан растворился в облаке паленого дыма, забившего Амриту вдох горечью пепла, но он даже не закашлялся, не различая, где заканчивается пыль смерти и где собственное нарастающее отчаяние не даёт ему выдохнуть. Потому что Амалы там не должно быть. Не могло быть. Ему не требовалось оборачиваться, чтобы чувствовать, как весь дубеевский лидерский гонор пропал, схлопнулся вместе с кислородом, оставляя их в вакууме собственной беспомощности. Словно они — в единственном островке посреди огромного мира, который вдруг обернулся их худшим врагом. — Дядя Вимал, — произнёс Амрит. Голос его звучал так хрипло, что ему пришлось прокашляться, чтобы вернуть себе хотя бы способность притворяться. — Езжай к Чауханам, замени Шехара. Шехару передай, чтобы ехал в полицию. Все должно быть тихо, без огласки, и немедленно. Не говоря ни слова, Вимал вышел. Девдас тоже молчал — даже его чванливый отец знал пределы своей наглости. Больше всего на свете Амрит боялся увидеть в его глазах жалость. Интересно, Девдас действительно считал его слабаком? Который настолько увлёкся привалившим ему счастьем, что не заметил, как в углах его воздушного замка появилась чёрная плесень, а по стене поползла трещина, способная обрушить все его надежды? И теперь он остался один — в ужасе, неизвестности, ожидании, ярости. На себя. На богов. На Амалу. На всю чертову вселенную, что водила его за нос, взяла за руку, подняла на пьедестал и показала лестницу в небо, чтобы потом сбросить в самую глубокую пучину, куда не доставало основание ступенек. Однако они не учли одного: Амрит не был чужд темноте. Его пальцы невольно коснулись фамильного кольца и едва ли не обожглись о горячий металл. Он был порождением культа ярости, и если бы Будда протянул ему соломинку, чтобы вытащить из ада, Амрит бы нахрен откусил ему руку по локоть. — Амрит, — произнёс Девдас, чувствуя назревающее цунами в ходуном ходящих от тяжелевшего дыхания плечах сына. — Успокойся. Мы ещё не знаем… И тут же пригнулся, уворачиваясь от отправленного в его голову кувшина. Фарфор разбился о стену и осыпал пол осколками и пылью глазури. — Я успокоюсь, когда она будет здесь. Живая. Невредимая. Отвечать за свои поступки! — прорычал Амрит, тыча пальцем в Девдаса на каждом слове, и конце реплики пнул стул, выбив его ножки. — Я поеду в Калигхат, — произнес Девдас, пятясь к выходу. — И отправлю людей к лидерам Дюжины. — Предупреди Индиру. Слышишь? — Амрит угрожающе наклонил голову, чёрные пряди упали ему на взмокший лоб. — Она должна знать. Она тоже больше не сможет бегать от нас. Девдас видел Амрита в ярости прежде — такой же безудержной, упоительной, черным пламенем сжигающей его изнутри. Когда его глаза наливались кровью, лицо рассекала кривая неприятная улыбка, а тень, которую он отбрасывал, удлинялась и наполнялась силой, способной схватить за горло любую жертву по одному движению его пальцев. Когда завеса, что отделяла его от слияния с миром духов и звалась рассудком, истончалась, и легко подвластное темным желаниям сердце попадало под влияние мрачного шепота тех, кто жаждал мести за свои бесконечные страдания. Амрит был истинным поклонником культа Кали, научившись у своей богини злости и разрушению всего, что не было свято. Но сейчас, когда кто-то забрал его святыню, Амрит напоминал раненое животное, упивающееся не злостью и властью, а возмездием. Им двигало не превосходство, а боль потери. И темный взгляд, которым Амрит окинул его напоследок, прежде чем остаться один на один с самим собой, пробрал Девдаса до костей. Он бы никогда не хотел оказаться на месте Амрита.

***

Не можешь бежать — иди. Не можешь идти — ползи. Не можешь ползти — катись колбаской, решила Амала, первым делом крутанувшими по земле. Собственное тело ощущалось тяжёлым, неповоротливым, неприятное ощущение сотни иголочек, вызывающих судороги в отёкших мышцах, не давали ей как следует подняться на ноги. Это странное чувство было, вероятно, последствием переселения душ: ее разум был бодр, но тело будто просыпалась после сонного паралича. Вот только времени ждать не было, и Амала заставляла себя делать хоть что-то. Ей нужно было уйти с открытой опушки. Когда деревья стали чаще, она смогла зачерпнуть земли и, превозмогая отвращение, растерла по железе на шее и по запястьям — где запах, по которому ее могли найти, был сильнее всего. К счастью, она не слышала лая собак, но ее запах был такой насыщенный из-за скорой течки, что его можно было услышать дальше обычного. Если бы она знала, какие растения могут перебить запах — не пачкалась бы землей, но она по детским забавам прошлого знала только, какие кусты жгутся колючками. Может, стоило представить, что она снова играет в догонялки с молодой служанкой и недовольной няней, чтобы сердце не замирало от страха, парализуя мысли? Но ей нельзя было недооценивать ситуацию и допускать ошибки. Поэтому Амала замерла в корнях дерева, опираясь на них руками, чтобы встать хотя бы на четвереньки, и прислушалась. Басовитые злые голоса заметно отдалились, оставшись гулом, в котором Амала больше не могла расслышать отдельных слов. Жаль, что она не знала, что произошло в деревне и не могла предсказать, насколько далеко готовы зайти те сволочи в попытках искать «ведьму». Лес был полон запахов, и обострившееся из-за скорой течки обоняние не могло различить ничего, кроме земли и чего-то душного и гадкого, будто мускуса животных. Но зато она привыкла к темноте и различала силуэты леса, едва серебрившиеся в тусклом свете полумесяца. Если от чужого приближения тень начнёт сгущаться, она это заметит. Решив, что у неё есть хотя бы пару секунд на отдых, Амала позволила себе выдохнуть в ладони — вместо панического возгласа. Маленькая свобода эмоциям принесла такое же маленькое облегчение. О боги и великая Шакти, во что она ввязалась? Как ей выбраться из места, названия и расположения которого она даже не знает? Рэйтан, возможно, сможет ее найти, а может, он будет слишком занят наведением порядка в бардаке, который они с Прией наверняка оставили после себя. Амала нетвёрдой рукой нащупала карман штанов, спрятанный под рубашкой — Прия заставила ее уложить туда немного денег, и судя по тонкому хрусту, они ещё были при ней. Значит, есть шанс, что хватит на такси или автобус. Но их она сможет поймать только утром, поэтому придётся провести тут всю ночь наперегонки с очень жестокими и очень злыми альфами. Как там дела у Прии? Амала тихонько произнесла ее имя. Шёпот слился с шумом листвы на ветру, но ни знакомого холода, ни синевы духа Амала не увидела. Впрочем, у неё больше не было времени пытаться: почувствовав, что достаточно окрепла, Амала поднялась с земли и тихонько, стараясь смотреть под ноги и контролировать каждое движение, пошла вдоль полосы деревьев, подальше от мест, где она очнулась, но и не уходя дальше в густой лес, где могли быть дикие звери. И не замечала, как за ней движется зелёная дымка обиталища проклятых душ из очередной бреши в Тамас-Витале, а ночь меняет свои очертания под ее прозрачной завесой. Амала избегала касаться деревьев, вообще чего-либо, опасаясь оставить свой запах, но чувствовала, что иногда равновесие подводит ее, и она поскальзывалась на влажной земле, стараясь при этом разве что не издавать ни звука. Воодушевление от того, что она оторвалась от преследователей, прошло так же быстро, как тает вкус шоколадного десерта на языке, и сладость приносит ужасную жажду. Она действительно изнывала от голода, ощущая, будто желудок прилип к спине, и от жажды, но больше боялась, что бурчание выдаст преследующей ее шелестящей тишине. Настоящей жаждой для Амалы стало нарастающее отчаяние. — Прия, ты здесь? Ответь, — прошептала Амала, надеясь, что ее зов убережет дух покойницы от забвения, проклятия, или любого другого наказания. Впрочем, если она исполнила свою месть — значит ли это, что ее миссия была выполнена, и ей больше не было смысла возвращаться в земной мир? Правильно. Лучше было позаботиться о себе. — Рита-Шива. Сжалься и найди меня, Рита-Шива. — Амала не знала мантру поклонения Рита-Шиве, но все равно сложила руки перед собой в молитвенном жесте, не прекращая пути. Однако ее слова звучали пустой и бесполезной пустышкой, которую тут же проглотила ночь. Ночь, с ее темнотой, необъяснимым холодом посреди душной сентябрьской погоды, избытком запахов и отсутствием различимых звуков. Ночь, которая отнимала у Амалы возможность ориентироваться — она не понимала ни времени, ни пространства, ни своих ближайших перспектив; ночь, которая выматывала желанием устроиться хотя бы в основании какого-то дерева и заснуть, и ночь, которая же пугала теми, кто может подкрасться незаметно, спрятавшись под ее темной вуалью. Тело с трудом восстанавливалось после того, как из него вырвали душу, попользовали магией, а потом вернули обратно; у Амалы периодически черные точки плясали перед глазами, ее преследовало ощущение впившегося в спину взгляда, а в окружающих звуках слышались голоса, проклинающие ее. — Иди к нам, лакомый кусочек… Освободи нас от боли… Пожертвуй своей плотью… Согрей нас своей кровью… Амала почти пропустила тень, мелькнувшую меж деревьев. Сердце подпрыгнуло и забилось быстро, как у птички, она тут же метнулась в сторону, игнорируя головокружение, спряталась за мощным стволом, пригнулась, готовая вновь сорваться с места в любую секунду. Или надежнее было найти средство самообороны, коль скоро далеко ей, очевидно, не сбежать? — Слабая девочка, бесполезно дергаешь крылышками, не зная, что уже нанизана на иголку… — сообщил рокочущий голос, далекий от человеческого. Изумрудная дымка коснулась ее ног, и Амала с шумом втянула в себя воздух. Бхуты были здесь, они пришли за ней, ведомые ее лакомой душой; она появилась перед ними, как стейк перед голодными шакалами, и поманила за собой в мир живых. Дух женщины в черных одеяниях выплыл из-за дерева. Черные с проседью волосы падали на бледное, покрытое пятнами разложения лицо, и низко опущенный подбородок почти скрывал почерневший шрам — ее обезглавили. Справа вышел мужчина; его рубашка была пропитана бурыми пятнами, глаза практически выкатывались из орбит, а из искревленного рта выпал язык — но это не мешало ему мычать, хрипло посмеиваться и ворочать этим распухшим синим языком, произнося: — Тебе больше не место среди живых… Ты, оберегаемая богами, сама к нам пришла, с нами же и уйдешь… Тамас-Виталу нельзя покинуть!.. Чьи-то руки протянулись к Амале прямо из дерева, и она отпрянула. «Только не кричать, только не кричать», — повторяла она себе, но животный ужас уже подбирался волной к горлу, грозясь пролиться наружу. Амала закрыла уши руками и бросилась наутек. — Дай нам свой страх! Забери нашу боль! Отдай свою жизнь в обмен на нашу тоже! — Замолчите, замолчите, прочь, — шипела Амала сквозь зубы; она не могла не говорить, но едва сдерживала голос. Впрочем, грудная клетка раздувалась в ритм ее нестройного бега, и крик только замедлил бы ее и отнял так нужные сейчас силы. Какая глупая мысль — пытаться сбежать от призраков, которые жили в самой материи земли, существовали в невидимом эфире энергий и компилировали в себе самую зловредную из них. Амала едва успела сообразить, как вдруг женщина возникла перед ней снова, и Амала издала предательский, тоненький возглас, поскальзываясь на ровном месте и грохаясь на задницу, будто налетела на стену. — Теперь ты не уйдешь…. Ты сама пришла к нам, нам и принадлежишь… Уменьши наши страдания… Тобою создана Вселенная… — В звуках, доносящихся из перерезанного горла, слились десятки голосов: женских и мужских, скрипящих старческих и обозленных молодых. Сливались бенгальский, хинди, французский, английский. Амала крутанулась вокруг своей оси, собираясь подняться, но вдруг наткнулась на высокую бестелесную фигуру, которая стояла к ней почти вплотную и скалилась. Она скорее шестым чувством узнала дипломата — труп, который Рэйтан ей не позволил увидеть. — Ты пожираешь ее в конце… — произнес он на английском. — Идите к черту, — прошипела Амала, чувствуя ледяное прикосновение к своей руке. — Идите к черту! Она дернулась в сторону, пытаясь вырваться из круга, в который они теснили ее, закрыла голову локтями, чтобы не видеть их, но перед бхутами она никогда не была смелой. Наружу рвались звуки жалоб — мольба кому угодно, лишь бы они перестали преследовать ее. Амала попыталась представить перед глазами оберег, воззвать к Рита-Шиве снова, но резкая боль вдруг вырвала ее из омута с чертями и супом собственного страха. Вырвала — буквально. За волосы. Амала взвизгнула от боли и упала на колени, стараясь уменьшить натяжение. И тогда заметила, что изумрудная дымка побледнела, а из неё проступили три высокие и вполне человеческие фигуры. Только тогда она заметила, как терпкий мускусный запах, которым был пропитан лес, был на самом деле их запахами. Ее преследователей-альф. Пока один держал ее за волосы, наматывая их на кулак, третий ткнул кончиком кинжала ей под горло. Недостаточно, чтобы ранить, но достаточно, чтобы Амала повернула к нему голову и боялась сглотнуть. — Попалась, омега, — протянул он под общие смешки. Туман никуда не делся, блестящие хищные глаза бхутов все ещё наблюдали за ними, но не пытались напасть или отбить у людей. Скорее, как коршуны скалились и ожидали, когда смогут сожрать ее останки. «Разорвите их! Напугайте их! Причините им боль», твердила про себя Амала, глядя в их тленные гримасы, но бхуты предпочитали наблюдать за ее страданиями, раз уж не могли причинить их сами. — Уже не такая смелая, ведьма? Устроила свои фокусы с дымом и громом и думала, что можешь бежать. Типичная тупая дырка. На меня смотри! — Ее дернули за волосы, Амала перевела взгляд на мужчин и тут же скривилась. От них несло не только разгоряченными охотой альфа-запахами, но и потом и похотью. В грязных рубахах и шароварах, с оберегами на шее, они бы показались Амале обычными торгашами, если бы она не знала, чем — или кем — они торгуют на самом деле. Впрочем, если страх перед бхутами ее парализовывал, то к ублюдкам, что держали ее на кончике ножа, она испытывала скорее гнев пополам с отвращением. И они чувствовали это в ее запахе, в том, как она сжимала зубы, чтобы не издать ни звука. Такие подонки упивались властью, не имея ее; им важна была покорность, и добивались они ее любыми способами. — Ты как-то была связана с моей женой-потаскухой? — спросил мужчина, державший у ее шеи кинжал. От мысли, что перед ней убийца, Амала покрылась холодным потом, но старалась не терять самообладания. Пора привыкать, что в этой стране все были убийцами. Даже ее жених. — Убери нож, или тебе не поздоровится. — Зачем? Не избавишься от него сама, ведьма? Кончились твои трюки? Сука! — вдруг разгневавшись, он быстро перебросил нож в другую руку и так лихо врезал ей по лицу ладонью, что Амала чуть не прикусила язык. — Эй, лицо береги ей! Воспользовавшись короткой перепалкой мужчин, Амала, согнула ногу и со всей силы врезалась ступней в колено, заставив охнуть и покачнуться, но тут же получила такой же сильный удар ногой в живот от третьего. Волна боли, раскатившаяся по всему телу до тошноты в горле парализовала весь контроль над телом, кроме порыва свернуться калачиком, прячась; Амале отпустили волосы, и она чуть не свалилась ничком на землю, пытаясь продышаться. — Мы сломаем тебе ребра, если рыпнешься еще! — Вас ждет ад на земле за это, — прорычала Амала, упрямо поднимаясь. — А потом и в загробной жизни. Вы будете умолять хотя бы о минуте без вечной боли. — Да-да, ты уже говорила, — хохотнул тот, что держал ее за волосы и так и стоял за ее спиной. — Еще и прекрасно сымитировав голос моей бывшей супруги, — заметил другой и опустился перед Амалой на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. — Еще раз спрашиваю, паскуда, как ты связана с ней? И как тебе удались эти приколы? — Мне явился ее жаждущий мести дух. Благодаря способностям, дарованными мне моей богиней Махакали, я вижу мертвых, я вижу проклятых, и я могу быть орудием ее божественного гнева. Этот лес кишит проклятыми душами, и они только и ждут, когда смогут разорвать вас на части. Но еще до этого до них обязательно доберется Амрит. Амала знала: он не остановится, пока не найдёт ее, и тогда они узнают, кто будет плеваться кровью. Однако мелькнувшая в голове мысль об Амрите не принесла облегчения: она могла только догадываться, насколько взбешен он будет всем, что Амала натворила за последние пару часов. Насколько будет переживать. Насколько все-таки в ней разочаруется, если она, допустив так много ошибок, не найдет им решения. И насколько ему будет отвратительна мысль, что кто-то касался ее. Даже если на самом деле эта мысль была отвратительна прежде всего ей самой. Амала едва сдерживала дрожь ужаса от тех взглядов, что альфы кидали на нее; особенно тот, третий, что стоял близко, но не произнес ни слова и просто пялился на нее рыбьими глазами, наполовину прикрытыми тяжелыми веками, будто поврежденный головой. Ей было мерзко, страшно, стыдно, словно она сделала что-то, привлекшее их внимание, словно была виновата в том, что попалась; и она думала, что весь мир, включая всевидящих богов, в стыде отвели глаза. Кроме Кали, разумеется. Возможно, с самого начала стоило звать не Рита-Шиву, что восхвалял ее чистоту и ее статус, но Махакали — ту, что чернеет от ярости и в неуправляемом гневе отрубает головы демонам Сумбх и Нисумбх, попытавшихся похитить ее, и вешает их за волосы в ожерелье себе на шею, среди других отрубленных мужских голов. Ту, что есть Шакти — величайшая сила, которой подчиняется даже Тримурди. И найти шакти в себе — ту, которой, как говорил Рэйтан, в ней так много. Ту, которую, по словам Прии, боялись даже они с Амритом. Ублюдские смешки в этот раз были тише. Они, может быть, поклонялись разным богам, но пантеон индуизма по-прежнему был общий, и было глупо не опасаться разрушительной Кали. А вот тон ее, конечно, им совершенно не понравился, а вызов был воспринят по-своему. — Этот лес принадлежит нам, ласточка. И все, что есть в этом лесу, тоже принадлежит нам. Например, ты. — Он окинул ее жарким взглядом, от которого Амала, наоборот, похолодела. — Раз твоя богиня, говоришь, значит, ты — дэвадаси? Знаю таких, трахаешься с брахманами ради своей богини. Шлюха обратилась за помощью к шлюхе, — засмеялся он, и другие подхватили его похабное веселье. — Следи за языком!.. Но то, как резко ее схватили за лицо, сдавливая щеки и не давая раскрыть рта, едва ли не заставило ее прикусить собственный. — Личико, конечно, красивое, с ним ты хорошо пойдешь, так что его не трону. А вот зубки мы тебе подпилим. Не волнуйся, ты не особо заметишь разницы, просто продолжишь заниматься тем же, может, встретишь и среди шудр божественные члены. — Все трое обменялись смешками. — Можешь даже танцевать и молиться. Мы ведь живем не как звери, молимся, празднуем. И удовольствия у нас разные, — он снова скользнул взглядом вниз так, словно ее одежда совсем не мешала рассматривать ее тело. Шумный вздох раздался со спины: второй вдохнул ее запах рядом с брачной железой, и от этого жеста Амала невольно накрыла ее рукой, снова скрючиваясь в комочек, покрываясь мурашками. Даже открыто нюхать кого-то было верхом невежливости; вдыхать запах брачной железы и вовсе могла только пара. Все говорили, что перед течками омеги острее воспринимали альф, находили привлекательными даже тех, кто не нравился им раньше; говорили, что биология может затмить психологию и в общем здравый смысл. Врали. Или нет — Амала действительно реагировала острее. Ненавидела всеми фибрами не только своей души, но и всеми нервами своей омеги. — Сучка прилетела к нам прямо перед течкой. Какая славная куколка, а? Кислота подкатила к горлу даже несмотря на пустой желудок. Амала подумала, что ее сейчас стошнит, но тут же сочла это хорошим исходом; может, они по крайней мере перестанут прикасаться к ней. — Вы наигрались? Мы потащим ее к нам или нет? — вдруг нетерпеливо спросил третий, самый молодой. Амала почти забыла, что он стоял здесь, все также молча глядя на издевательства. Те, цокнув, грубо схватили ее за предплечья и вздернули на ноги. — Нет! Вы понятия не имеете, кто я! — забилась Амала в их руках. Вдовец Прии скрутил ей руки так, что заныли лопатки. — Знаю. Ты, как и все омеги — подстилка в ногах у альф, — склонившись, прошипел он ей на ухо. — Ничего. Я профессионально показываю таким как ты, где их место. — Я Басу! — заорала Амала. — Я старшая наследница главы рода Басу! Невеста Дубея! Будущая госпожа Дубей! Губернатор Калькутты мой дядя! — Да-да, а я Амитабх Баччан, — хохотнул другой, — ты же говорила, что ты дэвадаси? — Во мне течет брахманская и кшатрийская кровь, а вы, ублюдки, останетесь без рук!.. — Подожди-ка, — вдруг сказал второй, щелкнув пальцами. Процессия замерла посреди лесов. Амала мельком оглянулась — бхуты еще следовали за ними, наблюдая, но тени, прячущиеся в корнях деревьев, удлинились, будто живые. «Давайте, хватайте. Вам понравится вкус их боли», — подумала про себя Амала, надеясь, что мертвые отозвутся на ее приказ. — Эй, ты, чем докажешь? — Тем, что завтра здесь будет мой жених. И после него полиция даже ваших тел не найдет, — прошипела им в лицо Амала. Должно быть, бхуты управляются ее гневом, вдруг поняла она той частью разума, что не была охвачена паническими мыслями о выживании. Они — боль, они — страх, и они питаются ее страхом, будто прячутся в нем; но их собственный вызывается могуществом, что имеет над ними Кали. А значит, и сама Амала. Она попыталась сфокусироваться на злости, представить, что ее гнев способен изменить ее саму, будто луноликая Парвати чернеет сердцем и становится Кали. Представить, будто у нее в руках — серп, пожинающий души, и она вот-вот кинет теням еще одну жертву на съедение. И взглянула в лицо мужчины напротив, назначая его этой жертвой, и повторяя как мантру: «Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу». Он вдруг вздрогнул и стремительно обернулся за спину, будто что-то почувствовав. — Прекрати, ведьма, — рявкнул, пытаясь храбриться. — Что она делает? — Снова начинает свои фокусы. — Я — дочь Басу! — громогласно проревела Амала. Ее тело задрожало, едва перенося второй прилив мистических сил, но она не отпускала этого ощущения, коль скоро оно было последней надеждой на ее спасение. — Дочь женщин, что правят армиями, городами, государствами, несмотря на предназначение! Какое доказательство вам нужно, паспорт? Ключи от нашего особняка? Карту до Клифаграми?! — Черт, — буркнул молчун и тронул за плечо второго. — Я слышал про эту деревню. Она не врет. — Как она сказала? Клифаграми? Никогда не слышал, — прищурился вдовец. — В этом и суть! — Стоп, а тот кондитер, разве он не рассказывал, как ему Басу вечно заказывают эти сложные странные десерты?.. — Французские птифуры со сливами, — закончила за него Амала. — И с ягодами. Для меня. На мгновение в лесу повисла звенящая пауза. — По ходу она не врет. — Снова заговорил молчун — тот самый, которого Амала считала сначала травмированным, и который оказался самым сообразительным. — Да она обычная сумасшедшая! — рявкнул вдовец. — А если они реально придут ее искать? — перебил его второй. — Черт, похрен. Просто убьем ее. Амала изменилась в лице. Бхуты шевелились вокруг них мутной массой, и едва Амала позволила страху вновь скользнуть вдоль своего позвоночника, ее слабая хватка на них распустилась, как плохой шов, и они отступили. — Нет-нет, просто дайте мне уйти, — протараторила Амала. — Заткнись. — Нож вдовца снова уперся ей в горло, на этот раз плашмя, касаясь холодной сталью сонной артерии. Амала затаила дыхание, пока он повернулся к своим спутникам: — Думаешь, ее семья из-за какой-то омеги поедет сюда? Она же в любом случае никому не нужна будет. — Они принципиальные. И если ее жених реально Дубей… — Да она же на голову отбитая! Если сбежала, значит, нахрен она и не нужна ему была? — Какая разница? Мы забрали их вещь, они же все там в своих головах цари ебучие. Даже если запросят плату, нам в жизни столько денег не собрать! Плату? За ее честь, за ее жизнь? Они серьезно думают, что Индира или Амрит будут оценивать ее ценность в рупиях? Впрочем, тут же ответила сама себе Амала, эти подонки же оценивали Прию в размере ее приданого. Они, сутенеры и рабовладельцы, видят в омегах лишь товар, средство удовлетворения своих желаний, который можно использовать и бросить в утиль. — Вот именно, у них свои тараканы в голове. Эта думает, что мертвых видит. А Дубей, может, сам убить захочет, а другим не даст. Как ты с последней женушкой своей. — Он убьет вас, — снова подала голос Амала. — И вы не найдете покоя ни в этой, ни в следующей жизни. Но если вы отпустите меня, и я спокойно уйду, я ничего не скажу. Клянусь, вас пощадят… — Я сказал, заткнись! Кто тебя будет слушать вообще, подстилка? — Они же найдут вас по запаху крови, вы не знаете, на что Дубеи способны! Снова нож сменился ударом — на этот раз в колено, заставив потерять равновесие, и только из-за резкой боли в скрученных руках Амала с трудом, но удержалась на ногах. Ее снова схватили за волосы и запрокинули голову навстречу темному, лишенному даже малейших человеческих эмоций взгляду. — А мы и не такие трупы прятали, куколка. Ты еще и миниатюрная. Не волнуйся, умрешь нетронутой — только время потеряем возиться с тобой. — Если потащим домой — свидетели будут, — высказался младший. — А если ее сжечь? У Амалы — удивительно, но впервые за всю ночь — начало щипать глаза от подступающих слез. Неужели это был ее конец? Найти Истинного, узнать свою цель в жизни, спастись от демонов, сделать невозможное для обычного человека — чтобы какие-то ничтожные ублюдки, грязь под ногами Махакали, изнасиловали и убили в лесу ее верную дочь? Амала представила костер, жар, пожирающий ее тело с дикой болью, но увидела будто наяву — пламя в глазах Амрита, когда он смотрел на нее, как на самое яркое теплое солнце. Чуть прищурившись даже, будто она слепила его. Она так много ему не сказала, так много времени упустила. И бабушка — она даже не обняла ее ни разу, как приехала в Калькутту, только молчала или обвиняла. А мама, Киран? Как им объяснят, почему это произошло?.. — Не надо, дым и запах останутся, подозрительно. — Скажем, что Прию хоронили. — А если в реке утопить? Скажем, несчастный случай, на наших глазах утонула. — До реки тащиться через деревню. Кто-то обязательно расколется и выдаст. — Тогда просто зарежем и закопаем по кускам, как обычно. — Кто пойдет домой за инструментами? — Они все у нас дома, — пожал плечами вдовец, обращаясь ко второму — они были братьями. — Значит, я посторожу, — вызвался вдруг младший. — Один? — второй покосился на затихшую Амалу. — Справишься? — С дохлой омегой? Серьезно? — фыркнул тот. — Ты что, забыл? У меня вообще-то тоже брахманская кровь есть. Справлюсь с ее «магией». — Завали, — закатил глаза вдовец. Видимо, здесь пряталась какая-то история, но Амалу это интересовало в последнюю очередь. Она прикрыла глаза, притворяясь побежденной, но сама дрожала от нетерпения. С одним справиться было проще, чем с тремя; особенно, если она снова нащупает эту связь с бхутами и сможет обратить ее против своего надзирателя. Связан с брахманами, говорит? Значит, увидит больше. «Ненавижу, ненавижу. Вы уже мертвы, вы этого еще не знаете. Вы не доживете даже до Дурга-пуджи, зато встретитесь с моей богиней куда раньше», — повторяла она про себя. Представляла, будто сила накапливается в ее теле, она сама будто растет и расширяется, но тут же съеживалась обратно до дрожащей точки. Преодолеть пережитое потрясение вынесенного приговора и смириться с утекающим сквозь пальцы временем было сложно. Амала держалась за обрыв над пропастью небытия и истерики только благодаря желанию жить. Даже проблески надежды были не ярче тусклого света луны, выхватившего из темноты смуглое лицо молчуна, когда она вдруг встал перед ней и, стоило силуэту двух других мужчин пропасть за деревьями, вздернул ее на ноги за локоть. — Поднимайся. Давай. Я уведу тебя отсюда, только нам нужно действовать быстро и тихо, поняла? — Что? — выдохнула Амала. Как назло, она еле держалась на ногах; наверное, потому что земля под ними мгновенно превратилась в облака. Мужчина стоял слишком близко, и снова сверлил ее взглядом в упор из-под тяжелых век — тем, что так испугал ее вначале; неприятный Амале альфа-запах смешивался с запахом недавно съеденного карри и выкуренного дешевого табака из его рта, но он все еще был внезапным человеком в стаде зверей, и Амала, не веря в свое счастье, улыбнулась ему в ответ. — Спасибо тебе. Я этого не забуду. Спасибо. — Тихо, — он тоже улыбнулся, и эта улыбка показалась Амале самой доброй. Настолько, что она чуть не расплакалась от облегчения. — Идем быстрее, у нас нет времени, они скоро вернутся. Он довольно резко дернул ее за собой, не отпуская локтя, и Амала заспешила следом. Нога, по которой ее ударили, болела, но она сейчас бы бежала даже с пулей в колене, если бы это ее спасло. — Выйдем через лес, так надежней, — продолжал мужчина. Он, видимо, боялся что она отстанет, поэтому крепче прижал к себе. Амала плечом почувствовала, как натягивается кожа на его ребрах от тяжелого дыхания. Наверное, тоже переживал, идя против своих дружков. — Я знаю путь к трассе до города. — Спасибо, — в сотый раз пробормотала Амала, не зная, как донести до него, насколько она ему признательна. Впрочем, он наверняка и сам догадывался. — Я Амала, Амала Басу, и как тебя зовут? — Абхей, — он мельком обернулся на нее, но даже так — каждый раз цеплялся за нее взглядом до болезненного внимательно. — И я спасу тебя, омега Басу.

***

Рэйтан, как всегда, появился тихо. Амрит услышал только скрип половиц позади, а потом почувствовал неожиданно острый запах гари, словно кто-то только что вылез из пожара. Стремительно обернувшись, Амрит увидел рухнувшего на пол Рэйтана и выругался, поспешив к нему. Аватар был белее полотна собственных одежд и даже не мог подняться без посторонней помощи; Амрит подхватил его за плечи и привалил спиной к стене. Длинные пальцы и священные одежды Рита-Шивы, которые он даже не сменил на земное платье, были заляпаны сухими чёрными пятнами золы, вороные волосы струились вниз по плечам, обрамляя осунувшееся лицо. Он выглядел так, будто за несколько минут отсутствия успел побывать в ужасной катастрофе, из которой едва выбрался живым. Почувствовав присутствие рядом, Рэйтан поднял голову и нашел пустым усталым взглядом Амрита. Явно сделал усилие, чтобы что-то сказать, но тёмные глаза окончательно закатились, и он завалился назад, едва ли не разбив затылок о стену. Не сдерживая новых ругательств, Амрит поспешил на кухню. Вимал перед отъездом увёл из дома слуг: нашел им занятия, отправил Мадху к Индире и охрану — в помощь Девдасу, но Амрит подозревал, что дядя просто не хотел, чтобы кто-то попадался буйному наследнику на глаза. Впрочем, им было запрещено знать об истинной природе Рэйтана, а Амрит и сам мог справиться с тем, чтобы смешать молоко и цветы могильника — ядовитое и одновременно лекарственное растение, посвящённое богам. Такую смесь испокон веков готовили брахманы Дубеев для шиваистских алтарей, и она должна была помочь Рита-Шиве с обретением трансцендентных сил, из которых состояла его истинная материя, сотканная не из плоти и крови, а из из энергетического эфира космоса и мироздания. Размешав смесь из соцветий могильника и молока в чаше для подношений, Амрит поставил ее на ритуальный поднос вместе с прочими цветами и масляной лампадой и вернулся в холл. Дубей сфокусировался на четкой последовательности своих движений, затолкав все страхи и всю ярость в клетку сердца и вручив разуму ключ; Рэйтан был ответом на его вопросы, значит, ему требовалось оказать Рэйтану помощь. Усевшись на колени рядом с аватаром, Амрит выдохнул. Ни о каком вхождении с трансперсональное состояние и речи быть не могло; но он мог зациклиться на мантре, самого себя отвлечь мерными движениями подноса по форме колеса. Три круга подноса, поклон, коснуться своего лба и затем — ступней Рэйтана, взять чашу с подношениями и осторожно поднести напиток к обескровленным, с черными пятнами золы губам божества. Когда первый цветок был проглочен, беспрепятственно скользнув в безжизненное горло благодаря мягкости молока, Рэйтан вновь приоткрыл глаза. Он не попытался выпрямиться, не попытался поднять руки, чтобы перехватить чашу, но позволил Амриту влить ему в рот весь напиток до конца, проглатывая каждый лепесток. Только после этого сил в божественном теле хватило на то, чтобы сделать первый вздох. Вернув пустую чашу на поднос, Амрит начал второй круг поклонений, когда Рэйтан произнёс едва слышно: — Она жива. Амрит даже не сбился с мантры, и только опустив поднос после трёх новых кругов, произнёс почти угрюмо, вновь касаясь своего лба, затем ступней Рэйтана: — Естественно, она жива. Рэйтан почти улыбнулся. Как будто Амрит не стоял перед ним бледный, с сорванным воротником шервани и всклокоченными волосами. Как будто Рэйтан не видел, как агония страха сжирала сердце внешне спокойного альфы, а его разум твердил в надежде совсем другую мантру: ту, что ему произнёс Рэйтан, единственную, в которую он верил в эту минуту. — Но она совершила обмен душ с одной из умерших. Махадэва Шива в воплощении Бхайравы едва не сжёг Тамас-Виталу своим Третьим глазом, почувствовав это. Я выдавил душу Амалы обратно в ее тело. — Чуть не сгорев при этом сам, но о своих жертвах Рэйтан молчал. Он не думал, что смертные могут понять его, а значит, их сочувствие будет пустым; его, едва способного на мелочные чувства, эти тонкости человеческой эмпатии мало волновали. Главным оставался тот факт, что он сделал то, что должен был. — Но это привело к тому, что Амала теперь в опасности здесь, на земле. — Где она? Что с ней? — Деревня Гашхали, на полпути к Чарчария. — Час езды отсюда. — Амрит поднялся на ноги. — Я звоню в дом Чауханов, чтобы хотя бы несколько охранников и водитель вернулись, это еще минут двадцать. Я успею собрать оружие. Сколько у меня времени? — У тебя нет времени, Амрит, — покачал головой Рэйтан. — Ни на оружие, ни на водителей. Душа Амалы все еще на грани с моим миром, она открыта для бхутов, слаба телом и беззащитна перед людьми, а за ней уже охотятся. Ты уже опаздываешь. — Как и всегда, — едко процедил Амрит, быстро пропуская руку сквозь растрепанные кудри и тут же сжимая ее в кулак за спиной — он ненавидел то, как слова Рэйтана заставили его задрожать от надежды и еще большего страха. Ведь теперь жизнь Амалы зависела от него, а он даже едва помнил, как водить машину. — Я приду в себя и буду латать бреши между мирами, поэтому не смогу быть рядом с вами даже незримо. Будь благоразумен. Амрит, не умевший давать ложных обещаний даже ради красного словца, промолчал. Только бросил на Рита-Шиву красноречивый взгляд, на мгновение скривив губы в ярости — не на бога, но на судьбу, потому что эту ярость его безмолвный собеседник мог понять очень хорошо — и тут же развернулся на месте, влетел по ступенькам вверх, схватил из комнаты бумажник с правами, что не пригодились ему ни разу в жизни, накинул на повседневный шервани шаль. Забрал из сейфа в кабинете ключи от последней оставшейся дома машины — на остальных уехала охрана и члены его семьи — и выбежал на улицу. Рэйтану никогда не было свойственно преувеличивать, так что если он говорил, что Амрит опаздывал — значит, беда дышала ему в затылок, смеялась в ухо, норовила влиться в ноги тяжелым свинцом паники, замедляя его нерешительностью и страхом. Амрит захлопнул за собой дверь салона так, что корпус машины покачнулся, завел мотор, нашел ногами педали, положил ладонь на рычаг коробки передач. Беспокойной рукой задел поворотник и выругался, заставив себя сжать руль до побелевших костяшек и досчитать до пяти, выполняя легкое дыхательное упражнение. Если он сейчас же не возьмет себя в руки, он никуда не доедет. Амрит за всю жизнь от силы пару раз садился за руль после того, как получил права, оставшись весьма плохим водителем. Но сейчас у него не было права на ошибку, он не мог заглохнуть на дороге из-за неумело брошенного сцепления или попасть в аварию из-за того, что забыл посмотреть в зеркало на обгоне. Это будет стоить ему жизни. По крайней мере, ночью безумное дорожное движение Калькутты сходило на нет, и Амрит даже разгонялся, насколько позволяли узкие дороги — на редкость ровные, отстроенные педантичными англичанами еще в период своего правления. Пожалуй, только в дорогах эти колонизаторы и знали толк. В машинах — никакого, потому что Амрит, пытавшийся координировать педали под ногами и руки на управлении, чувствовал себя управляющим космической ракетой, при том, что никогда не мечтал стать космонавтом. — С дороги! — рявкнул Дубей случайному прохожему, как будто тот мог его слышать. Мужчина прижался к стене дома, проводив промчавшуюся мимо опасно вилявшую под неопытным управлением машину испуганным взглядом.

***

Амала не оборачивалась, спеша вслед за Абхеем, но чувствовала, что холод мертвецкого внимания отступает. Все приходило в норму. Мужчина дышал глубоко, все еще слишком крепко смыкал пальцы на ее локте и не ослабил их, даже когда она водила рукой; за его широким шагом поспевать было сложно, но она понимала, почему им нельзя замедляться. Усталость делала вздохи дольше и болезненней, неизвестность все еще окружала ее коконом ночи, и наличие неожиданного спутника не вселяло полной доверенности — ведь он был частью банды. Амала не теряла бдительности, но подчинялась ему, надеясь на лучшее. Как оказалось, зря: он вдруг толкнул ее вперед, второй рукой попадая между лопаток, и Амала кубарем покатилась вниз по покатому склону неглубокого оврага, собирая всю грязь, листья, землю. Не успел мир вернуться на место, как ее тело оказалось прижато к земле другим — горячим, источающим мерзкий запах похоти, от которого Амалу скрутило, будто кто-то электрическим током поджег ее нервы. Абхей уселся на ее бёдра, свёл вместе девичьи запястья и прижал к земле над ее головой, растягивая тело Амалы под собой, но она брыкалась с такой силой, что ему стоило больших трудов удерживать ее на месте. — Я просто не хотел, чтобы они касались тебя, понимаешь? — Абхей практически лег на нее, обдавая новой волной своего желания, и от близости, от того, как слышала каждый его шумный вдох, жадно поглощавший ее запах, и чувствовала упирающийся в бедро сквозь слои одежды член, Амалу натурально затошнило. — Надеялся, уговорю их отдать тебя мне первому. А теперь я и вовсе один, и мы славно повеселимся. Ты ведь хочешь этого? Все, что вам, течным сукам, надо — это крепкий член альфы. Я-то уж знаю. Абхей приподнялся и грубо сгрёб рукой ее грудь сквозь ткань, как одержимый. Амала заорала. Резкий звук, кажется, завибрировавший даже в стволах молчаливых деревьев, заставил Абхея выпустить ее запястья, чтобы зажать ей рот, но Амала тут же с размаху ударила его по лицу растопыренными пальцами, оставляя глубокие борозды от своих ногтей. Она целилась в глаза, и стоило Абхею охнуть, теряя хватку, она врезала ему кулаком по носу, будто пыталась вогнать его обратно в череп, удачно царапнула по веку прямо под глазом. Приемы самообороны, выученные когда-то с Киллианом и частично испробованные на лондонских улицах, возникли в голове Амалы все одновременно, наперебой прося применить именно их; Амалу не сдерживала боязнь боли или крови, ее не останавливало то, как заныло запястье из-за отдачи в руку; приподнявшись, она ударила Абхея предплечьем по горлу и умудрилась выбраться из-под него. Машинально схватив лежащий в метре от них камень, Амала бросилась наутёк, но форы у нее почти не было. Рёв Абхея настиг ее, едва она выбралась из оврага. Он бросился на нее сзади, сбивая с ног, переворачивая к себе, сразу хватаясь за край ее длинной рубахи; ткань треснула с таким громким звуком, что Амалу им почти оглушило, будто рвались не нити, а ее сердце. Другой рукой Абхей сомкнул пальцы на ее шее, сжимая до боли, до горящих лёгких, до чёрных точек перед глазами. — Хватит ломаться, омега! Как ты смеешь перечить альфе, который нашёл тебя? — скалился он; лицо, растворяющееся в лесной темени, было похоже на безликого демона преисподней, к которой Амала мысленно готовилась. — Вы все — лишь тупые существа, возомнившие о себе черти что, но готовые на все ради альф. И я знаю, что ты будешь самой сочной дыркой из всех, что я… — Его голос смывался в шум, будто кто-то забивал уши Амалы ватой: он душил ее, не жалея сил, и сознание уплывало от нее. Она больше не вырывалась; все крохи ее сил, все осколки своей поруганной воли она концентрировала в камне, что все ещё сжимала ее рука. Только дай мне шанс. Одну возможность. Великая богиня, дай мне сразить его и защитить себя… — Что, уже готова умолять меня? Я так и знал, — усмехнулся Абхей, убрал руку с ее шеи и запустил под рубашку, берясь за край брюк. Три вдоха на то, чтобы прицелиться. Он наклонил голову, и Амала с беззвучным выдохом обрушила камень на подставленное темечко. Абхей глухо охнул, покачнувшись. Еще удар. Кровь из раны на его голове полилась на оголенную полоску ее живота, на рубашку, потекла на шею. Абхей начал грузно заваливаться вперёд, и Амала едва успела оттолкнуть его, прежде чем он придавил ее тело к земле своей мертвой массой. Гнев и головокружение отступали и Амала задрожала, едва осознавая произошедшее. За один миг запах крови заполнил пространство вокруг нее, вытеснив густой запах земли; он исходил теперь от ее тела, ее одежды, ее рук, выпачканных в чужой смерти. Ведь Амала, несомненно, убила его; она в последний момент опомнилась, чтобы не прижать грязные руки к лицу. Она убила его, и кровавые глаза бхутов таращились на нее из-за деревьев, а его приятели уже наверняка пустились по их следу. Поднявшись на дрожащие ноги, спотыкаясь, Амала бросилась бежать, едва разбирая еле видневшуюся под ногами тропинку. Пришла запоздалая мысль: камень, ее оружие убийства, так и осталось рядом с остывающим телом Абхея, но не возвращаться же за ним? Чудесное освобождение все больше казалось очередной захлопывающейся ловушкой, и Амала прибавила ход, не обращая внимания на боль во всем теле и жуткую усталость, обжигающую кислую тошноту в горле, колючки и ветки, попадающиеся под тонкие подошвы. Она бежала на инерции, не заметив, как начала плакать. Она бежала, не задумываясь о направлении. Она бежала, не помня уже самой себя, одержимая только желанием выбраться из этого казавшегося бесконечным кошмара, из лабиринта леса, навстречу воздуху, где бы не было запаха крови, чужих альф и мокрой земли. Навстречу свету, где не будет крон деревьев, застилающих небо, и не будет мертвых, бесшумно преследующих ее. Амала не заметила, как резко прервалась лесополоса, как она вышла к белому свету, как заскрипели шины по асфальту. Она только затормозила, как олень перед фарами, и выставила руки, упершись в горячий металл капота. «Машина», — вдруг зазвенел колокольчик единственной осязаемой мысли в голове. «Цивилизация». Она подняла голову, готовая умолять довести ее до Калькутты, и наткнулась на безумный взгляд выскочившего из машины Амрита. Они сорвались друг другу навстречу одновременно. Амала — с хриплым ревом, обхватывая его руками за пояс и цепляясь за ткань шервани, пытаясь утонуть в его запахе, в его тепле, в исступленном биении его сердца под ее щекой, в нем всем — потому что нашел, конечно же, как она могла хотя бы на миг сомневаться, что он не найдет ее? И Амрит — погружая пальцы в ее волосы, обнимая за плечи так, чтобы последними силами уплывающего самоконтроля не сломать ее силой своих объятий, воспаленным взглядом оборачиваясь на лес, потому что почему на ней запахи других альф, почему она плачет, да он же он едва успел нажать на тормоз и чудом не размазал ее по лобовому стеклу, и главное… — Чья кровь? — Не моя, — всхлипнула Амала. — Хорошо. Это было главное. А с остальным они разберутся. — Нет, не хорошо, я убила его… — Я сказал — хорошо, — практически прорычал Амрит. Его глаза налились кровью, и даже запах Амалы не помогал успокоиться. Потому что она пахла смертью. Смертью, что шла за ней по пятам, желала ее жизнь отдать проклятым теням. И смертью, что придет за каждым, чей запах он чует на ее коже, на ее волосах. Чей запах живет в крови на ее одежде. Потому что, вопреки словам Амалы, это была кровь все еще живого человека.