Безличные отношения/An Impersonal Relationship

Верный своему слову, Берлин об этом не говорил. Как и Найроби. Он всё ещё иногда смотрел на её задницу, но было бы странно, если бы он этого не делал. Их глаза всё ещё иногда встречались через стол и многозначительно мелькали, но это случалось и раньше. Найроби всё ещё строила глазки Профессору во время занятий, потому что он был горячей штучкой и так очаровательно волновался, когда она это делала. Берлин по-прежнему отпускал непристойные комментарии в сторону Токио, потому что он всё ещё был шовинистическим засранцем. Если и были какие-то внешние признаки того, что между ними что-то произошло, никто из остальных, казалось, этого не замечал. Слава богу. Но через два дня после той первой ночи, когда Найроби долго не могла уснуть, она вернулась в комнату Берлина. Он явно уже спал, но, похоже, не возражал, что его разбудили. Он посадил её к себе на колени, и они трахались, как будто завтра не наступит. Через три дня было то же самое. И снова через день после этого. И после это не прекратилось. Было что-то возбуждающее в том, что это запрещено, что делало ситуацию ещё более забавной. Не то чтобы ей хотелось дополнительных острых ощущений — хотя Берлин обычно не устраивал такого шоу, как в тот первый вечер, он всё же был очень хорош в том, что делал. Их секс чередовался с поддразниванием, когда они бросали вызов друг другу и боролись за контроль. Найроби нравилось заставлять его работать, а ему нравилось то, что его держат в тонусе. Конечно, у Найроби не было чувств к Берлину, это очевидно. Конечно, он давал ей лучший секс за всю жизнь, но он всё ещё был нервным психом. Нервным психом с голосом, от которого у неё намокали трусики, и взглядом, от которого она чувствовала себя раскрытой, как книга. Но, тем не менее, нервным психом. И конечно, иногда, когда они заканчивали, если не было слишком поздно, Найроби оставалась на бокал вина или сигарету, и они тихо сидели вместе. Иногда они говорили вполголоса — о своих товарищах по команде, или о времени, проведённом в тюрьме, или о местах, куда они хотели бы отправиться, или вообще о чём угодно — обо всём, кроме своих чувств. И кроме личных вопросов. Как ни странно, они оба, даже не обсуждая этого, придерживались этого правила. Берлин никогда не спрашивал о шраме от кесарева сечения. Найроби никогда не спрашивала о синяках, которые она иногда замечала на его левом предплечье. Если он и был наркоманом, то держал себя в руках. Он никогда не был заметно высоким, но всегда был на высоте в классе; он был лучшим, когда дело доходило до регулярных маленьких блиц-опросов Профессора. Пока это не мешало ограблению, его секреты были его собственными. Он был взрослым и мог колоться каждые несколько дней, если это делало его счастливым. Но в последнее время Берлин стал играть с ней и за пределами спальни, и это сводило её с ума. Одно дело, когда она обнимала его ночью, когда она вся горела. Но делать это во время утреннего перерыва, когда Хельсинки стоял в пяти футах от них, было совсем другое дело. Она знала, что он делает это только ради собственного эго, потому что ему нравилось видеть, как он может её взволновать. И всё же это чертовски отвлекало, не говоря уже о том, что они рисковали тем, чтобы быть замеченными. Найроби начинала огрызаться на него всякий раз, когда он подходил к ней сзади, стиснув зубы от того, что это только заставляло его ухмыляться. Поэтому, когда она заметила, что в середине июля они с Берлином будут вместе готовить обед, Найроби застонала. Это будет невыносимо. Обед всегда был самым большим приёмом пищи в течение дня, и Профессор составил сменный график по готовке еды так, чтобы они чередовались парами. Всякий раз, когда позволяла погода, они ели на улице, прерывая занятия, чтобы приступить к еде и вновь обсудить свои цели, садясь за долгий неторопливый обед, после чего — все члены команды были предоставлены сами себе до позднего вечера. Найроби и Берлин были одними из лучших поваров в команде. Им мог составить конкуренцию только Москва, чьи традиционные андалузские блюда были в высшей степени аппетитными. Профессор хорошо готовил, когда чётко следовал рецепту, но сам он не понимал, как работают ингредиенты. Хельсинки и Осло неплохо готовили мясо на гриле, но помимо этого у них не было никаких талантов. Денвер был на удивление приличным поваром — Найроби предположила, что он научился у Москвы, — но его приготовления не отличались изяществом. А Токио и Рио были, бог с ними, совершенно бесполезны. Найроби когда-то управляла тюремной кухней. А накормить пятьсот разгневанных преступников, используя бюджет размером с булавку, было лучшим способом научиться извлекать вкус из ничего. А Берлин? Кто ж знал этого человека. Он всегда готовил что-нибудь изысканное, обычно итальянское или французское, рассказывая о процессе так, как будто он, блять, изобрёл еду. Итак, в четверг Найроби спустилась на кухню и обнаружила, что Берлин уже приготовил для неё фартук. — Найроби, — поприветствовал он её. — Надень это, мы готовим паэлью. Найроби застонала, но послушно завязала фартук. Паэлья, конечно, была вкусной, но её нужно было так много нарезать и так долго готовить, а с учётом гнетущей июльской погоды и жара от печи на кухне и так было невыносимо жарко. Найроби обмахивалась кухонным полотенцем, задаваясь вопросом, как Берлин выживает в рубашке и галстуке, когда она тает в лёгком платье. Берлин указал на несколько болгарских перцев на столе в центре кухни. — Начинай нарезать, — сказал он. Найроби взяла нож и вонзила его в перец, начиная резать. Несколько минут они оба работали молча — она резала, он готовил мидии и креветки. Найроби не возражала против молчания с Берлином. Это была одна из немногих вещей, которые ей действительно нравились в нём — то, что они могли сидеть или работать в тишине, оба были сосредоточены на том, что делали, или были погружены в свои мысли. И каким-то образом тишина казалась понимающей и компанейской, а не неловкой. Временами даже казалось, что у каждого из них есть странное шестое чувство того, что нужно другому, как это случилось сегодня, когда Берлин повернулся и поставил перед ней пакет с луком как раз в тот момент, когда она заканчивала нарезать последний перец. Однако, когда она нарезала лук, Найроби быстро почувствовала, что её глаза начинают гореть и слезиться. Она вытерла глаза, отступила на мгновение и наткнулась на Берлина. Он успел поймать её до того, как она потеряла равновесие, и молниеносно схватил за запястье, чтобы не дать инстинктивно дернуться её руке, в которой всё ещё был большой разделочный нож. И тогда Найроби наконец осознала, что Берлин держит её в своих объятиях. — Осторожнее, — пробормотал он, удерживая её. Его рука задержалась на её спине, когда он наклонился. — Не волнуйся, — прошептал он. — Я держу тебя. К этому дню Найроби уже привыкла к ощущению его тела на своём. Но это не означало, что она перестала реагировать на него. Она почувствовала, как поднимается температура, и быстро оттолкнула его. — Я в порядке, Берлин, — коротко сказала она. Он усмехнулся, очевидно понимая, что оказывает на неё влияние, и отпустил её, вернувшись к моллюскам. Но через минуту она вновь почувствовала на себе его взгляд. — Ты отрежешь себе палец, если будешь продолжать резать так же. Найроби посмотрела на лук, который она резала, и подавила желание огрызнуться на Берлина. — Как бы ты это делал? И прежде чем Найроби успела отойти, чтобы позволить ему показать, она почувствовала его дыхание возле уха. Он потянулся вперёд и переместил луковицу, коснувшись её руки, и Найроби отчаянно попыталась игнорировать искру, которую он прогнал по её телу. — Сначала разрежь его посередине, чтобы можно было положить его ровно, — мягко сказал он, обхватив её руками. — Потом режь вот так, — продемонстрировал он, легко меняя положение рук. — Костяшками, а не пальцами. Найроби вздрогнула, с трудом концентрируясь на том, что он говорил, пока его тело прижималось к ней. — Берлин, — сказала она, повернувшись и встретившись с ним взглядом. — Перестань, а? — Перестать что? — невинно спросил он, улыбаясь. — Перестань делать то, что ты делаешь. Прекрати меня очаровывать. Его лицо расплылось в широкой улыбке. — Я очаровываю тебя, Найроби? — ласково спросил он, наклоняясь к ней. Он провел рукой по её боку. — Это… заставляет тебя чувствовать себя некомфортно? Найроби оттолкнула его. — Я же сказала прекратить это, — сказала она, потрясая ножом в его сторону. — Не делай этого здесь, когда мы работаем, — она покачала головой. — Ты такой мудак, — сказала она, и её губы дернулись. Берлин рассмеялся, и Найроби вернулась к нарезке, пытаясь сосредоточиться на том, чтобы правильно нарезать лук, чтобы отвлечься от… Ну, от того, как сильно она хотела, чтобы Берлин окутал её страстным поцелуем, грубо обнял, толкнул её на стол, задрал платье и… Лук, напомнила она себе. Она ненавидела доставлять ему удовольствие нервировать её. Но что они собирались делать, трахаться прямо на кухне? Это была пытка, и он знал это. Он явно делал это для собственного развлечения, преднамеренно играя с ней, просто чтобы удовлетворить своё эго, потому что он был невозмутим, когда она была взволнована. Когда Найроби закончила с луком и перешла к чесноку, у неё появилась идея. Она повернулась к Берлину, который нарезал чоризо, и сказала сладким голосом: — Стоит включить какую-нибудь музыку, правда? Он посмотрел на неё. — Фантастическая идея, Найроби. Найроби прошла через всю комнату к старому пыльному стерео, стоявшему на столике в углу. Ему было не меньше двадцати или даже тридцати лет, и его окружала горстка потёртых кассет. Она потратила пару минут на их изучение, прежде чем, наконец, выбрать одну. А потом, с хлопком и толчком, из стереосистемы начала доноситься музыка. Это были ноты романтической гитарной песни, мягкие и знойные. Найроби повернулась и поймала его взгляд, медленно проводя рукой по волосам и кусая губы. Она слегка покачивала бёдрами, неторопливо подходя к нему, пока он работал с мясом, и тонкое красное платье колыхалось на ней. Она заставила себя сдержать ухмылку, глядя на то, как замерли его глаза. Она слегка коснулась его руки, соблазнительно глядя на него снизу вверх. — Я просто люблю гитарную музыку, а ты? — томно выдохнула она, проводя рукой по его руке. Он встретил её взгляд, понимающе улыбаясь. — Мне нравится гитарная музыка, Найроби, — сказал он, положив руку ей на талию. — Это одно из лучших произведений испанского искусства, поистине очаровательный образец культурного наследия. И ты выбрала очень… красивую композицию, чтобы мы послушали её во время готовки, — сказал он, явно понимая, что она делает, и его улыбка стала ещё шире. Найроби теребила его галстук, глядя на него сквозь ресницы. — Я подумала, может… готовка может подождать несколько минут, — мягко предложила она, — Ты танцуешь, Берлин? — намеренно прижалась бедром к нему. — Я просто люблю танцевать. Он смотрел на неё, и его глаза плясали. — Нет ничего, что я любил бы больше. Найроби взяла его за руку и повела в открытую часть кухни, не сводя с него глаз. Затем он жадно притянул её к себе, положив одну руку на талию, а другой — взяв её ладонь. — Мммм, — чувственно протянула Найроби, раскачиваясь под музыку. Она намеренно прижималась к нему своим телом. Встретив его взгляд горящими глазами, девушка вновь дёрнула бедрами в такт музыке. Она увидела, как его глаза на мгновение закрылись, и поняла, что ей удалось поймать Берлина. Они продолжали танцевать, а знойная музыка была идеальным фоном. Когда мелодия ускорилась, Найроби повернулась в его руках, положила руки ему на бёдра и откинула голову на плечо. Они покачивались вместе, и он поглаживал её. — Мне кажется, или здесь… немного тепло? — Ммм, — выдохнул Берлин ей на ухо, — Я думаю, тебе удалось согреть нас обоих, mi reina. — О, правда? — спросила Найроби с улыбкой. — Да, — промурлыкал он. — Тебе нравится танцевать со мной? — застенчиво спросила она. Он глубоко вдохнул. — Я мог бы танцевать с тобой часами, mi reina. Она прижалась к нему всем телом и медленно двигала бедрами. Найроби услышала, как у него перехватило дыхание, и продолжила двигаться, пока не почувствовала, как что-то упирается в неё. Она повернулась и невинно взглянула на Берлина. — Похоже, ты что-то пробудила, mi reina, — заметил он. Найроби ухмыльнулась и отстранилась от него, прекращая представление. — Так получай удовольствие, — засмеялась она. Она вернулась к своей разделочной доске, качая головой, и продолжила крошить чеснок, чувствуя себя вполне довольной. — Не пренебрегай бульоном, cariño, — сказала она, указывая на плиту, — Кипит. Берлин усмехнулся и покачал головой. Он вернулся к плите и убавил огонь, но тут же подошёл к ней сзади. Одна рука легла ей на бедро, а другая рука коснулась волос, которые он откинул в сторону. — Не дразни меня, Найроби, — тихо прошептал ей на ухо. Затем он прижался стояком к ее заднице. Найроби откинула голову назад и издала тихий стон, наполненный желанием и предвкушением, когда она поняла, что её план полностью провалился. Они действительно собирались трахаться прямо здесь, на кухне. — Презерватив, — выдохнула она. — Я на шаг впереди, mi reina, — прошептал Берлин, и послышалось шуршание, когда он открыл пакет с презервативом. Найроби не могла не закатить глаза. Ублюдок действительно пришёл подготовленным, с презервативом в кармане? Она была такой предсказуемой? Затем он стянул с неё трусики и жадно схватил за задницу. Он игриво шлепнул её, прежде чем провести рукой между ног. — Такая влажная для меня, Найроби, — пробормотал он, поглаживая её. Затем, без лишних предисловий, он вошёл. Найроби задохнулась, наклоняясь над столом, угол был именно таким, как ей было нужно. Она прижалась к прохладной гранитной стойке, подаваясь ему навстречу, их движения были быстрыми и неистовыми. Берлин склонился над ней, засунув руки ей под платье. Одна рука опустилась к её промежности, и Найроби пришлось сильно прикусить губу, чтобы не вырвался громкий стон. — Пожалуйста, не останавливайся, — отчаянно захныкала она, — Блять, Берлин, пожалуйста, не останавливайся. Но вскоре он остановился. Он торопливо опустил её платье и отвернулся, и Найроби уже собиралась возразить, когда дверь кухни распахнулась и вошёл Москва. Найроби поспешно вернулась к измельчению чеснока, а Берлин вымыл руки и вернулся к приготовлению мяса. Москва достал пиво из холодильника и спросил, не хотят ли они тоже. Найроби согласилась, думая, что холодное пиво сейчас звучит как феноменальная идея, и Берлин тоже согласился. Москва дал каждому по пиву, затем, к огромному разочарованию Найроби, пододвинул табуретку к стойке, сел и начал рассказывать им о рецептах паэльи. Если он и знал, что они только что трахались — а Найроби втайне думала, что он каким-то образом знал, — он этого не показывал. Так что следующий час они вежливо болтали с Москвой, пока готовили, держа руки при себе. Пытаясь сдержать своё разочарование, Найроби приказала Берлину пройтись по кухне. Он умудрялся небрежно дразнить её, и к тому времени, когда рис оказался в большой кастрюле, Найроби была готова задушить его. Что касается Берлина, то, похоже, вторжение Москвы совершенно не задело его, и он продолжал витиевато рассказывать об ингредиентах, которые они использовали, суя травы под нос Найроби и настаивая, чтобы она остановилась и понюхала их. — Люди голодны, Берлин, — напомнила ему Найроби, когда он сделал это в третий раз, сунув ей в лицо контейнер со свежим шафраном. — Должно быть, у тебя слишком много удовольствия в жизни, раз ты не умеешь наслаждаться мелочами, — ответил Берлин, широко ухмыляясь. Найроби посмотрела на него и проигнорировала. В конце концов к ним присоединился Денвер, а затем Хельсинки и Осло, которые вызвались делать сангрию. К тому времени, когда паэлья была готова, был почти полдень, и все обрадовались, когда они принесли кастрюлю с рисом и морепродуктами к столу. Пока они ели, Профессор просматривал план захвата транспорта в первый день ограбления, напоминая всем об их ролях и расспрашивая их о точном времени, которое необходимо соблюдать. Найроби пыталась включиться в обсуждение, но её взгляд возвращался к Берлину снова и снова. Их незаконченные дела сводили с ума. Найроби чувствовала, что вот-вот взорвётся от отчаянной потребности снова почувствовать его внутри себя. Затем, примерно через час сидения за столом, Берлин встал. — Мне придётся ненадолго отлучиться, чтобы заняться личным делом. Увидимся в классе. На мгновение он встретился взглядом с Найроби. Её сердце подпрыгнуло от благодарности, когда она поняла, что к чему. Она смотрела, как он идёт к дому, отчаянно пытаясь сообразить, как последовать за ним туда как можно скорее, не вызывая подозрений. Она едва смогла выдержать десять минут, слушая, как команда смеялась, обсуждая, что они возьмут с собой на монетный двор. Найроби тоже вставила несколько фраз, чтобы никто не заподозрил её отвлечённость, но про себя она отсчитывала секунды. Затем, наконец, она встала. — Мне нужно пойти принять ибупрофен, — сказала она. — Ты в порядке? — спросил Профессор, явно обеспокоенный. Найроби махнула рукой. — Я в порядке, — заверила она его, — У меня просто сильные спазмы, — солгала она, положив руку на низ живота. Всех устроило это объяснение. Найроби направилась обратно в дом, заставив себя не бежать, пока поднималась наверх. Она подошла к двери Берлина и постучала, но не дождалась ответа и тут же толкнула её. К её удивлению, он сидел за своим столом и что-то быстро спрятал, когда она вошла. Найроби приподняла брови. Он действительно извинился, чтобы заняться личным делом? Найроби решила, что ей всё равно. Она подошла, положила руки ему на грудь и наклонилась так, чтобы говорить ему на ухо. — Берлин, — выдохнула она. — Да, mi reina? — Мне нужно, чтобы ты трахнул меня прямо сейчас. Берлин притянул её к себе. Он поцеловал её в шею, пока его руки жадно исследовали тело. А потом он толкнул её к стене, стянул с неё трусики, расстегнул штаны, надел презерватив и трахнул её. И на этот раз они закончили. К тому времени, когда они вернулись в класс для дневного занятия, Найроби была в значительно лучшем настроении, с трудом сдерживая мечтательную, удовлетворённую улыбку.