Безличные отношения/An Impersonal Relationship

И так продолжалось. Найроби приходила в комнату Берлина, и они наслаждались телами друг друга. Он хватал её за задницу, когда она садилась к нему на колени. Она обхватывала его ногами, когда он входил, целуя её шею. Это было напряжённо, страстно и удивительно физически. Чаще всего Берлин был главным — ему нравилось всё контролировать, и он явно любил делать её слабой. Он переворачивал её, прижимал к кровати, безжалостно играл с ней так, что сводил с ума. Но Найроби всегда следила за тем, чтобы всё происходило на её условиях. Она решала, когда ей захочется его увидеть. Она твёрдо настаивала на том, чтобы использовать защиту. И она всегда ясно говорила, что ей нравится и когда он становится невыносимым. Берлину, похоже, нравилось, когда она выступала против него. Кажется, он находил это по-своему очаровательным. У него тоже было странное обаяние. Не та маска, которую он надевал для всех — Найроби видела насквозь это показное поведение и дерзкие улыбки. Было что-то почти милое в том, как он не замечал собственной уязвимости, решительно пытаясь видеть только светлую сторону вещей. Не то чтобы Найроби испытывала чувства к Берлину, очевидно. Конечно, их объятия после секса в какой-то момент стали длиннее — он обнимал её, а она дышала ему в шею, вбирая его запах, наслаждаясь ощущением его кожи. Иногда, когда они сидели вместе, выкуривая сигарету, Найроби прислонялась к нему, и он рассеянно гладил её по волосам. И конечно, иногда они смеялись — Берлин был мудаком, но у него был своеобразный дерзкий юмор, который почему-то ей нравился. Но это была не история любви. Они были профессионалами. Это не было личным, это был просто секс. Они ничего не знали друг о друге, кроме своих криминальных биографий и обоюдного желания напечатать 2,4 миллиарда евро. И однажды, после особенно затяжного, отупляющего оргазма, Найроби закрыла глаза в удовлетворённом блаженстве и случайно уснула в объятиях Берлина. На следующее утро она проснулась от его будильника, и солнечный свет струился в окно. Её голова лежала на его руке. Найроби резко выпрямилась, чувствуя, как в ней поднимается паника. — Блять, блять, блять, — произнесла девушка, торопливо вставая с кровати и собирая одежду с пола. Берлин посмотрел на неё затуманенными глазами, и в его глазах было явное замешательство. — В чём дело? — Этого не должно было случиться, — отчаянно сказала Найроби, чувствуя себя неловко из-за того, как легко и естественно её тело расслабилось в его объятиях. — Почему? — спросил он, и было ясно, что он искренне не понимает. Почему-то от этого всё стало намного хуже. — Потому что дело обстоит не так, Берлин, — сказала она, пытаясь убедить себя так же, как и его. Он просто посмотрел на неё и равнодушно пожал плечами. Найроби почувствовала неприятную тяжесть в груди и поспешно вышла из комнаты, прежде чем он увидел слёзы, навернувшиеся на её глаза. Когда она сидела на краю своей кровати, в безопасности своей комнаты, Найроби, наконец, была вынуждена признать тот факт, что всё меняется. Может быть, не для него: Берлин был всё тем же очаровательным эгоистом, каким он был всегда. Но сердце Найроби сжалось, когда она поняла, что почти три месяца лежания обнажённой рядом с ним начали сказываться естественным образом. Она что-то чувствовала. Ей было больно от близости его рук, от мягкости его взгляда, от того, как он нежно гладил её по волосам, когда обнимал. Найроби плотно закрыла глаза, чтобы сдержать слёзы, и уронила голову на руки. Блять.

***

Следующие четыре дня Найроби избегала Берлина. Она не разговаривала с ним во время утреннего перерыва. За обедом она не смотрела ему в глаза. Она не приходила к нему ночью. Была причина, по которой все отказались от личных отношений — так было безопаснее и чище. Её отношения с Берлином были не совсем личными — они всегда сводились к сексу, — но Найроби начала привязываться, и ей это не нравилось. Если он и чувствовал, что она избегает его, то ничего не говорил. Найроби предположила, что ему всё равно. Это только ухудшило ситуацию. Так что четыре дня они почти не разговаривали. Найроби допоздна играла в покер с Токио, Рио и Хельсинки и пыталась не обращать внимания на желание броситься в объятия Берлина. Никаких личных отношений, напомнила она себе. Никаких чувств. Однажды днём, когда они выходили из класса, Берлин схватил её за локоть, удерживая. Найроби подождала, пока остальные уйдут, и повернулась к нему. Лицо её было спокойным и непроницаемым. — Найроби, — сказал он, — Мне нужно, чтобы ты подделала рецепт и удостоверение личности. Тон у него был деловой, формальный. Найроби кивнула, совладая с эмоциями. — Нет проблем, — сказала она, — Какой рецепт? Он протянул ей листок бумаги, и Найроби бросила на бумажку любопытный взгляд. «Ретроксил, 2 мл в/в 1 раз в день, КОЛ-ВО: 90». Найроби посмотрела на него, но не смогла уловить ни единой эмоции. — Что это? — Не думай об этом, — ровным голосом сказал Берлин. Найроби снова посмотрела на рецепт и вздохнула. — Это займёт несколько дней, — сказала она, засовывая лист бумаги в карман джинс, — Мне понадобится бумага и материал для удостоверения личности. — Спасибо, Найроби. Найроби с любопытством посмотрела на него. — Профессор знает об этом? — осторожно спросила она. — Да. Найроби изучала его лицо. Его челюсти были напряжены, глаза холодны. Она вздрогнула. Что бы это ни было, он не хотел это обсуждать. Поэтому она снова кивнула ему и отвернулась.

***

Два дня спустя Найроби сидела за компьютером Профессора в пыльной гостиной, с сигаретой в зубах, и тщательно обводила подпись врача в фотошопе, перенося её с подлинного рецепта на тот, который она создавала. Она увеличила изображение, чтобы проверить разрешение. Затем её глаза метнулись к бумажке, которую дал Берлин, и которая лежала на столе рядом с ней. «Ретроксил, 2 мл в/в 1 раз в день, КОЛ-ВО: 90». Найроби за свою жизнь подделала достаточно рецептов, чтобы знать жаргон. Морфин, транквилизаторы, успокоительные, снотворное. В/в означает внутривенное введение, раз в день — значит, это 90-дневный запас. Но она никогда не слышала о Ретроксиле. Её любопытство взяло верх, она открыла браузер и ввела в поиск «Ретроксил». Пробежалась глазами по результатам, и щёлкнула по одной из первых предложенных страниц. Это был справочный медицинский сайт. «Ретроксил — это кортикостероид, используемый для лечения некоторых редких мышечных дистрофий, прежде всего миопатии Хельмера. Снижает естественную защитную реакцию организма и уменьшает такие симптомы, как отёк и аллергические реакции. Это лекарство вводится путем инъекции в вену, мышцу, сустав или кожную рану в соответствии с указаниями врача». Редкие мышечные дистрофии? Найроби продолжала просматривать страницу в поисках приятных или обезболивающих эффектов, которые обычно привлекали наркоманов. Не найдя ничего, она была вынуждена подумать, что Берлину нужен этот препарат для законных медицинских целей. И почему-то это было намного хуже. Её сердце начало биться быстрее, она прокрутила страницу назад и нажала на ссылку «Миопатия Хельмера». «Миопатия Хельмера — это генетическая дегенеративная мышечная дистрофия, поражающая приблизительно 1 из 100 000 человек. Её можно лечить с помощью внутривенного введения раствора деказона (см. Ретроксил), однако в 90% случаев диагноз неизлечим. Ожидаемая продолжительность жизни на момент постановки диагноза составляет от 14 до 24 месяцев». Найроби уставилась на экран, пока до неё доходило. От четырнадцати до двадцати четырёх месяцев? Внезапно у неё закружилась голова, и она откинулась назад, закрыв глаза и сосредоточившись на своём дыхании. Значит, он умирал. Внезапно всё обрело смысл. Как он наслаждался своим вином. Как он останавливался, чтобы понюхать специи, с которыми они готовили. То, как он трахался каждый раз, как будто он мог быть последним. Найроби обхватила голову руками, и слёзы выступили у неё на глазах. Она не была уверена — плакала ли она по нему, или плакала по самой себе, или плакала по ним. Не то чтобы были «они». Но ей нравилось думать, что она знает его лучше, чем другие, что она видела его более мягкую сторону, о существовании которой большинство из них не подозревало. Она вспомнила о синяках на его руке, о «личных делах», о том, как она однажды заметила, как дрожит его рука, прежде чем он ловко сунул её под подушку. Она должна была собрать всё воедино. Когда Найроби заставила себя выйти из браузера и вернуться в фотошоп, её мысли возвращались к Берлину, прокручивая каждый момент через призму этой тайны, которую он хранил. Если отбросить его показное обаяние и прочую чушь, он, должно быть, напуган?

***

В тот же день она отвела Берлина в сторону, когда остальные выходили из класса, чтобы выпить вечерний кофе. Он выжидающе посмотрел на неё. Найроби показала форму рецепта и удостоверение личности, которые она создала, оба на имя Педро Васкеса. Он потянулся к документам, но она отдёрнула руку, глядя на него снизу вверх. — Ты собирался рассказать нам? Он легко закрыл глаза. — Ты посмотрела. — А ты думал, что я не стану? — спросила она горячо. Он вздохнул. — Нет, я подозревал, что ты это сделаешь. — Сколько времени у тебя есть? Берлин напрягся. — Шесть месяцев. Может больше, может меньше. — Шесть месяцев? — повторила Найроби, чувствуя, как в её голос снова вкрадывается отчаяние, — Может меньше? Что ты имеешь в виду под «может меньше»? Ты можешь умереть до ограбления? Он отвернулся от неё. — Любой из нас может умереть в любой момент, Найроби, — сказал он спокойно, — Завтра у тебя может обнаружиться аневризма, или ты можешь попасть в аварию и умереть, возвращаясь из магазина. Я предпочитаю не менять свой образ жизни из-за этого. Найроби в отчаянии хлопнула по столу, потому что это имело значение. — Берлин! Профессор знает? — Да, — только и сказал он. — Берлин! — повторила она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Он повернулся к ней. Его глаза на мгновение мелькнули тем выражением, которое было легко не заметить, но которое выдавало страх. — Что тебе нужно, Найроби? — спросил он тусклым и холодным голосом. Найроби просто смотрела на него, отчаянно пытаясь не расплакаться, потому что ей не стоило плакать из-за него, и потому что она понятия не имела, как ответить на его вопрос. — Ты избегала меня на этой неделе, — заметил он и сделал шаг к ней, так что их разделяло меньше фута — Почему? — Я не избегала тебя, — солгала Найроби, скрестив руки на груди, — Я была занята. — Ну да. — Я была занята, Берлин. — Ты уже сказала. Его рука легла на её скулу, нежно касаясь её, а другая рука скользнула вокруг талии. Они встретились взглядами, и в глазах Берлина была та мягкость, которой она жаждала, та мягкость, которая заставляла её чувствовать что-то, и она ощутила боль в груди. Найроби вздрогнула. — Прекрати, — сказала она, отстраняясь. — Почему? — мягко спросил он, продолжая держать её за талию. — Потому что ты, блять, умираешь. Его глаза на мгновение вспыхнули, и хватка сжалась так, что по спине Найроби побежали мурашки. Но затем он, казалось, быстро пришёл в себя и через мгновение рассмеялся. — Ты испытываешь ко мне чувства, — заметил он, и на его лице появилась ухмылка. — Нет, — снова нетерпеливо солгала Найроби, убирая его руку, — Да пошёл ты, у меня нет к тебе чувств, Берлин. Ты мудак. Я просто беспокоюсь об ограблении. Казалось, он изучает её. — Я очень хороший детектор лжи, Найроби. А ты — очень плохой лжец. Найроби почувствовала, как её раздражение растёт. — Остановись, Берлин. — Значит, ты хочешь сказать, что эти слёзы на твоих глазах только потому, что ты беспокоишься об ограблении? Найроби сморгнула слезы, сглотнув. — Хватит. — Всё в порядке, Найроби. Твои чувства естественны. Это не слабость, тебе не нужно их отрицать. Они снова встретились взглядами, и на мгновение оба просто застыли. В тот момент между ними произошло так много всего, и сила этого мгновения заставила Найроби почувствовать, что её сердце вот-вот разорвётся. Но это было слишком. Она так не могла. — У меня никогда не было бы чувств к такому куску дерьма, как ты. Его взгляд ожесточился. — Ты рассказываешь мне, что я чувствую. Что насчёт того, как ты себя чувствуешь, Берлин? Поговорим об этом? — Что, ты думаешь, я по тебе соскучился? — его голос был спокойным, но глаза сверкнули презрением, — Ты надеялась, что я жду, как грустный щенок, отчаянно жду, что ты придёшь ко мне? Найроби бросила на него презрительный взгляд. — Нет, потому что это означало бы, что ты человек с человеческими чувствами, Берлин. Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы знать, что у тебя их нет. Берлин смотрел прямо на неё, его губы скривились в гневе. И Найроби нанесла последний удар. — Можно подумать, что скорая смерть может пробудить в мужчине лучшее, — холодно сказала она, изогнув брови, — Но ты так боишься, что кто-нибудь увидит тебя слабым, что скорее посмеёшься надо мной, чем расскажешь о том, что ты умираешь и тебе страшно. Его челюсти сжались. Он сделал шаг вперед, стоя так близко, склонившись над ней, но было ясно, что это должно было напугать, а не возбудить. — Скажи ещё хоть слово о моем состоянии — и ты вылетишь из этой команды. Найроби горько рассмеялась. Он не посмеет. Она решила разоблачить его блеф. — Ты просто ненавидишь, то что кто-то видит тебя уязвимым, — язвительно сказала она, — Ты ненавидишь то, что я узнала твой секрет. Потому что ты терпеть не можешь, когда тебя жалеют. А я именно это и делаю. Мне жаль тебя, Берлин. Какое-то время они просто смотрели друг на друга. Найроби сгорала от разочарования, а глаза Берлина сверкнули гневом, за которым явно скрывался страх. Затем, поскольку она не знала, что ещё делать, Найроби поцеловала его. Их поцелуи часто были интенсивными и страстными, но в этом была грубость, не похожая ни на что прежде. Берлин толкнул её на стол, схватил за лицо и грубо дёрнул за волосы. Найроби вонзила ногти ему в спину, жадно притягивая его к себе. Зубы встретились с губами, губы встретились с шеей, руки сжимали и хватали, толкали и тянули. Найроби застонала от боли, когда его рука легла на её шею сзади, сжимая железной хваткой. Не говоря ни слова, он схватил её за рубашку и перевернул, прижимая к столу Профессора. — Берлин, — выдохнула она, когда её голова коснулась стола. Но он не слушал. Берлин расстегнул её джинсы и грубо стащил их вниз. Его рука на мгновение коснулась её задницы, затем исчезла и вернулась с шлепком. Найроби вздрогнула, поморщившись от боли. Потом она закрыла глаза, потому что ей это было нужно. Ей нужно было чувствовать хоть что-то кроме того, что она чувствовала сейчас. — Сильнее, — сказала она. Его рука снова ударила её с большей силой, обжигая кожу. А потом снова. И снова. И снова. Глаза Найроби наполнились слезами. — Не останавливайся, — едва выдавила она. И он не останавливался, пока её зад не начал гореть. А затем, без предупреждения, он грубо вошёл в неё, и Найроби закричала, почувствовав острую боль. Берлин заглушил её крик ладонью и продолжил жёстко толкаться в неё. Найроби на мгновение осознала, что он не надел презерватив, но не сказала ему остановиться. Она нуждалась в этом не меньше, чем он. Его руки сомкнулись на её горле, когда он вошёл в очередной раз, и Найроби не была уверена, что эти ощущения приятны. Но они определённо были достаточно интенсивными, чтобы быть всепоглощающими. Она чувствовала, как её разрывает нужда, потребность сбежать от всего в мире. — Это то, чего ты всегда хотела от меня, Найроби? — пробормотал Берлин, и мягкость его голоса резко контрастировала с грубостью движений, — Быть… полностью в моей власти? Он крепче сжал её горло, и Найроби едва могла дышать. Он слегка застонал. Он ускорился, грубо прижав её к столу, и его движения стали рваными. А потом, с особенно сильным толчком, он застонал, кончая в неё. Когда его руки отпустили её горло, Найроби стала жадно хватать ртом воздух, закашлялась и тяжело упала на стол. Берлин вышел из неё и отвернулся, одеваясь. Найроби встала, не зная, что сказать. Она не смогла закончить, но было слишком не по себе, чтобы поднять этот вопрос. Поэтому она медленно натянула свои джинсы обратно. Застегивая их, девушка подняла глаза и встретилась с глазами Берлина. Они были странно холодными. Мужчина кивнул ей, взял рецепт и удостоверение, которые Найроби оставила на столе, и молча вышел из комнаты. И Найроби медленно опустилась на пол, наконец позволив рыданиям вырваться наружу. Слёзы текли быстро, густые и горячие, и её тело дрожало. Потому что всё казалось неправильным, и потому что он умирал, и потому что все те чувства, которые она месяцами отрицала, вдруг взяли над ней верх, и потому что он явно ничего не чувствовал, и потому что хуже всего было то, что она всё ещё жаждала его, всё ещё хотела чувствовать его внутри себя. Найроби вздохнула, уткнувшись лицом в колени. Это была очень плохая идея.

***

Той ночью Найроби постучала в дверь Берлина так же, как делала это в течение нескольких месяцев. Когда он открыл дверь, то выглядел удивлённым. — Ты хочешь ещё? Найроби вошла в комнату и закрыла дверь. Она покачала головой. — Я так больше не могу. Он смотрел на неё лишь мгновение. — Хорошо. Найроби ненавидела то, как легко ему это давалось. Как будто они не провели последние три месяца, запутавшись друг в друге, глядя друг другу в глаза, вместе смеясь. — Вот и всё? — Что, ты хочешь, чтобы я попытался изменить твое мнение? — насмешливо спросил он. — Я просто хочу, чтобы тебя это хоть немного заботило! Его лицо, казалось, ожесточилось. — Это было просто развлечением, Найроби. Если тебе больше не весело, то можешь идти. Они смотрели друг на друга несколько секунд. — Так ты уходишь? — спросил Берлин холодным голосом. Найроби уставилась на него. Она не хотела уходить. Она хотела, чтобы он взял её на руки, поцеловал в висок, засмеялся и сказал, что вся эта история была тщательно продуманной шуткой. И тогда она могла бы вернуться к игривой досаде на него, а он мог бы вернуться к своей безумной ухмылке. И они могли вместе упасть на кровать, и он бы нежно поцеловал её, а она бы улыбнулась, потому что ей это нравилось больше, чем она хотела признать. Но она этого не сказала. Она не могла. Поэтому Найроби просто развернулась и ушла.