аморе, амор, амур

      на одноместной больничной кровати спать было неудобно, но виолетта упорно продолжала ложиться к даше после вечернего обхода медсестры и объявления отбоя. потому что даша мёрзла. окна тут не открывались по определению, стеклопакеты не пропускали сквозняк, но её трясло, зубы стучали, а кровать ходила ходуном от дрожи лежащего на ней тела.       виолетта никогда не отличалась повышенной температурой, но рядом с дашей чувствовала себя печкой. та липла к ней, обнимая, как коала, залазила руками под одежду, не по́шло – просто в попытке согреться. виолетта старалась не двигаться лишний раз и часто просыпалась затёкшая и онемевшая, за пару минут до утреннего обхода кое-как перебираясь в собственную постель на негнущихся ногах, заваливалась цементным мешком и старательно делала вид, что провела всю ночь на ни капли не смятых простынях.       тёплые дни закончились, серое небо закрыло солнце, на стекле в самом низу скапливался конденсат, а виолетта стала меньше курить – натягивать тяжёлый бушлат, чтобы две минуты подышать никотином, было лень. ещё не хотелось особо куда-то уходить. даша зашла к ней на следующий день после выписки: встала в проходе, осмотрела скромную палату, точь-в-точь повторяющую её собственную, и позвала гулять. они шатались по коридорам, смотря на осунувшиеся лица и темнеющие мешки под глазами, иногда целуясь в укромных кладовках между швабрами, воняющими тряпками и гремящими вёдрами. иногда там же случался быстрый, скомканный и совсем не приносящий удовольствия секс, оставляющий после себя только напряжение в мышцах и желание курить. деваться от него было некуда, виолетта приняла это, как данность, всё-таки, идеально не могло быть ничего. даже даша.       в редкие моменты отсутствия разговоров, мажущих по лицу губ и рук в трусах, внутри неё проглядывался какой-то нарыв, отражавшийся в пустом разглядывании собственных подрагивающих рук, опущенных уголках губ, молчании на групповой психотерапии и расцарапанной кутикуле, которая ни разу за их знакомство не была целой или, хотя бы, заживающей. у него не было ни начала, ни конца, ни видимой причины для появления, но он был и даше было плохо. как-то по-особенному плохо, когда в искалеченном, израненом нутре ничего не трескалось и не хрустело, не билось даже, только тоскливо сжималось, качая кровь, и ныло.       виолетта не знала, чем могла помочь, поэтому просто перебирала длинные волосы, которые, к её большому сожалению, оказались жёсткими, спаленными и сухими, слушая тихое бормотание под нос, напоминающее песню про бананы. возможно, она не «не знала», чем могла помочь, а просто не хотела этим заниматься, пока сама отчаянно нуждалась в спасении, цепляясь за постыдные фантазии о совместном будущем, о котором мечтала, лёжа под одеялом после отбоя. по грубым подсчётам, кроме двух сумок вещей у неё не осталось совсем ничего, а даша, когда не проваливалась в собственные мысли, светилась, как фонарик в комнате, занавешенной плотными шторами.       холодало стремительно, будто отыгрываясь за почти две недели дополнительного тепла, их перестали водить на прогулки из-за частых ливней, но даша всё равно таскала виолетту на улицу посидеть в беседке, пока не стемнеет, а их медсёстры не высунутся из окна, чтобы позвать на ужин.       – почему ты начала употреблять? – спросила даша. тихо, чтобы не спугнуть ворону, тыкающуюся виолетте в лоб, как будто пытаясь выклевать неоткрывшийся третий глаз.       капли разбивались о покрытую лаком деревянную крышу с тихим стуком, виолетта лежала на скамейке, утопая в безразмерном бушлате, даша сидела рядом, скрюченная и какая-то совершенно несчастная.       – есть очень много мыслей, от которых становится стрёмно, и представь, какой это ад, быть всё время в них.       ворона каркнула, спрыгнула на асфальт, видимо, смирившись, что ничего ей не светит, и вальяжно направилась к мусоркам, в которые поварихи только-только выкинули вчерашнюю стухшую капусту.       – незавидная участь.       – а ты почему начала пить?       – я не пила, я выпивала, это во-первых, – даша накрыла чужой рот ладонью, предотвращая каламбуры на тему «раз ты пила, то я топор». – во-вторых, чем ещё заниматься женщине после трудовых будней в порно-индустрии?       – не знаю, – голос звучал глухо, его вибрация отдавала в пальцы, щекоча. неведомый порыв заставил её наклониться и целомудренно поцеловать виолетту в лоб, на что та просто два раза моргнула. – в лоб только покойников целуют. а я пока ещё жива.       – откуда тебе знать? может, это твоя персональная пытка.       – если так, то я очень рада, что рядом со мной есть ты.       дашиных щёк едва коснулся румянец, но тут же сполз на шею, скрытую шарфом, вернув привычную мертвенную бледность лицу. они сделали вид, что это из-за ветра. виолетта подумала, что между ними не просто взаимовыручка, а что-то особенное.       юлик забрал дашу в конце октября. она ушла молча, даже не обернувшись на окно знакомой палаты, шла неспешно и иногда шаркала ботинками, будто и не хотела никуда уезжать. привезли полдник, виолетта выпила половину компота и весь оставшийся вечер смотрела лебединое озеро по телевизору, рассасывая кусочек варёного яблока. у её фонарика села батарея.       бессонница прилипла к мозгу, обвив его тонким шнуром, заниматься по ночам было совершенно нечем, поэтому она просто считала чёрные чёрточки на потолочной плитке. обычно сбивалась на ста пятидесяти и начинала сначала, пока не вставало блёклое солнце и не приходила утренняя медсестра. измученный организм обычно держался сутки, потом сознание уплывало на пару часов, и всё повторялось снова.       обострившаяся депрессия была следствием то-ли прекращения приёма наркотиков, то-ли дашиного ухода, в голову бесконечно лезли суицидальные мысли, но вскоре стали привычны, как и прочая бытовуха, в которую превратились дни: «завтрак-может стащить кухонный нож и вспороться им-прогулка-лестница на первый этаж-а может с крыши спрыгнуть-дверь-может повеситься на ручке-сеанс с психологом-перегрызу себе вены-заляпанное окно с видом на лес-можно же разбить его и перерезать горло-капельницы-или всё-таки с крыши-надо купить сигарет». психолог, имя которого виолетта уже второй месяц не могла запомнить, посоветовал больше гулять на воздухе и читать книги. тем же вечером, она пробежалась глазами по первым страницам взятого с полки томика стихотворений бодлера и только больше захотела удавиться.       на плечах с каждым днём всё выше и выше вырастали горы, ключицы трескались под тяжестью камня, а осанка всё больше напоминала загогулину. в виолетте осталось совсем немного от неё самой, от человека ещё меньше – только слово, которое она вписала в еженедельный психологический тест в графе «кто вы?». осознание, что ничего уже не вернуть, накрывало волнами, в основном после непродолжительного сна, после которого не становилось значительно лучше, но и хуже тоже не было. уже прогресс.       прошлого соседа переселили в другую палату, ему на смену пришёл парнишка примерно её возраста, худой и жутко высокий, про таких обычно говорят «шпала». он стукался о дверной косяк, а пятки свисали с кровати во время сон-часа.       – чё у тебя лицо, как будто кто-то умер? – это был первый его вопрос. второй: – тот старикашка, что был до меня, мочился в постель?       виолетта на оба покачала головой и вернулась к детской энциклопедии про динозавров, которую нашла в кладовке, пока помогала санитаркам с уборкой. парень выдохнул и скинул сумку на голый матрас – чистое постельное пока не принесли.       – я гоша пиво. пиво – это фамилия, но можешь так и называть. все так зовут. а тебя как?       – виолетта. малышенко.       пиво недовольно скорчился, открыл тумбочку и начал раскладываться, продолжая диалог:       – долго. и официально слишком. у тебя есть кличка?       – нет. разве что вилка.       – тупая кличка, – он сунул комок боксёров поглубже в полку, потом немного подумал, пошарил там рукой, вытянул пачку никотиновых пластырей и наклеил себе два на исколотое левое предплечье. – что тебе нравится?       – динозавры, – почему-то соврала виолетта. пиво внимательно посмотрел на неё, на энциклопедию, потом снова на неё, вынул из сумки пластиковую фигурку трицератопса и поставил на подоконник.       – класс. мне тоже. будешь трица.       – по-моему, это глупее, чем просто «вилка».       – а по-моему, тебе в самый раз.       спорить не стала. всё равно в этом не было никакого смысла. как и в новых знакомствах, но она почему-то всё равно подружилась с ним. санитарки презрительно фыркали на их беготню по коридорам, бумажные самолётики, запущенные из окон и привычку ходить в туалет вместе, потому что оказалось, что у гоши был панический страх справлять большую нужду в незнакомых местах.       – тебе я доверяю, хоть и знаю, что ты соврала про динозавров, – сказал он, сидя на унитазе, пока виолетта пыталась удобно устроится на полу. – а ещё ты никогда не отказываешь мне, когда я прошу тебя что-нибудь спеть. я рад, что меня перевели именно к тебе.       интимность момента испортил отвратительный запах.       после нового года её выписали. январское небо все ещё казалось низким и тяжёлым, но через ошмётки туч просачивалась луна и, в кои-то веке, виднелись звёзды. жить было негде, она кочевала по знакомым, стараясь выбирать тех, которые не имели ничего общего с наркотой, что сильно уменьшало круг потенциальных ночлежек, зато увеличивало шансы не сторчаться обратно. риск был слишком велик, а виолетта, хоть и не блистала математическим складом ума, прикинула, что оно того не стоит. кто не рискует – тот не пьёт шампанского, что в её случае было только плюсом. сигареты-алкоголь-наркота, три шага до угробленной жизни. она предпочла остановиться на первом. употреблять всё ещё тянуло, но то было скорее остаточное, как желание съесть ещё кусок торта, когда желудок и без того полон.       устроилась в додо и с первой же зарплаты сняла убитую однушку с минимальным набором удобств. раздельные туалет и ванная, даже не облицованные плиткой, на кухне – советская «лысьва» с тремя коричневыми конфорками, одиноко стоящая возле окна, раковина и тумба для готовки. чуть выше прикручен шкафчик для трёх кружек, двух тарелок и ещё какого-то барахла; одноместный круглый стол занимал почти всё пространство. левая ножка, ближайшая к двери, была короче остальных на сантиметра полтора и опиралась на потёртый томик сочинений сартра. хозяйка сказала, что, если будет шататься, жана-поля можно заменить на камю. в спальне-гостиной стоял стол, стул, буфет с чешским хрусталём, который звенел от грохота проезжающих мимо дома трамваев, и лежал матрас. было непривычно спать так низко, зато перспектива быть съеденной подкроватными монстрами сводилась к нулю. стоило это семь пятьсот в месяц, так что жаловаться не приходилось. тем более курить можно было прямо в помещении.       виолетта обживалась понемногу. двенадцатичасовые смены шесть дней в неделю держали голову пустой, а тело напряжённым от усталости, что помогало справляться с бессонницей.       февраль появился плевками, разбрасывая ледяные корочки и рыхлый снег по неухоженным газонам. световой день увеличивался, желание жить устаканилось на отметке чуть ниже среднего и больше не забивало голову вопросами о смысле происходящего. отголоски привязанности к даше стремительно превращались в жалость.       первого марта в двенадцать ноль три пришла смс:       «мне до безумия страшно, но я хочу объясниться. давай увидимся».       виолетта открыла дверь. белое пальто из искусственного меха висело на даше, как тюремная роба, и казалось пожухло-бледным в свете тусклой подъездной лампочки. запах модного лакоста забился в нос, вызывая желание чихнуть.       плевать в чужую душу некультурно, но виолетта никогда не относила себя к изысканно воспитанной богеме, прогуливая школу этикета и жизни, поэтому отступила вправо, пропуская дашу в прихожую, закрыла дверь, щёлкнув замком, и спросила, хочет ли она чаю.       – я бы предпочла ром.       – я у тебя не о предпочтениях спрашиваю.