аморе, амор, амур

      юлик предпочитал проверенную синицу в руках, свободно парящему журавлю, потому что летающих птиц нельзя дрессировать. даша с повязкой любви на глазах хорошо ему подходила: доверчивая, неуверенная в себе, ищущая ласки и заботы. он любил её беззащитность и пластичность характера – даша готова была быть той, кем он хотел её видеть, готова была растить и красить волосы, качать губы и пресс, сидеть на диетах и улыбаться, когда хотелось удавиться, сниматься в порно и действительно стараться получать удовольствие от происходящего. комментаторы говорили что-то про чистую, возвышенную и искреннюю любовь, выраженную в порыве первородной, почти что животной страсти, и, возможно, в чём-то да были правы. юлик любил дашу. как забавную канарейку, сидящую за прутиками клетки, как хорошенького цыпленка, а когда она выросла в женщину, он удивился. очень.       что-то взрослое и осознанное в голове бушевало и пенилось, заставляя заниматься деструкцией: слишком много пить, слишком много курить, и слишком мало слушать человека, который знает, как для неё лучше. в какой-то момент между ними началась война – жуткая, кровавая и без особых причин. просто она слишком много чувствовала и слишком мало говорила, а он говорил, говорил, говорил, а в итоге ничего конкретного так и не сказал. или она не услышала. и это недопонимание тлело и тлело, и реальность тоже тлела, облитая спиртом и подожжёная искрой от зажигалки, становясь всё дальше и дальше, а даше было всё больнее и больнее. и рядом плохо и без него никак. как два ежа на холоде.       мама говорила, что это всё временно и от того, что она содомией занимается и в церковь не ходит. даша не понимала, чем ей мог помочь господь, но всё равно сходила. так. на всякий случай. помогло не особо: иконы смотрели высокомерно и презрительно, поддатый батюшка предложил ей вместо исповеди вина. согласилась. после третей чаши стало интересно, что она вообще тут забыла. с богом поговорить?       и что она бы ему сказала? господи, отпусти мне грехи мои? он посмотрел бы и ничего не ответил, как и любой другой отец. иисус, может, и глянул бы на неё скорбно, но быстро вернулся бы к своим христосным делам. в конце концов, ему точно так же плевать.       и юлику на такую – пьющую, несчастную и совсем не невинную – дашу было плевать. у него появилась шеля, симпатичная студентка только-только переехавшая в великий город великого петра. даше было горько, обидно и стыдно. он же просто наказывает её за алкоголизм, да? это же просто такой способ показать свою любовь и заботу – трахать другую.       а потом появилась виолетта. горящая безразличием, перемотанная бинтами и живущая только одной ей понятным способом. злость, кипящая внутри затмила голову, переспать казалось выходом. месть – это блюдо, которое едят горячим, и даша обожгла сердце, потому что виолетта оказалась чем-то большим, чем просто мимолётным романом на месяц. даша действительно старалась не сокращать расстояние, оставаться холодной, потому что дома всё ещё был юлик. с шелей, но был.       попытки опередить удар в сердце ножом сводились к посредственной откровенности, задушенным крикам счастья, упоминаниям о своей личности вскользь, потому что, как даше казалось, они уже были к кому-то привязаны. чувства притуплены, ревность наиграна, дистанция-броня охраняла от лишних мыслей и помогла сбежать с юликом, не оглядываясь на окно виолеттиной палаты.       – мне надо было проебать тебя, чтобы понять, насколько ты мне на самом деле дорога, – призналась даша в конце концов. молчание тянулось, как густой кленовый сироп, стиральная машина пискнула трижды из ванной, за окном жёлтый свет фонаря неритмично мигал.       – и что? – спросила виолетта. пепел с сигареты свалился в чай, плавая на поверхности серыми точками, она докурила, вдавила бычок в пепельницу, допила в два глотка, не обращая внимания на привкус сажи. посмотрела на дашу. та выглядела пустой, сжавшись в комок на узкой табуретке, крутила мельницу большими пальцами и старалась спрятать стоявшие в глазах слёзы.       – ничего. я должна была сказать ещё в диспансере.       – но ты не сказала.       – да. прости.       – ладно, – виолетта пожала плечами, встала, забрав пустые кружки, поставила их в раковину и развернулась, смотря на дашу. – теперь я скажу: мне тебя жаль. это всё, что я могу к тебе испытывать. сейчас. потому что в данный конкретный момент у меня жизнь жалкая: какая любовь, когда всё моё существование сведено к попыткам не сторчаться обратно? ничего не могу обещать, возможно, ты мне надоешь и я брошу тебя. кто знает?       – но я могу быть рядом?       – да.       – этого достаточно.       даша осталась на ночь, неделю и как-то незаметно на слишком долго. полуторный матрас был мал для них двоих, но виолетта всё равно умудрялась держаться на расстоянии, вжимаясь спиной в голую стену. они пересекались редко – максимум на час утром и на двадцать минут ночью, когда возвращались с работы. хозяйка против их сожительства ничего не имела, только спросила, нужен ли им ещё один тюфяк для сна. виолетта сказала нет, но продолжила жаться в стену, будто пытаясь убежать от воспоминаний и тела рядом. даша по ночам мёрзла, тряслась и часто плакала, но всё равно лежала на боку, не пытаясь тревожить виолетту. потуги заботы друг о друге напоминали попытки безруких сыграть на фортепиано баха, но они действительно старались. так, как умели, так, как их научили – пошло, небрежно и незаметно.       небо через потолок отливало зелёным, апрель растёкся лужами и ручьями, окончательно прогоняя снег и мрачность зимы, оставляя весеннюю жажду романтики и кричащих под окнами котов. первый за несколько месяцев совпавший выходной они проводили порознь: даша на кухне готовила блины по рецепту из интернета, виолетта говорила с гошей по телефону, сидя на норовившей убежать стиралке.       – меня выпишут в мае, – сказал пиво, шмыгая носом. у него была аллергия на пыльцу. – у тебя можно будет перекантоваться недельку-другую?       – вполне, если будешь платить коммуналку.       – посмотрим, как с работой будет.       даша чувствовала себя выброшенной за борт, хотя сама за него и прыгнула: какой смысл обижаться на человека, если сама от него и сбежала? хотелось, чтобы кто-то ударил её головой о бетонную стену так, чтобы череп сплющился, а по штукатурке расползлась кровавая абстракция, разбавляя белую пустоту. и чтобы собственная совесть перестала наконец компостировать мозг. она попыталась улыбнуться – верхняя губа подвернулась, обнажив дёсна и зубы в кофейном налёте. волосы она сбрила неделю назад в ванной, неровные пряди теперь торчали, как иголки, лицо осунулось от бесконечной работы, руки дрожали. хотелось плакать и придумать хоть одну причину, чтобы её любить.       она точно была недостойна виолетты – та была слишком хорошей, открытой, искренней и живой. с ней хотелось поговорить, поцеловаться, полежать в обнимку, прогуляться по парку, в кои-то веке вместе позавтракать, завалить вопросами. во сколько тебя разбудить? сколько на неделе смен? купить твои любимые хлопья? погладить рабочую форму? что ты хочешь на день рождения? займёмся сексом? ты меня любишь? если я буду себя хорошо вести, сводишь меня на свидание?       на всё виолетта ответила бы сухое «нет». но даша не переставала верить и стараться.       летом, в конце августа, спустя почти год, после первой встречи, они ехали с ночной смены домой, уставшие и измученные, сонные настолько, что виолетта впервые наплевала на своё безразличие и опёрлась щекой о дашину макушку, проваливаясь в беспокойную дрёму. люди, наделенные пятью жалкими чувствами, притворяются, что понимают бесконечно сложный космос. слушая сопливое дыхание над ухом, даша впервые в жизни подумала, что всё-таки кое-что в этой жизни поняла. перед тысячей сказанных «нет» было одно-единственное «да», которое значило, что не всё потеряно. лёгкое прикосновение мизинцами значило, что они начали заново.       высокие панельки и крохотные четырёхэтажки перекрывали рассвет, но на перекрёстке троллейбус затормозил, хмуро пропуская стройные ряды автомобилей. съезд на кольцевую, пустой только в плане отсутствия зданий, помогал увидеть оранжевый горизонт, по которому неторопливо ползло ярко-алое солнце, пульсируя как дашино сердце, ощутившее свежее дыхание второго шанса.       лучше сказать – первого правильного.