━━━ • ✙ • ━━━
Ларедо, округ Уэбб, штат Техас. 05.08.2006
— Во имя Отца, — костлявые пальцы лба касаются, влажного и бледного. — И Сына и Святого Духа… — грудь обжигает, в которой сердце дымится грязное, а левое плечо, как в детстве, едва пронзает ощущение осуждения и далёкой смерти. — Аминь, — и вновь опускаются руки. Изо дня в день губы шепчут одно: вымаливают прощение и благословение за шаги несчастные. А тело в агонии бьётся — согрешить успел, — отец бесстрастно внушает. Страшно сны без ясных картин видеть, вдруг Господь покарал и человечность отобрал. И утро начинается с глаз пристальных, глядящих с иконы треклятой. Святой Дух с небес спустился и наблюдает, а отец и мать — слуги его провинившиеся. Но Сону ведь не такой. В нём нет чистого, святого и греховного, он — человек, а не божий раб. У него в жизни предназначение имеется — любить и людей баловать радостями. Но родители отбирают прелести, у них ведь, как служенников, принципы имеются — насильно ребёнка к вере подгонять. У Сону с детства прав нет: молитва перед едой, перед сном и для статуса семьи. Ему, юнцу с высветленными добела волосами, проколотыми мочками ушей, не за чем против себя идти. Разве ценимы люди нетипичные и выделяющиеся… Его народ не любит, сверстники шугают и лишний раз неприятно кличут. У Сону есть компания, и все они — отбросы, не чтимые людьми обыкновенными. Господа не боятся, его почитают и ему доверяют, но с детства Сону привык к кошмарам, где жнец его Святой Дух. Руки дрожат днями и ночами, а слёзы щёки пухлые уродуют. Сону боится однажды закрыть глаза и не открыть больше, ведь, по словам отца, с ангелами повидается. На кой чёрт они ему, белые и невинные существа, послушники Сатаны — пугают не меньше. Заберёт его нечисть мрачная с ужасающим лицом и сварит до костей хрупких. В глаза въедается позолоченная рамка иконы новой, отец недавно ею дыру в стене завесил и по волосам потрепал. Он и не знает ведь, что Господь Бог пугает его сына до смерти во снах ясных. За года скоротечные научился по нос в одеяло кутаться и зажмуривать глаза — спасает мнимо. Уже вечер темнющий, девятый час идёт. В Ларедо дни мрачные и зимой, и летом, но кожу до волдырей противных со слизью внутри сжигает палящее солнце. Сону не любит лето, оно гложет его тело и мучает — отец изредка на участок гонит и корячиться заставляет. Его непроросшие сорняки — фруктовые побеги, — их поле густющее. Сону в обеспеченной для бедного городка семье растёт, их в округе знают все: соседки-старушки с выпадающими челюстями, фермеры местные и узкий круг ребятишек, с которыми Сону изредка здоровается. Его ровесники в центре обитают, ближе к государственной школе, где Сону с шести годов обучается. На костлявом с рождения теле шорты бежевые поношенные и футболка с дыркой у ворота — упал с лестницы, ведущей в потаённый подвал, — отец заставил убирать помет мышиный и скопление мёртвых мух в паутинах в наказание за огрызания. На коленке ещё шрам зарастает, тёмный и бабочкообразный с неровными зазубренностями. Мать велит мазью мазать и отцу не перечить. Язык поганый меж зубов зажимать и терпеть — не чужак ведь умом наделяет. Сону без принуждения молится редко — когда уверенность в себе теряет. Он стоит перед зеркалом, объятым рамой позолоченной, и серьги из ушей вынимает — в бижутерии спать опасно, — раздражение за ночь погрызёт кожу бледную. В его глазах отражается свет единственной жёлтой лампы, с ней тяжко разглядывать себя в зеркале, но Сону привык. Он видит изъяны на коже: припухшие красные прыщики на щеке и чёрные волоски под крыльями носа — сбрить в ближайшие дни надобно бы. Куда же он, неухоженный и обросший, выбраться сможет. Отец иногда ругает, что Сону свою щетину девственную сбривает, — остатков мужества ведь лишается! Кровать под его небольшим весом не скрипит и не прогибается — она его не чувствует. Сону спит всегда у стенки, вжимаясь в неё острым носом и дышит засохшим обойным клеем. Он сдалека смотрит на себя и падает на незаправленную кровать спиной, закрывая глаза. — Сейчас или никогда, — срывается с улыбчивых пухлых губ. Он в комнате один среди трёх икон безликих. С неба знака не подано — Господь, непонятно, поддержкой одарил ли. — Говорю сам с собой, как сумасшедший! — Сону соскакивает с кровати, и голова кругом идёт, со здоровьем проблемы малые и излечимые. Но родители запрещают к врачу наведываться — само пройдёт. Шаги отдалённые и мелкие — мать к комнате бредёт сквозь тёмное зарево. У них в коридоре свечи горят до двенадцати каждодневно, пока отец не потушит после обхода. В их доме ужин поздний, когда отец с вечерней службы вернётся и поле навестит своё. — Сын? — Юнджин, мать его, осторожно стучит в дверь и дёргает за ручку, входя внутрь просторной комнаты, которая изо дня в день пахнет свежей лавандой. — Отец скоро придёт, так что спускайся на ужин через минут так десять, — она мягко улыбается, коснувшись светлых сожжённых волос. — Тебе бы в свой перекраситься. — Корни отрастут, и я подумаю, — Сону провожает женщину взглядом и вновь, с хлопком двери, валится на кровать. Отец будет ругать его за неухоженный внешний вид. Сону смотрит на стул, завешанный вещами, и тянет к нему руку, стаскивая светлую футболку и пижамные штаны в чёрную и белую полоску. На его худых ногах свободный низ некрасиво висит, и резинка спадает на костлявые бёдра. Сону слышит хлопок входной двери на первом этаже и отцовский громкий голос. Ему надобно бы поторопиться, чтобы гнев отцовский не разбудить; ругается подобно казни всевышней: громко и больно. Он привык различать родительские шаги и их настроение, вслушавшись в тяжесть соприкосновения стопы со скрипучим полом. Сону обувает просторные чёрные тапки с тонкой подошвой и, кинув на икону-спасительницу взгляд, выходит. Господь убережёт его сегодня, сохранит душу юношескую и даст благословение. Родители ведь рабы божьи, они не отвернутся от отпрыска, защищённого святошеством. Сону делает шаги смелые, оборачиваясь на скрип половиц. Его ладони потеют и дрожат — скоро конец наступит бранный. — Привет, пап, — Сону липнет к косяку, наблюдая за седовласым мужчиной, моющим пыльные руки. У отца брови густые нахмурены и нижняя тонкая губа потресканная. — Как дела? — Если бы ты вышел и закрыл за меня парники час назад, то было бы лучше, — Гихён вытирает руки о старую тряпку и косится на сына, в его глазах нечеловеческая усталость. Сону порой жаль отца — обязанности Гихёна нелегки. — Мой руки и садись за стол. Ванная далеко, Сону подходит к хозяйственной раковине и ополаскивает ладони под проточной холодной водой, разбавляя её каплей средства для мытья, пока оба родителя переговариваются меж собой. Руки сладко пахнут засахаренным химозным лимоном, а на дне мойки скапливаются сгустки плотной пены. Повернувшись, Сону не видит отца, а мать стоит, повёрнутая к плите, громко накладывая отваренные кальмары по чашкам. — На гарнир картошка? — спрашивает Сону, и Юнджин, не поворачиваясь, кивает. В кухню крупными шагами входит Гихён, задевая потрескавшийся деревянный дверной косяк плечом, и шипит, дёргая рукой. Отец вслух матерится редко, отдёргивая себя от бранных слов, но Сону по губам его сухим читает забавные ругательства. Мужчина стул скрипучий отодвигает, железными ножками продавливая мятый линолеум, который к зиме собирается заменить на массивную доску, и осторожно присаживается, кидая белоснежную салфетку на колени, объятые лёгкой тканью домашних штанов. На столе лишь салфетница, телесного цвета ваза с домашними яблоками и веснушчатыми пузатыми грушами и полупустая солонка. Мать подаёт тарелки: где поменьше — Сону, — много он не ест; с дополнительной порцией кальмаров — голодному отцу; себе Юнджин заместо морепродуктов кидает немного бобов и занимает стул напротив мужа. В постные дни они всей семьей не употребляют излишки, довольствуются дарами полей и морей — мясо под запретом. Организм Сону скручивает изредка от нехватки витаминов, он по ночам срывается к холодильнику и доедает с хлебом говяжью нарезку, которую прячет на дне, заставляя банками с солениями. Ему приходится молчать о недомоганиях и болях: на выходе изо рта отца одно — в его время дети благодарны любой крошке были. И каждый раз Сону молчит, рассасывая на языке язву. Он ведь не виноват в отцовском бедном детстве. — Уже скоро начнётся учёба, ты прикинул примерно, что из вещей тебе нужно? — Сону кивает, ему нужна совсем малость: двое брюк и несколько футболок, а кроссовки недавно купили — он не любит отяготять родителей. — Десятого у нас с матерью выходной, так что съездим в центр, — ему стыдно, что пустой с утра желудок издаёт животные оголодавшие звуки. — Давайте не будем медлить? Сегодняшний день высосал из всех силы, — робно вторгается в разговор уставшая Юнджин и преподносит ладони к лицу, сплетая тонкие пальцы меж собой, подобно старой проросшей к водоёму иве. Сидя с родителями за столом, у Сону колко и вражески бьется крупное сердце, облизывая тонкую грудную клетку. Ему страшно, нарушить спокойствие за столом непрошенными нервными ударами. Совесть в нём играет, шутки сатанинские выдаёт. Когда отец рядом рёбер скрепленных ладоней губами касается, Сону подрывается и повторяет, прикрыв глаза. — Благослови, Господи, нас и дары Твои, — отец не смотрит в глаза, а Сону всё равно боится, тело парализует больно, — которые по Твоим щедротам мы будем вкушать, — его слова всегда четки и ясны. «Через Христа, Господа нашего. Аминь», — на языке вяжется и вслух никогда не произнесётся. — Через Христа, Господа нашего. Аминь, — заканчивает улыбчиво мать, Сону с её взглядом ангельским встречается. Она ведь его праведный хранитель. — Приятного аппетита… — Мама! Пап! Мне нужно кое-чем с вами поделиться, — вера требует ни лгать, ни таить грехи в себе. Из Сону слова вылетают летней птицей, а сознание дремлет. Родители откладывают столовые приборы и смотрят на него с равнодушным ожиданием. Работа высасывает из них интерес к жизни, Сону считать боится разы, когда про него неприятно забывали. Мать как в детстве не подходит и не интересуется школьными буднями — вырос их мальчишка; отец просьбами закидывает и иногда слушает рассказы Сону, совмещая их со звуками льющейся из шланга воды. От родителей себя скрывать — грех непрощаемый! Душа наружу вместе с сердцем вываливается — ему больно держать чувствительные и болящие неописуемо людскими сказаниями органы. Сону давится влажным воздухом и поднимается из-за стола. Почти десяток лет сложно держать в себе влюблённости в юношей чуть старше. Сложно по ночам громко не реветь из-за неприязни к себе. Ведь ему не как другим одноклассница-красавица сердце разбила, а парень, высоченный и крепкий. В двенадцать лет забаву глотал вместе со слезами — не разбирал тогда чувств. Ему одноклассники журналами в лицо с нагими девушками тыкали, но глаза в мужскую душу смотрели, на крепкие бёдра и крупное очертание члена на пляжных боксерах. У его отца почти нет взрослых журналов, он их у бывшей соседки из почтового ящика стаскивал — она не проверяла даже. Года перед глазами пешим ходом идут, в жизни скудной нет изменений. Одноклассники на язык остры: обсуждают сплетни гомиков-артистов, а Сону широко улыбается, стеклянные глаза прикрывая. В мире призрения и осуждения Сону боится оставаться без поддержки. Слов знакомого мало, он хочет родительского тепла. Он — их чадо, единственное и ценное, — Сону верит в сказки. Пару раз он слухом натыкался на отцовские ругания, по барахлящему телевизору с полосами на экране, транслировали сплетни медийные. Он матери кричал с гостиной о отвращении — расстреливать извращенцев нужно! Сону плохеет на глазах родительских, он всю жизнь свою короткую заново видит и бешено дышит, ртом жадно воздух заглатывая. Исповедь перед родными настигнет его и позже, если не сегодня. Её не избежать и о ней не забыть. Бог ведь видит всё. — Я… — Сону прикусывает язык и выдыхает через нос. — Простите, что заставляю вас ждать. П… просто, я не знаю с чего начать, — он чувствует тёплую руку Юнджин, обвивающую его запястье. — Тише… тише, сын, всё хорошо. Мы с отцом рядом и всегда выслушаем, — женщина, видя страх в юношеских глазах, целует его в руку и большим пальцем трёт промокшее местечко. — Не бойся. — Мам, это не то, о чём говорят спокойно. Многие люди сторонятся этого и осуждают, я боюсь, что вы осудите меня, — и Сону видит в отцовских глазах предугаданное отвращение. Насколько бы родитель не был далёк от своего ребёнка, но даже в мелочах он проникнется его особенностью. И намёки для них — глухой крик о помощи. У Гихёна глаза глубоко-карие, зрачки-точки и оскал настороженный. Сону с мировоззрением чуждым не знает, каково на вкус насильственное отречение от семьи. В шестнадцать он ещё ребёнок, нуждающийся в родительском оберегании и словах лелеяния. Мать не отпускает его руки, сжимает до побеления острых костяшек и боязливо ждёт. Глава их семьи — отец, заслуживший звание мужеством и трудом, обязанности домашние и рабочие на нём. И если он словом замолвится, Юнджин покорно примет его. — Что бы это ни было, Сону, мы ведь твои родители… — Юнджин жалостливо смотрит в глаза ребенка и видит в них страх, неконтролируемую боязнь и измученность. — Да? Гихён? — надломлено спрашивает она у мужчины, напряженно сидящего на твёрдом неудобном стуле. Он словно в шипах дикого кактуса: ни повернуться, ни вздохнуть, — кожу боль пронзает. Гихён жену за руку больно тянет к себе и мочку уха губами сухими задевает, шепча непонятное и раздражающее. От его слов лицо материнское испариной липкой покрывается и меж бровей складки залегают. — Мам… не отказывайтесь от меня, пожалуйста… это не уродство, так было всегда, мам… — внутри ребёнок слёзы льёт, пухлые губы снаружи дрожат и слой защитно-стеклянный на поверхности глаз раскалывается. — Со мной это было всегда… с детства помню. Это не грех же… Не грех! — он за рукою материнской тянется, чтобы к теплу прижаться, но Юнджин ладонь отдёргивает и сипит, как раненая кошонка. Её ведь тоже тяжело, сердце кровью упивается, лёгкие сжимаются и ладони страшно дрожат, она — мать чадо безобразного и беспризорного. Юнджин качает головой, вертит ею из стороны в сторону так отчаянно, что Сону негодно повторяет за ней, роняя слезы прозрачные. Отцу не всё равно: он думает, что люди о них скажут, случайно узнав семейную тайну. Её бы похоронить в могилу прочную, но сын — сгусток крови их родной. Сколько бы ни серчали на него, единственным остаётся: — Не молчи… мне же больно… п…пап? — Сону со стула слетает, роняя его на чистый пол. — Пожалуйста, Господи, прошу… — О имени Господа не зарекайся, — четко, без сочувствия и любви отцовской, Гихён поднимается следом, отталкивая жену. — Поганец! Чего же тебе не хватало, скажи мне? Чего, Сону… Избаловали мы тебя с матерью! В нормальной же семье живёшь! Без всяких извращений ненормальных, — Юнджин его за плечи хватает, сжимая, боится она, что Сону навредит руками мозолистыми. — Вот вырастешь, отбросишь свои глупости и девок любить будешь, верно же. Не понимает отец, каково — любить не по-человечески. Ночами слезами давится из-за неприязни к себе. Сону тоже думал: с возрастом пройдёт! Не прошло ведь, до сих пор сердце скотски помирает. Он бы многое отдал, чтобы быть, как сверстники: простым, громким и нещадным. — Нет… нет, нет, нет! Папа! Я такой родился, пойми же меня… Это не то, что приходит и уходит с возрастом, это со мной навсегда, — Сону обессиленно пытается уверить отца в действительность. Но с верой приходит и отрицание: молитвы достаточно, чтобы самовнушить о несуществование вражества. Сону с детства учили: Бог его просьбы за послушание выполнит, за обмен честный и искренность. И он верил, пока на кол осознаний не на поролся. Было больно, точёное дерево в него по кишки входило и дырявило до сквозняков. — Это уродство! Ты психически не здоров, — отцовский крик невыносимый и пугающий, Сону зажмуривает красные глаза и накрывает лицо дрожащими ладонями. Сил его нет, видеть и отца, и мать предателей окаянных. — Как это… мужеложство! Мужчин лобызать привлекает? Отвратно… Надоело Сону ловить панические истерики по ночам, принимать его не хотят ни на небесах, ни в доме родном. Отец с матерью враждебно оглядывают и ядом плюются. Его сверху карают, сожгут скоро до пепла дымчатого и в море кинут рыбам глупым на съедение. Сону спотыкается об свои же ватные ноги и валится на пол холодный, ударяясь копчиком об приоткрытую дверцу шкафчика. — Почему ты так ненавидишь геев? Ты теперь ненавидишь меня за то, что я — гей? — Сону прижимается к шкафчику крепче, впиваясь пальцами в колени худощавые. Ему не больно, его убывает родительское отречение. — Да! Я гей, понимаете? Конечно, вы ведь ничего понимать не хотите, кроме того, что ребенка своего заставлять насильно тупые прощения вымаливать! Да кому оно сдалось, кроме вас-то? Материнская ладонь лёгкая и тонкая — лезвие ножа точеного. В глазах её капилляры полопавшиеся и зрачки испугано-сузившиеся, она бьёт Сону по щеке дважды, истекая слезами обиды и горе. Сону для неё всегда был светлицей, ясным, улыбчивым ребёнком, зависимым от материнской заботы. Юнджин не узнает своего сына с опухающей щекой и пуганными глазами — зверьё! Её за локоть оттаскивает Гихён, прижимая к себе и гладит по волосам каштановым и собранным в беспорядочный пучок волосы. Гихёну приходится крепко стискивать жену в объятиях, чтобы она не пала лицом перед Господом. Юнджин нежна и наивна, но плачь в её глазах пугающий. Женщина громко ревет, желая вырваться из мужского плена, но сил не хватает. У Сону щека распухла и царапина вздувается — ногтем проехалась по коже. — Мам… хватит. Прошу, прекрати! — Сону закрывает себя руками, носом вжимаясь в локтевые изгибы. — Мама… — истерика накрывает, во рту слюни скапливаются и текут по губам, смешиваясь с солёными невкусными слезами. Ему тяжело дышать: в лёгких замыкание, в них камни вросли. — Юнджин! Юнджин, приди в себя! — Гихён хватает жену за щёки и смотрит в зарёванные пустые глаза. Сону видит, как мать стискивает пальцы в ладонях и дышит через нос — её ноздри резко вздымаются. — Дыши… Так, молодец, — на Сону взгляд отвратный и неродной обрушается, он громко губами влажны причмокивает, пуганная икота пожирает. — Это не наш сын, Гихён! Не наш, да посмотри же ты на него! — Юнджин руки вырывает из крепкого плена и накрывает влажными тонкими ладонями потекшее лицо. — Сатаны посланник он! Содомист проклятый! Мать отрекается, громко ревя и Господа на помощь призывая; отец свысока смотрит, как на низшее существо. Сону раздвоится мечтает: одной тенью в комнате обитать, а второй — под землей с червями слизкими. Он устал носить на себе божьи дары, ведь никто, кроме Него не мог Сону нелюдем сделать. Ему Сону свою жизнь отдал на растерзание. Учили на коленях ползать — отмаливания грехов и прощения. Сону ладонями болящими упирается на пол и лбом с холодом жмётся. Спина у него ноет отвратно, отбить её отцовской тростью бы, но сдвинуться не может. У матери он прощение выпрашивать намерен, ноги целовать и слезно шептать о вине. Но она не смотрит, как прежде с любовью и заботой. — Прости… мам… Прости! — Сону не осознаёт, почему извиняется перед родителями за чувства свои, не принятые ими. — Я… — на коленях сидеть продолжает, буравя холодный пол слезливым взглядом. — Иди в комнату, живо! Чтоб до утра не появлялся, поганец! — отец Сону на дверь указывает и ногой тяжело топает. — Юнджин, тебе нужно успокоиться, — последний взгляд в сторону сына — Гихён усаживает жену за стол, пододвигая стакан с холодной водой. Семейный ужин испорчен и идиллия между родными — тоже. Сону, обессилено плетясь в комнату, винит себя в проблемах, навалившихся на них. Ему страшно и закрывать, и открывать глаза наутро, кажется, их он вовсе не сомкнёт. Тревожность и истерика не позволят. Сону валится на кровать, вытягивая из-под себя теплое одеяло, которым по голову накрывается, он скулит в избитую подушку и его не покидают мысли о слежки. Глаза словно в черево глядят, душу поганую отыскивая. Больно и мокро ему от слёз горячих, а от родительского отречения — голяк. На него ведь смотрят, пялят с укоризною — икона потолочная. Иисус, величавый и благородный, в позолоченной раме свысока наблюдает, наверное, слёзы в себя юношеские впитывает. Но Сону не нравится, сердце свободы жаждет, а не неволи, подаренной родителями. Он подушку вторую безжалостно в руках комкает и с приглушённым криком кидает в стену невиновную. Икона крупная с гвоздя ржавого срывается и валится на холодный пол, рамка отламывается, и боковая палка открепляется от каркаса. Сону не жалеет, он скалится и вздрагивает — легче там, где скопление нервов и темнющей крови. Пугает только топот, но он направлен не к нему, а дальше — в родительскую комнату. Сону накрывает лицо одеялом и морщится, материнский рев, как скворец проносится по коридору. Она воет ранено, убито и жалко. И Сону желает ей пасть заткнуть, сшить уста нитями и стянуть, противоречивые чувства грызут. Погань внутри расплывается, заливая пульсирующие органы, и Сону дышит сбито. Не грешил он ругательствами, родителей всегда принимал и ценил. Особенно мать выделял, обводя её в жирный круг. Юнджин воспитывала его, утешала и сказки по ночам рассказывала, но уважение к ней пало. Не искренне человек любит, если переступит себя не может, а мать не смогла! Сону в голове мысли гоняет туда-сюда: они совсем разные, но остаются родными. Перед ним пролетела жизнь, забитая страданиями и манией к бесправедности. Сону для себя никогда не был рабом, но окружение считало иначе из-за семейной истории. Из поколения в поколение вера передается им и отречься — предательство. Сону многого не знает о родителях: малость в его голове — с рождения в Техасе. Что отец, что мать всю жизнь провели в Ларедо, несмотря на то, что этнически они корейцы. Уважение к их роду пошло сдавна, с заслуг прадеда, которого Сону не видел даже на фотографиях. И видеть не хочет. Он не может относить себя к семье, которая нарушает божьи указы. Сону невольно задумывается: был бы у него брат или сестра, кто-то старший и родной, существовала ли бы поддержка… Доверие ко всем завяло, не восстановит уже никогда. Разочаровываться легко — сложно отпустить. Он добродушный человек, его без усилий обидеть возможно. Но Сону будет молчать долго, пока не надколется самочувствие, не хлынут солёной волной слёзы. В детство вернуться хочет, чтобы после провинности к матери под бок заползти и тихо плакать, поддаваясь поглаживанию по темной макушке. Раньше Гихён возвращался под ночь и без сил, а Юнджин могла засыпать в детской с маленьким сыном. А наутро вставать и пахать на кухне и по дому. Мать работала редко: могла выйти на смену в отцовский магазин, помочь на участке со сбором переспелых яблок. Насколько бы не был строг отец, к жене своей относится с уважением и любовью. Может быть, вдохновившись его вниманием, Сону желает найти похожего себе мужчину. Но живя во время расцветания неприязни ко всем новообразованиям, он и на шаг к своим мечтаниям подступить не сможет. Будет до старости жалеть и винить себя в одиночестве. Люди заслуживают любви, даже при всём своём букете злодеяний. У Сону мировоззрение подшатанное, но он не стыдится его наличия. И знает, что с возрастом придут изменения: кардинальные или незначительные, но они будут. Желудок скручивает, в носу запах свежих кальмаров стоит, Сону давит пальцами на впалый безызъянный живот и выдыхает. Он дотянет до утра, но будет лишен сил из-за особенностей слабого организма. Главное — отец бы добела не довёл, — его выходки обеспечены. До завтрашнего утра стол пустеет: ужин на тарелках присохнет и начнёт выделять неприятный запах; послевкусие от ссоры в воздухе не осядет на пол, а Сону ощутит себя лишним. Ему дом за мгновение чужд оказывается. Родители — незнакомцы, а стены старостью обрастают. Сону стягивает с себя нагревшееся одеяло и подползает к краю кровати, опуская глаза на разбитую треклятую икону. — Сука… — сипит Сону, пропуская меж пальцев тонкую простынь, собравшуюся в складки. — Из-за тебя всё… — в глаза нарисованные смотрит, в жемчужины крещённые. — Что ж тебя не устраивает-то. Где поддержка обещанная, а оберегание где? Чёртов лжец! — Сону вздрагивает, под ним кровать громко и отвратно скрипит. Оскорбить сумел — горд собой! Настолько внушили, что природные совпадения божественной карой видятся. Дрожь съедает кожу — колючки некрасивой дорогою пролегают вдаль. Сону ладонь жмёт к щеке, ощупывая горящую мягкость, материнский след неприятен. С пощечиной смирятся он будет долго — до конца дней своих. Толща стены не защищает — непостоянные крики вгоняют в колкий испуг. Сону сползает на прохладный пол и берет в руки расколотую на части рамку, а сердцевина жжется. Он смаргивает остатки слёз, роняя их на деревянный ломаный каркас. — Твоё место под кроватью, — Сону шепчет, дотягиваясь до иконы. Он кидает на неё взгляд пуганный и ненавидящий, толкая разломки под кровать, в темноту, которую никто не ласкает. Спросят, где она — Сону промолчит. На его лице злорадная и пухлая улыбка, надкусил запретный плод, черти внутри забесились. Самовнушение убьёт его ночью: руки чьи-то обвяжут за талию, в матрас долбится всевышние силы будут. Сону не дотянет до утра, но он хочет жить, хоть с мыслью о предательстве, всё равно жаждет насыщаться воздухом. Сону перекатывается к стенке, вмещаясь правым боком в обрыв, обдуваемый прохладой, и закрывает мокрые глаза с угольными ресницами. На часах без десяти час — подъём в девять утра. Обычно родители не дают ограничений, но когда между ними образовывается конфликт, — отец будит перед уходом на работу. Бескрайние долины с зефирно-зелёными полями не снятся. Не видно и спокойных жителей, не знакомых с верованием и фанатизмом. В ладони от пальца до запястья тянется тонкий крест, очерченный угольным краем, он жжёт нежную незащищенную кожу. В глазах, забитых, разорванными капиллярами, ужас стынет, а на губах стынет немой крик. Силуэт завораживает, высокий, идеальный, безызъянный, и лица на нём нет — безбожная тварь.***
Тряска за оголившееся плечо и пальцы, впившиеся в кожу, глаза раскрываются быстрее, чем из материнских уст вырываются слова. Юнджин бледна, безвидна — ей нехорошо с самого утра. Сону смотрит на материнские распущенные патлы и тянет ладонь вперёд, чтобы заправить выбившуюся прядь за ухо, но Юнджин вздрагивает и зажмуривает тёмные глаза. — Не трогай, — её ссохшиеся тонкие губы изгибаются. Сону выдыхает: родной матери противно от него. — Отец сегодня дома, вставай и пойдем завтракать, — и Юнджин не волнует, что сын обессилен. — Мам… — Юнджин, не оборачиваясь, встаёт с края кровати и хлопает деревянной дверью. — Блядство! — вырывается из уст, и Сону хватается за мятую подушку, кидая её в закрытую дверь. Вещи, в которых он беспокойно спал, остаются висеть на спинке деревянного стула; на голое тело Сону натягивает длинную чёрную футболку и штаны. Он закрывает за собой дверь и, шоркая бесформенными тапочками по скрипящему полу, спускается на первый этаж к родителям на кухню. За столом сидит отец, читая свежий выпуск «The New York Times», номера он ежедневно покупает в центральном районе в ларьке своего знакомого. Сону не единожды ездил с Гихёном и здоровался с невысоким темнокожим мужчиной, у него есть дочь, учащаяся на класс старше, — выпускница. В былые дни нет пути обратно, Сону обеспечен на гноение в тени будущей жизни. — Доброе утро? — молчание. Сону на ватных слабых ногах добирается до раковины и споласкивает руки перед едой. Ему страшно садиться напротив отца, потерявшего интерес к происходящему. Гихён выглядит непоколебимо, взгляд строже и морщин на лбо залегло множество. Мужчина убирает газету на стол позади и ставит локти на салфетку, подпирая подбородок руками. В глазах нечитаемо: Сону не видит отцовских намерений в упор, только неприязнь, выходящую из него с горячим воздухом. — Сону, поговорим? — отец принимает тарелку, поданную Юнджин, и ставит перед собой, не дотрагиваясь. Слова молитвы не были произнесены. — У меня есть выбор? — усмехается юноша, притягивая к себе стакан с зелёным чаем. Он медленно насыпает две ложки сахара и мешает до полного растворения на дне. Мать подходит со спины и недоверчиво касается плеча: так Юнджин всегда успокаивала сына. — Рот, — указывает Гихён, сжимая напрягшиеся челюсти. — Давай ты не будешь перечить ни мне, ни матери. Мы разве заслужили? — для Сону они заслужили всего, против чего идёт Господь. Тарелка почти выпадает из рук, когда Юнджин желает поставить её возле сына. Сону выдыхает, пододвигая к себе столовую ложку с узором на конце. Всё равно настолько, что в жилах стынет кислая густая кровь. Сону закроется в комнате после завтра до начала учебного года, в родном доме ему не рады. Юнджин заканчивает возню тем, что закрывает сковороду и вместе со своей тарелкой проходит к свободному месту сбоку от отца. — Скоро начнется учебный год, и мы с матерью подумали, что тебе лучше начать его в другом учебном заведении, — нижняя губа дрожит, Сону сжимает белую салфетку в руках и опускает голову. — Лучше сменить обстановку и людей. Тем более это частная школа моего знакомого… — Охренеть! — Сону резко поднимается из-за стола и накрывает голову руками. — Вы готовы отдать бешеные бабки, чтобы сплавить меня в какую-то школу с дисциплинированными детьми? — Гихён поднимается следом, складывая руки на высоко и тревожно вздымающейся груди. — Сядь, Сону! Сядь, — мужчине неприятно, что его воспитанник ведет себя одичало и загнанно. Он видит Сону другим — не своим единственным примерным сыном. — Это не какая-то школа! Эта школа имени Святого Августина, она почитаема во всем Техасе! — к нему подходит Юнджин, слабо обнимая за плечи. А Сону не может поверить: его хотят упечь в неизвестное ему место с непонятными людьми, лишь бы доказать неправоту. Проблематичность Сону ведь в том, что он ведомый и наивный. Легко утянуть в неизвестность и заставить подчиниться. У Сону нет чувств, как у других людей, у него нет ничего, он — божья ошибка. — Да я плевать хотел, что о ней говорят. Ты хочешь, чтобы я повесился в этой дыре? Я не вынесу изменений, я либо сгнию, либо сбегу оттуда! — у Сону текут слёзы, обжигающие раздражённую кожу. Сколько ему ещё дней придется жить, как отродью. — Ты думаешь, что там мне помогут? Мне никто и никогда не поможет, я родился таким… родился, понимаешь? — шепчет он, опускаясь на колени, словно создавая барьер вокруг себя. Юнджин отступает от отца и садится на колени напротив Сону, касаясь дрожащими пальцами его бледных рук. Глаза в глаза — и ни в одних нет понимания. Сону хочет жить в свободе, а родители желают убить в нём человечность. Ему сложно адаптироваться в незнакомых местах, с детства в родительские рукава цепляется. Материнские касания неприятны, пальцы, как дикий плющ, обвивают спрятанные колени. Сону стряхивает их, ощущая пылью, а не людской потребностью. Они хотят от него одного — адекватного принятия правильной позиции. — С сентября месяца ты окончишь старшую школу в Сент-Огастин, — отец сталью обрастает, усаживаясь на стул обратно. — Директор мой знакомый и я доверяю ему твою сохранность, ты вернешься оттуда другим человеком. — Ненавижу, — цедит Сону сквозь сжатые челюсти, он смотрит в материнские пустые глаза и облизывает губы. — Обоих ненавижу, — плюет в лицо Юнджин и поднимается с пола. Ещё один день без еды, уважения и любви. Сону проведёт его в своей комнате, не смея поддаваться уговорам незнакомых ему людей. Ни матери, ни отца — не существует, — их прах покоится напротив койки в безымянной урне. Они нарекают его вечным страдальцем и предателем.