Не люби себя.
Не люби близких.
Встань на колени и вымаливай прощение.
Слова твои — грехи твои.
━━━ • ✙ • ━━━
Сиэтл, штат Вашингтон. 24.07.24
Года идут, а я, смотря в небо с виною, перебираю ногами, моя конечная — божий котёл. Жизнь карает предателей, обгладывает их пропахшую сладострастием кожу до безвкусных неровных костей, а тех, кто, обдирая острые колени до тёмной крови, стоит напротив креста домашнего и отмаливает грехи — сухими поцелуями в лоб одаривает. Жизнь коротка и насыщенна, я за свои ничтожно прожитые дни жрал землю и плевался ею в людей некрасивых, невзрачных и нелюбимых мною. Я ночевал в исповедальне, а священник, посланный Богом, кивал. И он не смел понимать меня — не каждый сознается в извращениях. Мне пятнадцать было, когда я впервые рассматривал Иисуса Христа, заливая свои дрожащие ладони слезами, а отец смотрел на меня издалека, из-за стенки, скрывающей лестницу на первый этаж. Прощение — божий долг. Исповедался — прощён, радуйся дням цветущим и людям горько улыбчивым. А в Сент-Огастин не смыкай глаза, спи чутко и трясись от шорохов. Школа не дом, школа — коррекционное учебное заведение. Я родился в небольшом городке Ларедо, штат Техас, где шаг — осуждение. Таких как я, особенных и забитых, не любили, но моего отца, Уолтера Коулмана, директора почитаемой старшей школы, лелеяли люди. Ведь он первый, кто сумел создать союз между юношеской и девичьей школой, он первый, кто добился постройки и присоединения католического храма к разрушенному зданию Сент-Огастин. С ним Ларедо расцвёл, вера в божью кару обрела значимость. Отпустив попсу, люди перешли в ряды католических фанатиков. Город донашивал моду крупнейших центров Соединенных Штатов Америки. А я ведь помню, как отец, после трагичной смерти матери подался в рабы. Его слёзы ночные не забыты ни мною, ни моею сестрою. Жизнь принудила его потерять рассудок. Я не смею осуждать отца и тогда не осудил, ведь он — единственная моя опора. Отец не отказался от меня, подарил веру в себя и в будущее, переступая строгие правила. Ему многого стоило выбирать между мной и принципами, но потерять ребенка — непосильный грех. В его объятиях росло чудовище, моральный урод и человек, погибающий в глубоком самобичевании. Я не помню ни дня из своего юношества, когда я не бился в истерике, приходя с учёбы в комнату в общежитии. Решение перевестись из обычной школы в отцовскую — только мое. Тяжёлое детство не забыть, а достаток не скрасит его. Семейные проблемы были во мне, а отец, не жалея себя, пытался решить их. Мне нет прощения, божья справедливость живёт во мне, даже после отречения от веры в существование спасителя людского. Я не лишился чувств, я слягу с ними в один тесный гроб. Я поступал и поступаю неверно, прошлое не исправить, а настоящее — не обдумать. Я сотворил делов под слежкой отца, я пользовался привилегиями и жил, как не жили другие. История моего принятия себя велика, она завладела периодом любви, разочарования и счастья. Дутые губы и светло-карие глаза, смотрящие в пустоту, — мои воспоминания, которые никогда не будут стёрты. Я клялся себе забыть кошмар нелюдимый, драл ногтями кожу на запястье, но сотворенное — не исчезнет. Память не объявить без вести пропавшей, она — не дети младые и беспризорные. По сей день, сидя в кресле перед телевизором, я тону во мраке: в тех днях беспросветных, словах горько сказанных и слезах, пролитых в пустую. Дети — изверги. Им не запретишь, и они будут перечить, удовлетворяя свои избалованные потребности. Закрыв глаза ребенку, он откусил палец по вторую фалангу и пережует с костями в слизкую кашу. Иногда спать тяжело, собственные руки вокруг шеи вьются — вера и в себя утеряна. Я был мальчишкой, носившим смехотворные железячки на зубах, они никак не сочетались с моими глубокими зелёными глазами. Мне не нравилось смотреть на себя в запотевшем и грязном зеркале в общем душе, разбить его на мелкие стеклышки мечталось, но отцовская улыбка вынуждала жить и плеваться счастьем. Господь не был рядом, он отказался от меня быстрее, чем я подавился осознанием его бесполезности. Он не уберег меня от грехов смертных и страданий животных. В мире поганом доверять разучил. Не он обязан простить меня, а я его.