В чужом теле

Оматикайя смогли за семнадцать лет полностью оправиться от жестокой войны. Да, что-то изменилось в привычном течении жизни, но те кровавые раны зажили постепенно, сделав народ сильнее. Неудивительно, что в своем новом доме они обжились довольно быстро. Оплот, правда, домом сложно назвать даже Тири, которая большую часть жизни провела в железной коробке без окон, где единственное развлечение — рассматривать чужое безжизненное тело. Каменные своды пещеры — это тебе не легкий потолок из свежих крон, а постоянный полумрак — не утренние теплые лучи. В горах Аллилуйя, конечно, донельзя красиво, и можно вечно рассматривать контур парящих скал в туманной дали, но Тири предпочла бы всему этому лес. Просто лес. Тот, где из кустов может наброситься слингер, а по утрам пахнет смолой и росой. Она разлепляет глаза. Сонное марево никак не хочет рассеиваться, и яркие отблески света слепят. Когда в разморенную голову возвращаются волной воспоминания, Тири чувствует острое желание провалиться под землю. Она резко садится. Смотрит в пустоту перед собой, искренне стараясь не воспроизводить в памяти ни единую секунду вчерашнего вечера, но не получается ровным счетом ничего, и Тири не знает, что делать: жмуриться, чтобы избавиться от этих картинок, или, напротив, широко распахнуть глаза. Эйва, какой же позор. Какой отвратительный, уничтожающий позор. Тири запускает подрагивающие пальцы в волосы, чувствуя подступающий к горлу ком. Шумно выдыхает, роняя голову на грудь, и стискивает зубы до боли. Эйва, это позор. Это все можно списать на минутную легкомысленность и подростковый бунт, разумеется, потому что подростки в сущности своей имеют заложенный инстинкт идти против всего и вся, и едва ли это — первый такой случай, но, Эйва, как это отвратительно. Хотеть чего-то, думать о чем-то непростительном — одно дело, а вот воплощать это в жизнь — совершенно другое, и зачастую лучше подумать сотню тысяч раз, прежде чем ступать в пропасть. Тири никогда не чувствовала такого душащего желания вернуться во времени назад. Тело ощущается чужим и грязным, а отмыться не выйдет — только если содрать кожу и сжечь. Как теперь смотреть в глаза Нетейаму? Джейку? Нейтири? Как теперь…вести себя? Идти против традиций и устоев — только звучит весело и здорово, но рано или поздно приходится столкнуться с последствиями. Потому что любая пьяная дымка растворится поутру, любой запал погаснет, а останется только сухая колкая правда. И правда проста до смешного: это позор. Тири сжимает голову, пряча лицо в подобранных к груди коленях. Нетейама нет и слава Эйве. Может, сделать вид, что она ничего не помнит? Что ничего не было? О, почему она не может сначала думать, а потом делать? Почему обязательно нужно вляпаться во что-то ужасное, а потом мечтать о быстрой смерти? Нужно ведь…просто слушать свою голову, только-то и всего. Тири не хочет выходить из хижины. Никогда. Стыдливо подбирает повязку, одевается и садится на подстилку. Оцепенение сковывает тело. Бороться с размазывающим позором — что пытаться задуть огромный костер: не получается ровным счетом ничего. Резь в сдавленном горле, жжение в глазах. Нет, только расплакаться не хватало. Тири поднимает голову, моргая быстро-быстро. Даже найти себе оправдание не получается. Хочется свернуться калачиком на полу, закрыть глаза и уснуть. И не просыпаться. — Доброе утро, — голос Джейка разжигает желание провалиться под землю до вселенских масштабов. Тири быстро нацепляет на лицо безмятежное сонное выражение и давит улыбку. Нечего ему знать о том, что произошло и как она себя чувствует по этому поводу. Он садится на голые камни, и Тири судорожно пытается понять, знает он все или еще нет. Нет ничего хуже, чем ощущать себя в острой опасности, созданной собственными руками. Опасности не физической, но другой, более отвратительной. Тири вынесет осуждение, но вот позор перед самой собой и перед Джейком загонит ее в могилу. — Понравился праздник? — Джейк скрещивает ноги, усаживаясь поудобнее. Нет. Вообще нет. Начало понравилось, а вот остальное — совершенно нет. Вчера нравилось, а вот сегодня впору умереть. — Да, — кивает, — было весело. Джейк барабанит пальцами по бедру, явно задумчивый, и что-то обрывается в груди Тири, обрушиваясь со свистом в пропасть. Знает, все знает. Смотреть ему в глаза кажется задачей повышенной сложности. На воре и шапка горит, а потому все кажется ей подозрительным, кажется, что все вокруг уже знают, обсуждая ее позор. — Тебе…что-нибудь снилось в последнее время? Облегчение накрывает с головой, и Тири с трудом давит выдох. Всеми силами запирает свой уничтожающий стыд подальше, полностью сосредотачиваясь на своих снах. Лучше не становится, потому что тема тоже не из легких. Теперь к давящему позору прибавляется ощущение тысячи глаз, наблюдающих за ней из каждого угла. — Было два в один день, после Икнимайи, — Тири вздыхает, — то есть, первый был не совсем сон, но я слышала ее голос. Что-то она такое странное сказала… Сейчас… А. Что-то вроде: «Морпехи не умирают, а десантируются в ад.» Джейк придушенно стонет. Нет, нет, нет, нет. Только не это. Он знает лишь одного человека, который говорил так, и рассчитывал забыть его имя, как страшный сон. Майлз Куоритч — заноза в заднице, господин Все-кончится-когда-я-отдам-приказ, существо, чьей смерти Джейк был искренне рад. Если он каким-то чудом воскреснет — или уже воскрес — из мертвых, то их положение ухудшится в сотню тысяч раз. — Так, — он натягивает улыбку, — а еще? — Второй…там был перевернутый лес. И много воды. Я шла по воде, а над головой был ручей. Тири делает паузу, а Джейк успевает невольно подумать про Иисуса и хохотнуть про себя. Нервно. Перевернутый лес и прогулки по воде. Замечательно. — Амала говорила какие-то странные вещи. Знаешь, сначала про то, что путь воды не имеет начала и конца, а потом — что я вижу больше, чем остальные, и что увижу еще. — И что было потом? Пока что все это похоже на разбросанный паззл. Джейк понимает, что во всех этих снах кроется какое-то сообщение, но так уж оно мудрено зашифровано, что черт ногу сломит, будто бы Великая Мать не хочет, чтобы они разгадали его. Больше всего напрягает тот, давнишний сон про автомат. — Ничего. Я провалилась под воду и захлебнулась кровью. Снова было больно, как тогда. А еще у меня было по четыре пальца на руках и чужое тело. Джейк давится. Ничего себе — «ничего». Если бы он во сне захлебнулся кровью в чужом теле под рев адской боли, то, верно, для него это было бы очень даже «чего». Особенно — если бы эти сны были каким-то посланием. — Был еще один. Тири решает не сообщать Джейку, что видела во время Унилтарона — посчитает ее сумасшедшей. Да и вообще, если она скажет, что это видение было под действием яда арахноида и червей, то он, верно, подумает, что это было всего лишь плодом воображения. — Этот был короткий, но там Амала сказала, что я связана с Эйвой намного больше, чем думаю. И что она от меня что-то хочет. Джейк потирает подбородок. Связь Тири с Эйвой — не новость, они и своим умом дошли до этого. Но вот то, что Великая Мать избрала Тири посланником своей воли — явно новая информация. В голове вдруг рождается немыслимая, но яркая идея, точно бриллиант в грязи. — Что, если Великая Мать хочет показать тебе будущее? Такого быть не может, потому что Эйва лишь сохраняет баланс жизни, а не подкидывает кому попало дар ясновидения, но, ради всего святого, должен же быть смысл во всем этом? Должна быть какая-то причина и в том, что Тири сидит сейчас перед ним в теле Амалы, в том, что ей снятся эти проклятые сны. И надо найти эту причину, потому что едва ли Эйва хочет обсудить с ней погоду на ближайший месяц. — Будущее? — Тири хмурится. — Тогда…кого мне показывают? — Не знаю, — вздыхает, потирая заднюю часть шеи, — не знаю. Просто…наблюдай. Скажи мне, если приснится что-то еще, хорошо? Это очень важно. Джейк мягко накрывает ее плечо своей грубой ладонью и сжимает по-отечески ласково. То, что это несчастное дитя тянется к нему — чертовски мило, правда. Его собственные дети привыкли к вечной заботе и опеке, а она — нет, а потому и не отворачивается от этого, как другие подростки. Не успела пресытиться. Тири едва заметно вздрагивает от его прикосновения. Почему-то оно кажется совершенно запретным, будто бы Джейк запачкается, потрогав ее. — Главное — не бойся, — он наклоняется к Тири, — помнишь, как мы говорим? — Салли за своих горой, — она мягко усмехается. Тири — ни разу не Салли, но Джейк все равно научил ее этому маленькому девизу. У нее впервые появилась…семья? Да, выходит, что так. Пусть и не кровная, но семья. Впрочем, слава богу, что не кровная — иначе то, что у них происходит с Нетейамом, было бы самым настоящим инцестом. — Верно, — он треплет ее по голове. Тири не становится легче от его мягкости. По крайней мере, не сейчас. Джейк со вздохом поднимается на ноги и, с улыбкой посмотрев на нее в последний раз, исчезает в жужжащем проснувшемся Оплоте. Снова одиночество. Тири благодарна. Сейчас нет ни малейшего желания видеть кого бы то ни было. Мысли о собственном позоре сжирают изнутри. Кто, вот кто дернул ее это сделать? О чем вообще надо было думать, чтобы не остановить этот стыд? Тири кладет голову на острые коленки, тускло смотря перед собой. Плевать, что сегодня, как вчера, позавчера и ранее заданий больше, чем можно сосчитать. Она никуда не выйдет из своего темного угла. Время тянется густой смолой. Так всегда бывает, когда хочется, чтобы оно пролетело единою вспышкой мимо и унесло переживание. Словно назло секунды ползут медленно, будто бы все вокруг застыло. И пусть. Главное — чтобы никто ее не искал. Потому что… — Тири, — она вздрагивает, проклиная все и вся. Взгляд не поднимает. И без того знает, кто пришел. Хочется спрятаться, признаться, потому что Тири не знает, как говорить с ним и как смотреть в глаза. Нетейам замирает на пороге, и по этой кислой пришибленной атмосфере ясно, что у него та же проблема. Его шаги медленные, неуверенные. Плечи чуть ссутулены, хвост прижат к бедрам. Нетейам смотрит на нее лишь искоса, нервно кусая губы, и не знает, куда, во имя Эйвы, деть руки. Тишина в хижине придавливает к полу прессом. — Я… — прочищает горло, опускаясь рядом с ней на корточки, — прости. Это моя вина. Он протягивает руку, чтобы коснуться Тири, но она неловко отодвигается. После всего произошедшего ей кажется, что даже говорить с ним — величайший из грехов. Нетейам поджимает губы, отступая на шаг назад. — Не только твоя, — Тири бормочет своим коленям, стараясь смотреть в другую сторону, чтобы видно не было вовсе синего силуэта. И это верно. Это не его вина, а их. Общая. И, казалось бы, вину легче нести вдвоем, как своеобразным соучастникам, но теперь между ними чувствуется почему-то давящая скованность. — Это неправильно, — Тири закрывает глаза, — так не должно было быть. Нетейам тяжело выдыхает, проводя ладонью по лицу. Разговор будет тяжелый и крайне неприятный, но выхода нет: нужно уметь признавать свои ошибки и уметь говорить о них, потому что только так можно вынести из провала урок, чтобы не провалиться снова в будущем. — Не должно. Тири усилием воли поднимает глаза, и яркий желтый взгляд Нетейама на секунду устремляется в сторону, прежде чем вернуться. — Тогда почему? Хочется услышать какой-нибудь слащавый бред, чтобы ослабить груз вины на плечах. Что-нибудь такое абсолютно бессмысленное, но приятное, вроде «не мы виноваты, а весь мир», потому что всегда легче и лучше винить в своих грехах кого-нибудь другого. И Нетейам понимает, что Тири хочет услышать от него, но сказать этого не может. Потому что врать ненавидит до скрипа зубов. Бывает, разумеется, ложь во спасение, которую приходится смиренно глотать, но даже так он чувствует себя грязным, когда с губ срывается вранье. Пускай давно уже появилась присказка, мол, те, кто правду говорят, синим пламенем горят — принципы есть принципы. Он молчит. Тири смотрит выжидающе исподлобья, но не получает ни единого слова — только виноватый взгляд. Она прячет лицо в ладонях, будто хочет выцарапать глаза. Вот как выглядит столкновение с последствиями своих собственных желаний и мыслей. Именно поэтому сначала нужно думать, а потом — делать, но никак не наоборот. Нетейам тянется к ней, чтобы обнять за плечи, но Тири вдруг выставляет руки перед собой, не позволяя ему даже коснуться. Ей нужно время. На то, чтобы принять все это и справиться со своим стыдом. И ради этого она готова оттолкнуть даже того, кто находится с нею в одной лодке. Сначала думать — потом делать. Не наоборот. Впредь Тири будет свято руководствоваться этим правилом, потому как опыт приходит на практике, и, хлебнув такого разрушительного стыда, сложно не пересмотреть саму политику своего взгляда на жизнь. — Все будет хорошо, — Нетейам все-таки касается мягко, невесомо ее плеча. Глубокий вдох. Выдох. Тири собирается с силами. Быть может, стоит освежить голову. Какое интересное противоречие: Тири заметила, что стрессовые ситуации сближают лучше всяких слов и признаний, но, верно, не все, потому как сейчас не слишком чувствуется это самое сближение. — Ну, — он тянет полушепотом, успокаивая, и неловко распахивает руки, — иди сюда. Тири борется с собой. Трогать его кажется чем-то запретным и стыдным, но все это — барьеры в ее голове. Что-то отвратительно страшное произошло только в масштабах их жизней, но…быть может, не все действительно настолько плохо? О, Эйва, хотя бы сейчас нужно подумать головой. Она встряхивается, подаваясь вперед, к нему. Прикосновения обжигают, и хочется отпрянуть, но Тири отпускает адскую кашу страха и стыда из взбешенного сознания. Прошлого не изменить, но из всего можно вынести урок, а учиться на собственных ошибках — величайший дар. Тири расслабляется, пряча лицо на его плече, и Нетейам мягко гладит ее по спине. Чтобы правильно понимать саму суть бытия, важно знать одну вещь: «как надо» и «как правильно» бывает только в сказках, потому что герои там — не живые существа, но созданные разумом и воображением таковых, а потому вобрали они в себя лишь хорошее. Только в сказках герои — идеальные праведники, свято почитающие каждое мельчайшее правило и обычай, потому что созданы эти герои для того, чтобы равнялись на них маленькие дети. А жизнь…жизнь всегда была и будет отвратительно неправильной, как ни крути и как ни вороти нос. И в этой ее неправильности, верно, состоит и главная прелесть. Быть может, именно эта неправильность и делает людей — или На’ви — живыми, а не пустыми куклами с заложенной в разум программой, которая определяет судьбу и поступки. Быть может, поэтому каждое живое существо отличается от других. Не зря ведь самыми запоминающимися героями сказок являются обыкновенно злодеи? Те самые, которые идут против правил. Это не значит вовсе, что нужно игнорировать любые запреты — это значит лишь то, что каждое живое существо, будь то человек или На’ви, совершает ошибки, каждое живое существо имеет за спиной пару-тройку грешков, и ничего с этим поделать нельзя. — Отец сказал, — Нетейам выпускает Тири из объятий, — что нам нужно собрать геликорадианов. Тири мягко усмехается. — Собирателей у нас не осталось? Удавились от тоски? — Ты ведь знаешь, теперь этим занимаются охотники и воины. И верно, теперь всем, что касается вылазок наружу, занимается только вооруженная и обученная часть клана, потому что выбираться за пределы Оплота, как говорят, опасно. — Знаю, — вздыхает, — знаю. Нетейам встает и подает Тири руку. Несколько секунд промедления. Их пальцы переплетаются. Да, сквозит еще в движениях скованная неловкость, но со стыдом легче справляться вместе, верно? Собирать геликорадианы — так себе развлечение. Эти гады сворачиваются и исчезают под землей сразу же, как только чувствуют чье-то присутствие, а потому приходится красться к ним, как на охоте, с кинжалом наготове, чтобы резко подсечь путь к отступлению и срезать длинный розовый стебель. Сначала это кажется интересным, но уже минут через семь оказывается, что скучнее занятия не придумаешь. Она была смертью с небес, а стала На’ви с плетеной корзинкой наперевес, которая ворчливо срезает спиралевидный розовый геликорадиан под корень, сворачивает в трубочку, потирает затекшую спину и движется с угрожающе вскинутым кинжалом к следующему, этакий убийца в мире растений. Унизительно. Нетейам с корзинкой через плечо выглядит еще хуже. И дело у него идет соответствующе. Мягкая ткань геликорадианов пружинит в руках, точно не желает ему подчиняться, насмешливо падает на землю, и он раз за разом натужно вздыхает, поднимая непослушные трупики растений, и снова скручивает их в трубочки. Лямка корзины постоянно норовит сползти с плеча, и Тири по хвосту Нетейама может отслеживать каждую новую степень его раздражения, хотя на мирное лицо не вползает ни единого признака. Выдержка воина, не иначе. Весело здесь только их икранам. Они что-то щебечут по-своему, шурша кронами деревьев, будто бы смеются. Тири думает, что процесс пошел бы намного быстрее, если бы Санэ перекусывал стебли своей клыкастой пастью, но куда уж там — не господское это дело. Он только ее кусать умеет. — Может, ну их? — Тири с омерзением прихлопывает какого-то отвратительного на вид жука, ползущего по бедру. Нетейам в очередной раз нагибается, возвращая в руки сбежавший розовый стебель. По страдальческой тени в глазах видно, что он был бы искренне счастлив махнуть на эти заросли рукой, да только привкус отцовского нагоняя отдается горечью на языке. — И что же мы скажем? — Слингер, — Тири разводит руками, будто бы говорит что-то до боли очевидное. Нетейам в ответ на это скептически ухмыляется. — Как на прошлой неделе? И то верно. Слингер уже был. Джейк не поверит в чудесное совпадение. — Танатор? — Было. Разочарование серо гудит в груди, но Тири не сдается. — Стадо титанотериев? — Тоже было. Пару дней назад, если память не подводит. Да тьфу ты. Все-то уже было, посмотрите на него. Хотя, быть может, Тири стоило получше составить график отмазок, чтобы потом не пришлось батрачить каждый день. Ну, естественно: сначала делаем, потом думаем, как же иначе? Удивительнее то, что Нетейам каким-то чудом соглашается слетать со своих обязанностей вместе с ней, хотя врать не любит просто до тошноты. Тири замученно выдыхает, склоняясь к очередной обреченной на смерть спирали. Был бы тут Ло’ак — было бы повеселее. Втроем всяко легче страдать. Но Ло’ака уже отправили за львиными ягодами с кем-то из его ровесников — Тири, право, не запомнила, с кем именно. Да и к тому же, младший Салли заимел привычку избегать вылазок с ними. Верно, все еще боится, что они начнут целоваться ни с того ни с сего. — Потерпи, еще немного осталось, — Нетейам возвращается к работе, снова поправляя сползающую корзинку. — Мне точно немного осталось, с таким-то расписанием, — ворчит, чувствуя, как ее спина плаксиво умоляет остановить эту сгорбленную пытку. Нетейам душит смешок. Выдерживает паузу, смотря на нее искоса, и вдруг выпрямляется, разминая плечи и прочищая горло. Сразу становится каким-то до ужаса серьезным, как перед битвой. — Тири? Она вскидывает бровь, не поднимая головы от коротеньких куцых пеньков, оставшихся после ее кинжала от высоких геликорадианов. Что, придумал хорошую отмазку? Было бы славно, потому что заниматься этой ерундой больше не хочется от слова совсем. Не хотелось еще с той секунды, когда она слезла с Санэ и взглядом окинула огромное розовое поле. — Слушаю. Снова пауза. Тири отрывается от своеобразной охоты, и кинжал замирает в сантиметре от стебля следующего приговоренного геликорадиана. — Мне кажется, мы достаточно уверенно себя чувствуем в Оплоте. И к чему это? Он что, не рад? Понравилось спать на голых камнях и питаться всякой лебедой? Скучает по временам, когда каждый шорох и завывание ветра в скалах казались предвестниками неминуемой смерти? — Допустим. Теперь, после всего, что случилось, нельзя откладывать это на потом. Нетейаму стоило сделать это раньше, но что-то постоянно мешало, а потому он никак не мог собраться с мыслями. — Я собираюсь заявить о своих правах. Завтра, у вечернего костра. Тири роняет кинжал, и геликорадиан с тихим хлопком превращается в крохотный бутон. А за ним — остальное поле, как по сигналу. Хлоп, хлоп, хлоп — проваливаются под землю их шансы получить одобрение Джейка за хороший улов. Она тоже выпрямляется по струнке, чувствуя пожар волнения в груди, легкой дрожью расходящийся к кончикам пальцев. Нетейам говорил об этом. И все равно ком подкатывает к горлу, будто бы Тири слышит это впервые. У На’ви все происходит просто и быстро. Это вовсе не значит, что все поголовно бегут делать связь — тсахейлу — сразу же: разумеется, нужно подождать немного. Но теперь ждать уже попросту нечего — они и так натворили дел. Выходит, они станут muntxatan и munxtate — мужем и женой? Эйва, Тири не слишком-то рассчитывала дожить до своего первого поцелуя, а тут вон что. Тут, видите ли, ей пророчат роль тсахик. Нехилый такой карьерный рост, что еще сказать. Тири перекатывается с носков на пятки, заламывая руки за спиной. Давненько она не чувствовала такого удушающего смущения вперемешку с предвкушающим восторгом. — Хорошо, — давит, не зная, что еще можно ответить на такое объявление. В самом деле, не ляпнуть же, мол, это я собиралась заявить. Или еще лучше — бросить ему вызов за право выступить у вечернего костра с пламенной речью. Устроить дуэль на палках. — Если ты, конечно, хочешь, — Нетейам быстро добавляет, настороженный ее реакцией. Нет, не хочет, это все была шутка. Тири впору застонать. Он, конечно, очень мил своей тактичной обходительностью и внимательностью к самым мелочам, но иногда, кажется, перегибает палку. Нельзя сказать, что Тири не чувствует вовсе никакого волнения и желания разораться и упасть в обморок, но, Эйва, разве же ему стоило задавать подобный вопрос? Ироничный взгляд исподлобья заставляет Нетейама стушеваться. Действительно, сказал глупость. Он пространно разводит руками, точно оправдывается, и виснет этакая неловкая пауза. Что нужно делать в такие моменты? Продолжать беседу, как ни в чем не бывало? На чем они там остановились? На танаторах? Трава шелестит под его шагами. Тири не знает, куда деть себя и что делать. Какая-то у них совершенно неправильная история выходит, признаться. Сплошные ошибки и стрессовые ситуации. С другой стороны, Тири ведь тоже неправильная по сути своей, верно? Может, так и должно быть? Нетейам оказывается совсем рядом, и они просто смотрят друг на друга. Он неуверенно опускает взгляд на свою руку, прежде чем накрыть ею щеку Тири. Аккуратно, с опасливой осторожностью, будто бы ее кожа заряжена электричеством. — Можно? — голос похож на шелест ветра. Тири кивает, прикрывая глаза. Терять ведь уже нечего, верно? Прошлого не изменить, но вот будущее пока еще в ее руках, а потому нельзя бросать все в пропасть. Знакомое чувство тепла чужих губ на своих собственных. Тири уже почти умеет хорошо целоваться — натренировалась за это время. Ей нравится эта его аккуратная нежность, которой пропитано каждое движение, каждое касание и каждый тихий выдох. Она еще чувствует сжигающий изнутри стыд, но ведь завтра все это будет не более, чем просто секретом, верно? Дождаться завтрашнего дня? Это она сможет, пожалуй.